Ночью Петриловский вызвал к себе человека, который первым сообщил ему о недовольстве команды Вежливцева. Это был задерганный многосемейный казачонка с вечно испуганным, испитым лицом, обтянутым землистой кожей. Казалось, этого человека только что вынули из петли. Землистый оттенок его лица между тем объяснялся очень просто: вот уже пять лет никто не видел этого человека трезвым. Казаки дали ему прозвище «Бражник» и уже забыли его настоящее имя. Бражник, виновато улыбаясь, охотно отзывался на свое прозвище и всем в крепости казался человеком безобидным.
Комната, в которой Петриловский принял ночного
гостя, была освещена пламенем всего двух плошек, и во всех углах здесь лежал сумрак. Сумрак лежал и на узком, сухощавом лице хозяина комнаты, таился в его глубоко загнанных под лоб глазах. Негромким, но резким голосом посвятил он своего соглядатая в задуманный план. Бражнику надлежало всюду высказывать недовольство жестокостью Петриловского и постараться войти в доверие к Вежливцеву.
Спустя несколько дней Петриловский уже знал о дне выступления казаков.
Накануне бунта из крепости выступил большой казачий отряд, которому по приказу Петриловского следовало держать путь на реку Еловку, и в остроге стало совсем пустынно.
На другое утро крепость огласили крики:
— Слово и Дело государево! Слово и Дело государево!
Это кричал на площади перед приказчичьей избой Колмогорец. К нему, бросив крепостные стены, спешили люди Кузьмы Вежливцева, бежал крепостной люд, привлеченный грозными словами. Вскоре на площади все кипело. Заранее готовый ко всяким неожиданностям и все-таки захваченный врасплох Словом государевым, на крыльцо приказной избы выскочил одетый в малиновый кафтан Петриловский. В обеих руках его были заряженные пистоли. При появлении приказчика на площади легла тишина. Слышался только скрип снега под ногами толпы.
— За кем ты знаешь Дело великого государя, Колмогорец? — громким резким голосом спросил Петриловский.
— За тобой, аспид и кровосос! — смело ответил Колмогорец. — Я заявляю, что ты правишь Камчаткой не по разуму и по воле государевой, а по одной своей корысти. Я обвиняю тебя в разбое и насилиях. На твоей совести смерть Алексея Бураго, на твоей совести кровь многих неповинно брошенных под батоги казаков, слезы инородцев. Где наше казацкое жалованье, положенное нам государем? В твоих сундуках и амбарах! Разве не грабеж и разбой это? Я обвиняю тебя в том, что ты из ясачных сборов кладешь одного соболя в государеву казну, а двух в свои собственные амбары. Кто ты есть после этого, как не вор и грабитель? И разве не место тебе в тюрьме?..
Речь Колмогорца затягивалась, и Петриловский выиграл несколько драгоценных минут. К крыльцу сбежались верные начальнику казаки. Всех их оказалось до двадцати, и они оттеснили толпу от крыльца.
Увидев, что опасность миновала, Петриловский поднял руку, будто бы собираясь отвечать Колмогорцу. На самом деле это был знак затесавшемуся в толпу Бражнику. Тот выхватил из-за кушака пистоль и выпалил. Пуля ударила в косяк на сажень от плеча Петриловского.
— Бунт! — закричал Петриловский. — Вот для чего тебе, Колмогорец, понадобилось заявлять на меня Слово! Мне ведомо давно, что вы измыслили с Вежливцевым взбунтовать казаков и порешить меня, верного слугу государева. Все твои слова — ложь и вымысел!
И в этот момент вместо ожидаемых монахов в крепость ввалилась толпа отправившихся вчера на Еловку верных Петриловскому казаков. Выстрел Бражника послужил для них сигналом к действию. Молча и деловито расталкивая толпу, они выискивали на площади тех, чьи имена были им заранее известны, разоружали и скручивали им руки.
Одними из первых были схвачены Вежливцев и Колмогорец. Петриловский, заложив руки за спину и покачиваясь с носков на пятки, почти со скукой следил за тем, как хватали бунтовщиков. Все шло по плану.
По приказу Петриловского на площади расчистили место и поставили туда козлы. К козлам подвели Колмогорца, сорвали с него одежду. Начальник Камчатки спустился с крыльца, приблизился к своему пленнику.
— Нехорошо, нехорошо, Колмогорец, — недобро усмехаясь, проговорил он почти в самое ухо бунтовщику. — Сейчас тебя будут бить, пока ты не проглотишь Слово государево. Или, может, ты это по дурости ляпнул? Тогда откажись при всем честном народе.
— Не откажусь! — глядя с ненавистью в ледяные глаза Петриловского, ответил Колмогорец. — Ты не смеешь бить меня. Меня должен выслушать якутский воевода.
— Должен-то должен, — по-прежнему усмехаясь, согласился Петриловский. — Да только больно далеко отсюда до воеводы. — И, повысив голос, приказал: — Кинуть на козлы! Бить за бунт и за напраслину, пока сей червь дыхание не испустит!
Уже много раз опустилась на спину Колмогорца ременная плеть, когда неожиданное появление в крепости незнакомых людей резко изменило весь ход событий.
Широкоплечий человек со строгим, почти суровым лицом, медным от загара, и густой гривой русых волос, выбивавшихся из-под шапки, крупными шагами подошел к Петриловскому и решительно приказал снять Колмогорца с козел.
Петриловский опешил.
— Это приказ — мне?
— Тебе, если ты и впрямь приказчик Камчатки.
— Да кто ты таков, чтобы мне приказывать? — нерешительно запротестовал Петриловский, меж тем как невесть откуда появившиеся рослые монахи, не ожидая конца этого столь удивительного разговора, сняли Колмогорца с козел и унесли в ближайшую избу.
— А ты вглядись повнимательнее, может, признаешь, — отозвался незнакомец.
Петриловский мучительно соображал, где он видел эти висячие брови, этот требовательный взгляд карих глаз, густую бороду цвета спелой ржи.
— С-Соколов? — проговорил он наконец.
— Ну вот, видишь, узнал. Стало быть, знаешь и то, что я тоже казачий пятидесятник, как и ты сам.
— Прибыл сменять меня? — осевшим голосом спросил Петриловский.
— О смене говорить пока рано. У меня приказ якутского воеводы провести ревизию твоей службы — дошли вести о том, что ты занялся разбоем. Вот и проверим, так ли это! — Соколов старался говорить теперь громко, чтобы его слова были слышны всем на площади. — А второе дело у меня — вывезти с Камчатки государеву ясачную казну. Мы проложили по указу государя путь морем.
Узнав, что вновь прибывший человек действует по указу самого государя, казаки отшатнулись от Петриловского, и вокруг него образовалась пустота. Видя неминуемую свою гибель, начальник Камчатки решился на крайнюю меру:
— Казаки! Разве вы не видите, что это такой же бунтовщик, как и Вежливцев с Колмогорцем? — закричал он. — Схватите его немедля! Этот человек не кажет бумаг! Все его слова — ложь!
Однако дюжие монахи кинулись к Петриловскому, отняли у него пистоли, сорвали саблю. Были разоружены также несколько самых близких Петриловскому казаков.
Начальника Камчатки заперли в амбар. Соколов, Козыревский и Вежливцев направились в избу, куда унесли Колмогорца. Его уже отлили водой, перевязали раны на спине, приложив к ним листья подорожника. Узнав, как повернулись события в крепости, Колмогорец слабо улыбнулся Соколову и поблагодарил за выручку. При этом в сторону Козыревского он посмотрел с укоризной, но Иван тут же объяснил, что монахов задержал ночной снегопад, который завалил тропу, и им пришлось добираться до крепости гораздо дольше, чем они рассчитывали. Увидев у своей постели прибывшего вместе с Соколовым Варлаама Бураго, Колмогорец кивнул и ему:
— Прости, друг, брата твоего, Алексея, мы не уберегли.
Бураго только тяжело вздохнул.
Протиснувшись сквозь толпу казаков к постели Колмогорца, Семейка на мгновение поймал взгляд Козыревского: «Узнает?» Но глаза Козыревского лишь скользнули по его лицу. Потом, словно его вдруг подстегнули, Иван резко мотнул головой, уставился в изумлении на молодого казака.
— Семейка! — ахнул тихо, еще неуверенно и тут же сорвался с места: — Семейка! Ярыгин! — подбежал, крепко обнял за плечи, расцеловал: — Он! Отыскался! — Это уже всем присутствующим. — Гляньте, какой казачина вымахал! А был — во! — Козыревский показал себе по пояс. — От зени две пядени, от горшка два вершка! Ха! Ха-ха-ха! — рассмеялся сочно, весело. — Камчатский корень! У нас тут все растет не по дням, а по часам. Чтоб меня черти сожрали вместе с потрохами, если я не люблю этого казачину!
«Казачина» смущался, даже вспотел оттого, что все взгляды скрестились на нем.
— Ну, вот и свиделись, — сказал Соколов. — А то у него только и разговоров было, что Козыревский да Козыревский...
Через неделю, собрав казаков на площади, Соколов обнародовал результаты ревизии.
— Братья казаки! — начал он, заранее представляя, сколь ошеломляющее действие произведет его речь на служилых, и сам все еще дивясь тому, что открыл он во время расследования. — Выслушав обиды ваши и учинив начальнику Камчатки Алексею Петриловскому допрос под пыткой и при свидетелях, выяснил я, что оный Петриловский, забыв страх божий и поступясь волей государевой, истинно занялся грабежом и разбоем ради лишь одной своей корысти. Ныне отписано мной на государеву казну грабленых пожитков Петриловского соболей сто сорок сороков!
По площади прошел стон.
— Лисиц красных — четыре тысячи!
— Четыре тысячи!.. — эхом откликнулась площадь, уже загораясь гневом и возмущением.
— Лисиц сиводущатых — четыреста! — продолжал перечисление Соколов. — Каланов — пятьсот! Выдр — триста! Шуб собольих и лисьих — осьмнадцать...
— То не казак — то князь! — крикнул кто-то.
— Повесить его на крепостных воротах!
— За каждую слезу нашу — по батогу ему! На три смерти батогов хватит!
Страсти разгорались не на шутку. Кто-то уже порывался к амбару, где был заперт Петриловский, намереваясь взломать дверь.
— Братья казаки! — поднял руку Соколов. — Терпеть волка за начальника в Камчатке противу государевых интересов. Посему вы выбирайте себе сами другого начальника, а Петриловского я отвезу на суд к воеводе.