Сопровождаемый Лией, Семейка вернулся в чум Шолгуна и сообщил Соколову о том, что переговоры между главным старейшиной и военным вождем завершились успешно.
Соколов осторожно обнял Семейку за плечи.
— Ну, брат, покуда я жив, вовек не забуду твоей службы.
— Так это ж и ваша служба, — рассудительно ответил Семейка, краснея от похвалы.
— Верно, брат. То и хорошо, что служба у нас одна.
— Поглядели бы вы на ратников Шолгуна, — сказал вдруг Семейка, — не меня бы благодарили, а себе поклонились в пояс за то, что не пошли на тайгу огненным боем. Да теперь вам можно выйти из чума. Сами все увидите.
Увидеть им пришлось много такого, что вполне оправдало слова Семейки. К полудню, раскинув временные чумы, которые покрыли почти всю холмистую равнину, ламуты из хвороста и речного наносника начали возводить уменьшенную копию Охотского острога. Возвели и башенки, и казармы с узкими прорезями бойниц, и все стены.
Грохотом бубнов было возвещено начало учения. Воины очистили равнину и затаились у опушки леса. Перешагнув невысокие стены, крепость заняли двое ламутов, одетых в казацкую одежду. У обоих «казаков» были настоящие пищали, неизвестно как попавшие в их руки.
Но вот пять сотен ламутских ратников с воем высыпали из леса, охватив крепость полукольцом. Когда они приблизились на расстояние выстрела, раздались два громовых удара. Крепость встретила «неприятеля» огнем. Все пять сотен ратников кинулись на землю. Через секунду на ноги вскочили лучники, и туча стрел, свистя, понеслась на «острог». «Казаки» упали, прячась от стрел. Едва это произошло, копейщики с охапками сухой травы подскочили к стенам острога. Через пять минут крепость пылала, и, спасаясь от огня, из крепости бежали оба «казака», так и не успевшие перезарядить пищалей. Их тут же «закололи» копьями.
— Что скажет на это белый военачальник? — по-русски спросил Узеня, наблюдавший за ходом учений, стоя рядом с Соколовым.
Соколов давно разгадал маленькую хитрость ламутского вождя. Этими учениями Узеня показывал ему, что в случае, если казаки нарушат мир, тайга сумеет постоять за себя.
— Что ж, — сказал он. — То добрые воины. Однако ж мы с вами под одним государем ходим, и воевать нам промеж собой не пристало.
— Удалось бы нам сжечь крепость? — продолжал расспрашивать Узеня.
— Возможно, — вынужден был согласиться Соколов и, заметив торжествующий блеск в глазах ламута, тут же добавил: — Однако ж про наши пушки ты забыл.
— Пушки беспокоили меня больше всего, — признался Узеня. — Но нас бы они не остановили. Пушки ведь тоже приходится перезаряжать.
Соколов не стал разубеждать ламута, не стал напоминать ему, сколь тяжела казацкая рука в сшибке, сколь безопасны для одетых в кольчуги казаков ламутские стрелы и сколь губителен огонь их пищалей. Сегодня для Узени был день торжества, и он не хотел ничем омрачать этот день. Соколов и в самом деле немало дивился искусству ламутов, слаженности их действий, богатству ратного снаряжения. Больше всего его беспокоило умение ламутов обращаться с огнестрельным оружием. Не зря Узеня провел столько лет в Якутске, среди казаков. В случае войны он оказался бы более опасным противником, чем этого можно было ожидать. Оказалось, что пищали ламутов были заряжены по всем правилам и во время учений двое ратников Узени оказались ранены. Узнав об этом, Узеня не выказал никакого сожаления, заявив, что воины сами виноваты, раз не проявили должного проворства, когда услышали грохот выстрелов. При этом Соколов выяснил, что и во время учений на Кухтуе по наступающим также палили настоящим свинцом. Все это говорило о том, сколь серьезно готовил Узеня своих ратников. При этом воины подчинялись ему беспрекословно, и было видно, что ружейный огонь для них привычен.
Учения завершились пиршеством, которое ламуты устроили по случаю заключения мира. При этом было забито до полусотни оленей. На забой первого оленя сошлись все воины и обитатели стойбища. Пригнать оленя из табуна было поручено самому проворному и быстроногому воину. С маутом [9] в руке в сопровождении двух помощников воин отправился в табун, пасшийся у леса. Выбранному оленю накинули маут на рога и повалили. Потом тем же маутом опутали задние ноги так, чтобы олень мог свободно бежать, после чего помощники отпустили оленя. Животное тут же вскочило на ноги и кинулось в сторону. Однако воин, держась за конец маута, заставил оленя бежать в сторону стойбища. Искусство, с которым воин правил бегом оленя, было оценено всеми зрителями, встретившими возвращение погонщика гулом одобрения.
Убить первого оленя вызвался сам Узеня. Сняв чехол с наконечника поданного ему копья, он подошел к оленю, бормоча слова дружбы к животному, которое ему предстояло поразить. В толпе зрителей установилась такая тишина, что стал слышен гул воды в реке. Подойдя к мотавшемуся на мауте зверю с левой стороны, Узеня стал греть рукой наконечник копья. Выждав, когда олень стал головой в сторону солнца, он резким движением вонзил копье под лопатку животного. В тот же миг воин, державший оленя, отпустил маут.
Тишина в толпе стала пронзительной до звона в ушах. Воины ждали, в какую сторону прыгнет олень перед смертью и как упадет. Семейка понимал смысл того, что сейчас происходило. Если олень жалобно закричит после удара, станет прыгать на месте, задевая древко копья задними ногами и осядет на хвост, ламуты поймут, что животное перед смертью предсказывает им беду. А откуда может исходить беда прежде всего? От казаков. И никакие доводы рассудка не помешают тогда появиться трещине в договоре о мире.
Когда Семейка разъяснил это своим товарищам, казаки также стали серьезны и та же печать напряженного ожидания легла на их лица. Здесь, видимо, многое зависело от силы и верности удара, нанесенного Узеней.
Олень, пронзенный копьем, сделал резкий прыжок в сторону, затем, застыв от боли, стал, медленно раскачиваясь, подгибать передние ноги и повалился на левый бок, подмяв копье.
Из сотен глоток вырвался крик радости. Олень упал почти на месте и при падении закрыл рану. Это был наилучший знак, какого только можно было ожидать... Животное перед смертью предсказывало ламутам счастливую жизнь здесь, на берегах Охоты. Теперь даже лица тех, кто выказывал недовольство миром, просветлели, и воины смотрели на Соколова без вражды.
Сидя за дымящейся олениной в чуме Шолгуна, Соколов долго и дружественно беседовал с Узеней, обещая тому исхлопотать у якутского воеводы прощение за побег из Якутска. Семейка спросил Узеню, почему не видно среди воинов Умая. Оказалось, что Умай отправлен на реки севернее Кухтуя, где кочевали Долганы, Уяганы и другие ламутские роды, чтобы привести их воинов в лагерь Узени. Узнав, что с его другом не случилось никакой беды, Семейка успокоился и просил Шолгуна, как появится возможность, отпустить Умая в острог погостить, на что Шолгун тут же дал согласие.
Глава двадцать первая.К цели.
Ватаги лесорубов всю зиму валили лес на Кухтуе. Едва вскрылись реки, начался сплав.
К началу лета взялись за восстановление верфи и закладку судна. Лодия должна была иметь вид карбаса. Длина ее восемь с половиной саженей, ширина — три сажени. Осадка в воде, по расчетам, фута три с половиной. Мачт решили поставить три. Среднюю по длине лодии, кормовую и носовую поменьше.
А в августе, взяв компас и вооружившись подзорной трубой, Треска уже вывел судно в пробный рейс. Лодия хорошо слушалась кормщика, казаки вполне справлялись с парусами. Семейка с Мятой, надышавшись вволю морского воздуха во время этого рейса, были довольны, кажется, больше всех. Приехавший через день после этого в острог Умай жалел, что ему не удалось побывать в плавании. Ему уже почти удалось уговорить Шолгуна отпустить его с казаками за море. На Камчатке, по слухам, были богатые ягелем пастбища, никем не занятые; и если бы ламутам удалось туда откочевать, вражда с коряками из-за пастбищ прекратилась бы сама собой.
Отписав в Якутск об окончании постройки судна, Соколов стал готовиться к отплытию следующим летом. Новый якутский воевода, полковник Яков Елчин, рассчитывавший на скорый исход морской экспедиции, был Соколовым недоволен, слал из Якутска пасмурные письма, торопя с подготовкой.
Возле поставленного на прикол судна Соколов установил круглосуточное дежурство. Всю зиму, стуча задубенелыми от мороза сапогами, днем и ночью прохаживались возле вмерзшей в лед лодии сменные часовые с тяжелыми пищалями на плечах.
Сразу после окончания постройки судна часть команды Соколов за ненадобностью отправил в Якутск. С ними ушли и промышленные. Нагрузив два десятка оленей пушниной и припасами, покинул острог и Гришка Бакаулин, превратившийся после гибели Петра и Щипицына в угрюмого и желчного молчальника.
Острог в эту зиму стал словно просторнее и тише. Казаки коротали вечера, занимая друг друга разговорами.
Конец посиделкам положила весна.
В середине июня просмоленное и оснащенное судно готово было к выходу в море. В носовом отсеке — поварне — поселился Мята. Средний отсек загрузили припасами. Там же размещались нары для казаков. Семейка с Умаем попросили потесниться Треску и Буша, шедших кормщиками, и перебрались к ним в кормовое помещение.
Почти все обученные Треской и Бушем казаки перед отплытием тайно друг от друга заходили к Соколову и просили освободить от плавания. Море страшило их. Неожиданно Соколову в уговорах помог Гришка Бакаулин. Вернувшись в Охотск с новой партией товаров, промышленный привез разрешение от воеводы на плавание в Камчатку для торговли в тамошних стойбищах. Угрюмые и едкие его насмешки над трусостью казаков подействовали, как крутой кипяток. Недолюбливавшие промышленного казаки почли за унижение выказывать перед ним свою слабость.
Расставание с берегом было тягостным. Когда подняли якорь, миновали опасные бары в устье реки и наполненные ветром паруса стали относить судно в море, у казаков побледнели лица. У некоторых текли по щекам слезы. С берега им махали шапками оставшиеся в крепости казаки. Семейка, стоя у борта рядом с Умаем, неотрывно смотрел на кручу, где виднелась кучка провожавших Умая ламутов. Там были старый Шолгун, братья Умая, Узеня и между ними Лия, махавшая вслед судну малахаем.