Оставив на судне нескольких человек во главе с Треской и Бушем для постройки зимовья и ухода за лодией, Соколов с остальной командой пешим ходом отправился в Большерецк, с тем чтобы оттуда двинуться в Нижний Камчатский острог.
Глава двадцать вторая.Слово и Дело государево.
Верстах в семи выше Нижнекамчатского острога, отделенный от коренного берега неширокой протокой, на реке Камчатке поднимался зеленый остров, заросший ветлой, малиной и смородиной. Ветла была здесь столь толста в стволе и высока, что казалось, мела вершинами небеса. Однако не могучей ветлой был известен этот остров на Камчатке. В самом центре его, защищенная от ветров с одной стороны полукружьем скал, а с другой — кряжистыми ветлами, стояла монашья обитель приписки якутского Спасского монастыря. Приземистое строение казарменного вида, с узкими, как бойницы, прорезями окон, где располагались кельи братии, небольшая часовенка, амбары, обложенные дерном земляные погреба, где хранили съестные припасы, кузня, сушильные навесы — вот и все хозяйство обители. К этому следует добавить, что обитель была обнесена стоялым бревенчатым палисадом — на случай нападения камчадалов. И хотя число братии едва достигало в те дни двадцати человек, обитель вполне можно было посчитать за четвертую — после Большерецкого, Верхне- и Нижнекамчатского острогов — казачью крепость в камчадальской земле.
Постройка обители была завершена два года назад насильственно постриженным в монахи казачьим есаулом Иваном Козыревским. Видимо, отречение Козыревского от мирской жизни было угодно самому небу, ибо вслед за этим событием на безбожную, богохульную и вольную казачью Камчатку снизошла святость. Дух этой святости был настолько силен и в то же время действовал столь хитро, что примерно за полгода вырвал из казачьих рядов полтора десятка самых буйных, отпетых голов, давно забывших, какой рукой креститься. Все они постриглись в монахи и во главе с Мартианом и братом Игнатием, по слухам, с раннего утра до темной ночи были заняты в обители одним: творили молитвы. Избавившись от самых беспокойных служилых, Петриловский мог безнаказанно править Камчаткой по своему усмотрению.
Именно сюда, к зеленому острову, в середине сентября плыл длинный узкий бат, которым правил добрый молодец, светлобородый, с красным от загара лицом, в суконном кафтане цвета болотной ржавчины (для перекраски выцветших одежд казаки, подражая камчадалам, нередко пользовались отваром ольховой коры).
Пристав к острову, он прыгнул на песчаный берег, привязал бат к стволу молодой ветлы и прокричал вороном. Видимо, это был условный сигнал. И действительно, точно таким же криком ему ответили из глубины острова.
Вскоре на берегу появился дюжий чернобородый монах в рясе мышиного цвета.
— Колмогорец! — радостно воскликнул он. — Привез?
— Привез, Харитон, привез, — отозвался весело
Колмогорец. Деловито полез в бат, вытащил небольшой мешочек. — На-ка вот, держи. Тут фунтов двадцать свинцового гороху будет.
— Эк ты! — восхищенно крякнул Харитон, принимая тяжелый мешочек. — Будет радость нашему Ивану, то бишь, тьфу-тьфу, брату Игнатию.
— А теперь прими-ка вот это. — Колмогорец бережно вытащил из бата длинный, завернутый в холстину предмет.
— Пищаль! — испуганно воскликнул Харитон.
— Она самая! — подтвердил Колмогорец.
Руки у Харитона вдруг затряслись, и он уронил сверток на песок.
— Да как ты мог! — воскликнул он в ужасе. — Ведь того казака, у которого ты уволок пищаль, Петриловский забьет батогами до смерти. Иль не знаешь ты, что нет для казака страшней беды, чем потерять государево оружие?
— Аль дитя я неразумное, чтоб оружие у казаков воровать? — обиделся Колмогорец. — То пищаль самого Петриловского. Можешь развернуть и проверить. Там такая резьба на ложе — ахнешь. И серебром, и каменьем цветным сплошь ложа изукрашена.
— Так, значит, ты это Петриловскому свинью подложил? Ха! Ха-ха! Ох, умру! — И, скорчившись, Харитон зашелся в таком громоподобном смехе, что в кронах ветельника прошел встревоженный шум.
— Тише ты! Звери с Камчатки разбегутся! — урезонил его Колмогорец.
Харитон опять посерьезнел.
— А ведь это дело так не пройдет, — уверенно сказал он. — Петриловский половину казаков перепорет, допытываясь, кто взял пищаль.
— Никого он не перепорет. Пищаль эта не краденая. Утоплая она. Петриловский пищаль да пистоли повсюду с собой таскает. У него и охрана постоянная есть, а только он даже на охоту выезжает, изоружась по завязь. Никому не доверяет. У такого пищаль стащишь! Он сам у тебя последнее стащит, исподнее сдерет, а для себя и на грош убытку не потерпит... Поехали это мы ден пять назад на Кривую протоку на уток. Не знаю, как вышло, а только бат Петриловского перевернулся, и пищаль бултыхнулась в воду. Велел он нам достать. Ну, ослушаться мы не посмели, разделись, гнус тело облепил. Стали нырять. Я на пищаль сразу наткнулся. Да только не вытащил, а под водой подальше от того места оттолкнул. Потом еще раз нырнул и совсем близко от берега под корягой упрятал. Мне кричат: не там-де, дурак, ищешь! Я послушался и стал нырять вместе со всеми. Всю воду в протоке взбаламутили, а пищаль не нашли. Опосля я ее вынул из-под коряги, нерпичьим салом обмазал да в холстину завернул.
— Ловко! — прищелкнул языком Харитон. — Стало быть, это теперь у нас пятая пищаль в обители будет. Ложу, конечно, придется сменить Ну молодчага!
Кроме свинца и пищали, Колмогорец извлек из бата несколько костяных пороховниц, полных пороха, и свертки с гостинцами.
Вскоре Харитон и Колмогорец уже стучались в дверь кельи Игнатия.
Дверь им открыл тонконосый широколобый монах с прямыми льняными волосами, спадавшими на плечи, и пронзительным взглядом больших серых глаз, прикрытых тяжелыми веками. Это и был брат Игнатий. Одет он был, однако, не в рясу, а в тонкую белую льняную рубаху и суконные темные штаны. На ногах — домашние туфли, сшитые из шкуры молодой нерпы.
— Колмогорец! Друже! — Козыревский стиснул плечи гостя так, что тот выронил все свои свертки.
Протиснувшегося вслед за Колмогорцем Харитона хозяин кельи отправил в трапезную, сообщить настоятелю обители Мартиану, чтобы его не ждали и приступали к вечерней трапезе.
Колмогорец сообщил, что в Нижнекамчатском остроге Козыревского готовы поддержать двадцать казаков во главе с Кузьмой Вежливцевым. Колмогорец говорил от его имени.
— Двадцать — это мало, — покачал головой Козыревский.
— То двадцать добрых казаков, — не согласился с ним Колмогорец. — Каждый двоих стоит. Да у тебя в обители почти два десятка своих людей.
— Мои безоружны. Пять пищалей, считая и ту, что ты сегодня привез, несколько пистолей, десяток сабель — вот и все наше оружие, — подытожил Козыревский. — У Петриловского же пушки в крепости. Беда
еще в том, что у нас в обители только две кольчуги. Изрешетит нас Петриловский — через дырки ветер свистеть будет. Надо ждать.
— Сколько ждать можно, Иван? И так уже третий год под Петриловским маемся, короста от батогов со спины не слазит. А Петриловский, ходит слух, с Камчатки будущим летом в Якутск податься решил с государевой казной и пожитками граблеными. Он что ведь удумал? Разошлет по богатым соболем рекам на всю зиму казачьи отряды, чтоб казаки не только ясак собирали, как было раньше, но и к охоте камчадалов понуждали. Думает, он за эту последнюю зиму добычу свою удвоить.
— Вот как! — оживился Козыревский. — То новость важная. И когда же первые отряды крепость покинут?
— А как только ляжет прочный снег. Через месяц.
— Через месяц? Вот и хорошо. Передай Вежливцеву, чтобы не попал со своим отрядом ни в первый, ни во второй посыл. Пусть заболеет, что ли. В тот день, когда крепость покинет второй отряд, у Петриловского останется, положим, шестьдесят с чем-то казаков, из них двадцать Кузьмы Вежливцева. Тут мы и нагрянем. Мои монахи безоружны — следовательно, припишем к вашим двадцати только десять. Получается тридцать на сорок. При этом пушкари — как раз петриловские холуи. Стало быть, счет не в нашу пользу. И тут вот что должно разрушить оборону неприятеля. Кто-то из наших — скажем, ты сам — заявит на Петриловского Слово и Дело государево.
— Слово и Дело! — испуганно ахнул Колмогорец, привставая.
— Что, страшно? То-то и оно! Тебе страшно, и Петриловскому станет страшно, и всем в крепости. На это я и рассчитываю. Те, кто не очень крепко держится за Петриловского, придут в смятение. А нам только того и надо.
— Все понял, Иван. Рисковое, Иван, дело. Того, кто зря скажет Слово, могут засечь насмерть.
— Смерти боишься?
— Кто же ее не боится? — рассудительно отозвался Колмогорец. — Чать, все ее боятся, все жить хотят.
— А я смерти не боюсь, — побелевшими вдруг губами прошептал Козыревский. — Злоба моя и ненависть к Петриловскому сильнее страха смерти. Если у Кузьмы Вежливцева все казаки смерти боятся, тогда и дело начинать не стоит.
Последние слова Козыревского прозвучали сурово и жестко. Пристыженный ими, Колмогорец махнул рукой:
— Эх, Иван! Пропадать так пропадать! Слово на Петриловского я заявлю сам.
— Пропадать нам не надо, — не согласился Козыревский. — Пусть пропадает Петриловский со своими приспешниками.
Колмогорец не зря говорил о всегдашней настороженности Петриловского. До начальника Камчатки дошло, что в отряде Кузьмы Вежливцева зреет недовольство. Однако он не только воздержался от ареста Вежливцева, но и решил помочь ему взбунтовать казаков. У него уже давно зрел план сыграть на этом. Он опасался, что, когда ему на смену пришлют из Якутска нового начальника Камчатки, тот не преминет отписать в Якутск обо всех казачьих и инородческих обидах. И тогда не почет и сытая жизнь ждут его, а тюрьма и лишение имущества. Небольшой, быстро и решительно подавленный казачий вооруженный бунт был бы ему, Петриловскому, теперь очень кстати. Уж он бы постарался заставить заводчиков бунта на пыточных расспросах дать такие показания, какие необходимы для того, чтобы он, Петриловский, предстал в глазах якутского воеводы и сибирского губернатора находчивым и беспощадным стражем государевых интересов.