Землепроходцы — страница 33 из 48

Семейка смотрел на Мяту во все глаза, чувствуя ледок под ложечкой от страшной тайны, которую ему доверили.

— Дядя Мята, — вдруг убежденно сказал он. — Теперь нам и подавно одна дорога — в тайгу. Уж там-то вас никто не опознает. Разыщем Умая и Узеню, спро­сим, возьмут ли они нас к себе жить.

— Ну уж нет, хлопчик. В лесу мы прокиснем, сырая плесень душу обовьет... Мы люди поля. Жить со зве­рями не приучены, не скитники мы... Я вот прослышал, что Сорокоумов судно строить собирается, чтобы на Камчатку плыть, и надумал тоже на Камчатку по­даться.

— Эх, — горестно махнул Семейка рукой. — Ни­какого судна Сорокоумов строить не собирается.

— Как так? — удивился Мята. — На то ж, слыш­но, губернаторский приказ есть...

Семейка рассказал о подслушанной им беседе Со­рокоумова с промышленными. Мята задумался.

— Ну, воронье поганое, — заговорил он ожесто­ченно. — Мошна им всего дороже... — Помолчав, вдруг сжал кулаки. — Кажись, я знаю, как дело двинуть. Вот доберемся до ламутов.

Что он собирается предпринять, Мята так и не ска­зал. Неужели взбунтовать ламутов надумал? Залив кос­тер, они полезли в шалаш. Мята долго ворочался в этот вечер, бормоча что-то угрожающее.

Ранним утром они продолжали путь по тайге.

Перегородив им путь, впереди поднялся кряж высо­кой сопки с каменистой вершиной. Река изгрызла боко­вину сопки, образовав крутой обрыв. Здесь тропа виль­нула в сторону от воды и повела в самую чащобу ле­са. Теперь нашим путникам приходилось кое-где пускать в ход топор, прорубаясь через дикие заросли ольхи и стланика. Тропа, огибая сопку, ползла все круче вверх, и вскоре стланик и ольха сменились березой и листвен­ницей, идти стало легче, и Мята снова засунул топор за пояс.

Глухое звериное урчание заставило их задержать шаг и снять с плеч ружья.

— Это там, слева, — срывающимся голосом сказал Семейка, указывая в темные заросли за неболь­шой полянкой.

— Кажись, там, — согласился Мята, выставив в ту сторону ствол ружья. — Должно, медведь осерчал на кого-то.

В зарослях, куда они настороженно смотрели, раз­дался треск, кусты зашевелились, и на поляну выско­чила человеческая фигурка с луком в руке, метнулась туда-сюда, пересекла поляну и, тонко вскрикнув, скры­лась за стволом старой березы. Вслед за тем на поля­ну с ревом вымахнула бурая медведица. В два прыжка перескочила она поляну, устремилась к дереву, за ко­торым искал спасения беглец. Ружья наших охотников грохнули одновременно. Медведица ринулась в сторо­ну, потом ткнулась носом в мох и повалилась на бок, глухо завывая и скребя землю когтями. Через минуту она затихла.

За стволом дерева охотники обнаружили девочку-ламутку лет четырнадцати. Закрыв глаза, она что-то быстро бормотала — должно быть, какое-то заклина­ние. Одета она была в летний кожаный кафтан и оленьи штаны, на голове — расшитый крашеной шерстью ма­лахай с белыми кистями, у ног, обутых по сезону в ко­роткие бродни, лежал выроненный лук.

— Ты кто такая? — спросил Семейка по-ламутски. — Не бойся, зверя мы застрелили.

Услышав знакомую речь, девчонка приоткрыла гла­за, щеки ее порозовели. Она несмело улыбнулась охот­никам и стала сбивчиво объяснять, кто она и как все вышло.

Девочка, к радости охотников, оказалась внучкой Шолгуна, звали ее Лия. Была она глазаста и смешлива, на смуглых щеках заметно круглились ямочки. Понра­вилась она Семейке тем, что разговаривала с ними без всякого смущения, доверчиво делясь всеми своими стра­хами и в то же время подсмеиваясь над этими страха­ми, словно это не она, а кто-то другой несколько ми­нут назад был на волосок от гибели.

Вскоре они сидели у костра в обществе Шолгуна и его сыновей. Старый Шолгун был еще крепок телом, костист и жилист, темное и сухое лицо его отличалось приветливостью и спокойствием выражения. Неожидан­ное появление путешественников не вызвало у него ни­какого удивления, в то время как трое его сыновей схватились за расчехленные копья. Должно быть, еще рань­ше их насторожили выстрелы в тайге. Но тут Умай, узнав Семейку, радостно вскочил и кинулся обнимать друга.

В знак того, что они не оборотни, не злые духи, охотники кинули в костер по клочку шерсти из подкла­док кафтанов, и их пригласили чаевать.

Лия, тараторя и закрывая глаза от ужаса, расска­зывала, как она встретилась с медведицей и как появ­ление охотников спасло ее от гибели. При этом она не забывала наливать Семейке чай в кружку и старалась держаться к нему поближе, словно ей все еще грозила опасность. Семейка смущался и краснел от этих знаков внимания. Братья Умая отправились свежевать тушу медведицы.

Семейка решил, что сейчас самое удобное время рассказать Шолгуну о грозящей Умаю опасности. Не­известно, как восприняли бы неприятную новость братья Умая. Старый же Шолгун найдет в себе силы обсу­дить все спокойно. Но как приступить к разговору, ес­ли рядом Лия? Женщине не место там, где мужчины ведут серьезный разговор.

— Чихал ли сегодня утром костер? — начиная изда­лека, спросил Семейка старого Шолгуна.

Шолгун приветливо сощурил и без того узкие гла­за и ответил, что сам слышал, как чихнул сегодня ут­ром костер.

— У нас тоже утром чихал костер, — сообщил Се­мейка.

Этим он сразу расположил к себе Шолгуна, показав, что верит костру так же, как сами ламуты. А ламутам известно, что, если утром чихнул костер, значит, где-то близко добыча и надо осматривать тайгу. Убитая мед­ведица — подтверждение тому, что костер сегодня при­нес охотникам удачу.

Семейка незаметно для Лии кинул в огонь кусочек сала. Сучья сердито зашипели и затрещали. Шолгун понял и велел девушке пойти к братьям на разделку туши. Лия недовольно насупилась (здесь, у костра, ей ведь было так интересно!), но тотчас же собралась и ушла.

— Какую весть принесли белые охотники? — встре­воженно посмотрел на Семейку Шолгун. — Белый на­чальник сулит беду ламутам?

— Не всем ламутам, только вашему сыну и моему другу Умаю.

Умай вскочил на ноги. Ему явно не хватало сдер­жанности старого Шолгуна. Мята взял его за плечи и мягко, но настойчиво усадил рядом. Семейка рассказал о приказе Сорокоумова схватить Умая и доставить в острог. Поэтому Умаю лучше исчезнуть на некоторое время из стойбища.

Мята предложил план спасения Умая.

— Толмачь Шолгуну, что я говорить буду, — ска­зал он Семейке, морща в раздумье лоб. — Твой Умай может так услужить нам, как никто другой. Сочиню я письмо якутскому воеводе об этом, чтобы он государю отписал про нераденье сорокоумовское. Если Умай со­гласится в Якутск с письмом отправиться — Сороко­умову, считай, крышка.

Семейка от удивления вытаращил глаза.

— Ну! — задохся он от восторга. — Да как тебе такое в голову пришло! Я бы век не придумал такое.

На этот раз Семейка говорил долго и горячо.

Шолгун сразу оценил всю важность слов Мяты. Здесь таилась возможность избавиться от грозящей его сыну опасности надолго, может быть, навсегда.

Шолгун отправил Умая подстрелить гуся. Гусиным пером, гусиной кровью на куске оленьей кожи, натя­нутом на распялку, сопя от напряжения, Мята писал отписку якутскому воеводе при свете костра. Затем он аккуратно свернул кожу и вручил Умаю. Тот спрятал ее за пазуху.

Лия между тем в большом чугуне сварила голову медведицы, и у костра началось пиршество. Медведь, как и все живое в тайге, бессмертен, считают ламуты. Он отдает охотнику только свою оболочку, а душа его живет. У него есть свой хозяин, к которому душа уби­того медведя отправляется жаловаться, если ее обиде­ли. Поэтому, вынимая глазное сало, Шолгун пел:

Карр! Карр!

Вот мы, вороны, вытаскиваем у тебя глаза.

Карр! Карр!

Мы выклевываем у тебя глаза.

Душа медведицы при этом должна убедиться, что не люди едят глаза ее оболочки, а жадные вороны.

После пиршества череп медведицы поместили на осо­бом помосте, тут же сооруженном из кольев и прутьев.

При этом череп был повернут носом к восходу, в знак того, что охотники желают душе медведицы добра и света.

Утром Умай с Лией проводили охотников до поляны, где была убита медведица. Умай обещал отправиться в Якутск дня через два — дорога предстояла длинная, и надо было хорошо подготовиться.

На прощанье Умай сказал, что у ламутов есть ле­генда, будто их братья живут за морем, через которое тыгмэр (царь) велит плыть на большой лодке. Если большую лодку построят — он тоже поплыл бы с Семейкой посмотреть, как живут братья ламутов.

Молодые ламуты долго махали им вслед с верши­ны сопки.

— Ну, брат, — заметил весело Мята, когда они ото­шли уже довольно далеко. — Быть тебе женихом. Дев­чонка-то, я заметил, сразу к тебе присохла.

Глава семнадцатая.Перемены в Охотске.

Сибирский губернатор князь Матвей Петрович Га­гарин был в тоске и смуте. Кажется, весь мир сгово­рился против него.

Вчера прибыли в Тобольск посланные государем из Архангельска мореходы и корабельные мастера, а с ними бумага с царевым гербом и печатью. В бумаге царь обзывал Матюшку Гагарина вором и нерадивцем и грозил спустить с него семь шкур. Доходят-де до не­го, государя, вести, что губернатор творит произвол над инородцами, торгует должностями, блюдет одну свою корысть, а его, великого государя, службу правит меш­котно и лениво. С теми делами-де он, государь, велит провести ревизию особо и пришлет в Тобольск своего прокурора проверить челобитья инородцев и служи­лых, обиженных губернатором, а ныне он, государь, ве­лит Матюшке Гагарину немедля отправить мореходов и корабельщиков в Охотск и извещать его обо всем ходе дела. А если-де приставленные к тому делу губернатором люди нерадение выкажут, то тех людей ковать в железа и казнить без всякого милосердия и поща­ды. Тем же, кто усердие в деле проявит, обещать цар­ские награды и милости.

В тот час, когда губернатор читал письмо от госу­даря, набившиеся к нему в приемную злыдни, все эти наезжие воеводы, завидовавшие положению князя, все стольники-фискалы, хитроглазые купцы-молодцы, ка­зачьи атаманы, ненавидевшие губернатора за утеснение их воли, инородческие царьки и князцы, прибывшие в Тобольск с челобитными, — все они смотрели в рот Гагарину, пытаясь прочесть по его лицу, что сулит пись­мо царя Петра — милость или опалу.