что жалованье отдать, грозится амбары у здешних казаков поглядеть. — При последних словах Петр заметно скис и задумался.
Ивану было понятно, о чем он думает. При сдаче упромышленных или полученных от камчадалов соболей государева казна выплачивала казакам денег в два-три раза меньше, чем торговые люди. У многих камчатских служилых скопилось порядочно пушнины, которую они не спешили сдать приказчикам, надеясь вывезти ее тем или иным способом в Якутск, где немало было торговых людей, шнырявших в поисках как раз такой утаенной пушнины. В случае удачи можно было сразу разбогатеть, на что, как было известно Ивану, и рассчитывал Петр.
Дальнейший разговор братьев тек вяло. Петр то и дело поглядывал на дверь, словно ожидал кого-то. Оказалось, он ждет появления Мартиана, у которого успел побывать еще утром с просьбой, чтоб тот пришел окрестить Марию с ребенком, обвенчать Петра с Марией и заодно прочесть молитву по погибшему Михаилу.
— Черт! — не выдержал наконец Петр. — И где этот долгополый запропастился? Поди, уж и на ногах не стоит — все стараются зазвать его в первый же день. Крестин да свадеб в Верхнекамчатске на месяц хватит. Сунул я ему целых два рубля и обещал угостить хорошенько. Да, видно, продешевил я. Другие больше дали.
Однако Петр ругал архимандрита зря. Мартиан вскоре явился. Был он уже изрядно пьян, мрачен и взволнован. На лбу его вздулся синяк. Сердито кинув на стол кадило, он сразу потянулся к чарке. Поднимая чару, облил вином бороду и рясу на груди — у него дрожали руки.
— Что стряслось, отец? — спросил Петр.
— Гордыня обуяла человека! Дьяволу душа его отверзлась! — яростно заорал Мартиан, грохнув по столу кулаком. Брови его сошлись к переносью, стальные глаза налились тьмой. — Не голова он казакам, а волк, пес смердящий!
Выяснилось, что Мартиан побывал у Атласова. Поздравил с благополучным прибытием на Камчатку, дал свое благословение. Голова угостил его чаркой вина, потом они разговорились даже как будто по душам и выпили еще несколько чарок. Увидев, что Атласов с ним ласков, Мартиан попенял ему за то, что ведет он себя с казаками не по-божески; Атласов посоветовал ему не совать нос не в свои дела, но Мартиан уже разошелся и посоветовал выплатить казакам жалованье. Расстались они, по словам Мартиана, более чем холодно. Выходя от Атласова, архимандрит споткнулся и набил себе на лбу шишку. По тому, как Мартиан покраснел, давая это объяснение, можно было догадаться, что шишку на лбу он набил не сам себе.
Закусив гусиным крылышком, архимандрит раздул кадило и прочитал молитву об отпущении грехов убитому. Вслед за тем позвали Марию с ребенком, и Мартиан приступил к обряду крещения. Зачерпнув корцом воды из кадки и перекрестив корец, он побрызгал этой водой на лоб женщины и на младенца. Имена новокрещеных он записал в книгу, которую всегда носил при себе — в особом кожаном чехле на поясе.
Обряд венчания был так же краток. Мартиану предстояло побывать сегодня еще в нескольких домах. Выпив с Козыревскими последнюю чару сразу за всех — за поминовение усопшего, за новокрещеных и за новобрачных, — он тут же ушел.
Петра такая поспешность нисколько не обидела. Пусть краток обряд, зато все у него теперь справлено по закону, по христианскому обычаю.
Едва за Мартианом захлопнулась дверь, как в избу ввалились пятеро казаков во главе с Анцыферовым — все попутчики Ивана по походу.
Нетрудно было заметить, что они успели изрядно уже угоститься хмелем. Однако, войдя в горницу, казаки повели себя смирно, памятуя о том, что в избе Козыревских горе.
— Отлежался? — спросил Анцыферов Ивана.
— Да вот, почитай, сутки проспал.
— Я и сам недавно встал… Прослышали мы, что брата вашего, Михаила, камчадалы убили. Вот и решили зайти, помянуть покойника. Казак был добрый.
— Проходите, проходите, гости дорогие, — стал приглашать Петр казаков к столу. — У нас тут не только поминки, но и крестины, и свадьба — все скопом.
Казаки сразу загалдели, дружно рассаживаясь за столом. Иван спустился с Петром в подпол, и они подняли в горницу трехведерный бочонок с вином. Появление бочонка было встречено общим одобрительным гулом.
Деревянные чары дружно взлетели над столом. Постепенно разговор перешел на общие казацкие дела. Казаки уже слышали, что Атласов привез из Якутска их жалованье, но запамятовал выдать его служилым, и теперь возмущение выплеснулось наружи.
Анцыферов понизил голос:
— Тут вроде все свои?
— Все свои! — поспешно отозвался Петр, поняв, что Анцыферов сомневается в нем.
— Что ж, раз тут все свои, так давайте думу думать, как быть.
— Острожных казаков надо пощупать, чем дышат, — предложил Шибанов. — А потом уж и решать.
— Да кто же из острожных казаков не хочет получить свое законное жалованье? — поспешил вставить Петр, которого невысказанное недоверие Анцыферова, должно быть, сильно задело.
— Атласов собирается днями отправлять большую партию служилых на Бобровое море, на реку Авачу, чтоб тамошних камчадалов и коряков привести в покорство, — проговорил Матвей Дюков, прижмуривая правый глаз, словно целясь из пистоля. — Думаю я, что с партией этой многие из ближнего окружения головы уйдут. Нам лучше всего потребовать отчета у Атласова, когда партия выступит из крепости.
— На том и порешим, — подытожил Анцыферов. — Соберемся у тебя, Петр, еще раз, как только партия выступит из острога. Ты как, Петр, не против, что мы соберемся у тебя в доме?
Иван опять почувствовал, что Анцыферов спрашивает брата с некоторым сомнением в голосе, словно ожидая отказа.
— Я что ж… Мне не жалко, — отозвался Петр, но тут же хитро заметил: — Это ведь не только моя изба. Тут и Иван хозяин.
— Ну, Иван, я думаю, не будет против? — подмигнул Анцыферов Козыревскому.
— Я что, раз брат дозволяет — то и мне придется согласиться, — разгадав маневр Данилы, свалил Иван ответственность на Петра.
Петр поежился и стал молча наливать вино в чарки.
Глава восьмаяПОСЛЕ ПИРА
Партия служилых ушла на реку Авачу, однако Анцыферов, познакомившись с Атласовым поближе, решил пока ничего не предпринимать против него. Казалось, Атласов разгадал все их замыслы, словно сам присутствовал на пиру. Ни один из верных ему казаков и казачьих десятников не выступил из острога.
На следующий день после этого Атласов потребовал большерецких казаков для сдачи ясака. Сумы с пушниной были доставлены к приказчичьей избе.
Голова, нахохлившись, сидел на высоком крыльце в окружении нескольких вооруженных казаков. У Атласова было сухое цыганское лицо крупной лепки, с густой светло-русой бородой и ястребиными, словно дремлющими глазами, в которых тлела искра настороженности. Задубелые, жилистые кулаки он держал на коленях, словно старик-крестьянин, отходивший свое за плугом. Хотя от роду ему было немногим за сорок, однако тюрьма заметно состарила его лицо. И все-таки от его костлявой широкогрудой фигуры веяло крепостью дуба, устоявшего против всех бурь. Плечи его обтягивал алый кафтан тонкого сукна, за голубым шелковым кушаком торчала пара пистолей с серебряной насечкой по рукояти.
Вопреки опасениям Ивана отчитались они с Анцыферовым удачно. Атласов равнодушно скользил взглядом по мерцающему меху соболей, по лоснящемуся ворсу лисиц — крестовок и огневок — казалось, он не ясак принимал, а вышел подремать на крыльце.
Махнув рукой, чтобы ясачную казну унесли в амбар, он устремил на Анцыферова свои сонные глаза и спросил скучным голосом:
— А что это Ярыгин сам с казной не явился? Почему это он тебя, десятник, прислал?
— У Ярыгина поясница простужена, — объяснил спокойно Анцыферов. — Ноги у него с той хвори отнимаются.
— Ноги — это худо. Если ноги отнимаются, то какой с человека ходок, — согласился Атласов. — Слава богу, казак, успокоил ты меня. А то ведь я что подумал? Я ведь подумал, что Ярыгин острог в мое подчинение приводить не хочет и заместо себя прислал лазутчиков.
— Да какие же мы лазутчики? — развел Анцыферов руками. — Шутки ты, Владимир, шутишь. Велено нам сдать казну и смену для казаков просить, у которых семьи тут, в Верхнекамчатске.
— А чего, же это Ярыгин не отпустил с вами тех, кому срок службы вышел?
— Да в остроге всего двадцать казаков осталось. Вдруг камчадалы зашевелятся? И опять же рыбу на зиму готовить надо. Как приведем мы смену, тех казаков Ярыгин отпустит.
— Ну, положим, рыбу вам и камчадалы наготовят, — возразил Атласов. — Иль они откажутся?
— Может, и не откажутся, да им ведь и себе юколу запасать надо. Оторвем мы их от дела — они обиду затаят, острог подпалят.
— То верно, — снова согласился Атласов, и по губам его скользнула усмешка. — Значит, бережете крепость, государеву пользу блюдете. За то вам спасибо от меня и от государя. Царь-то, принимаючи меня, о службе тутошней справлялся, величал казаков своей надежей в Сибири. Обещался жаловать вас и впредь за верную службу.
— На том государю спасибо, — земно поклонился Анцыферов, а за ним и Козыревский, и другие казаки.
Как видно, Атласов решил сам подбить казаков на разговор о жалованье. Однако все сделали вид, будто не поняли намека.
— Ну что же, казаки, товарищи мои верные, — опять непонятно чему усмехнулся Атласов, и от этой его усмешки у Ивана заледенело под ложечкой, — казну вы сдали. Путь, знаю, был нелегкий. Теперь отдохните в крепости, сил наберитесь.
И он махнул им рукой, давая понять, что разговор окончен.
— А когда же нам в Большерецк возвращаться? — спросил Анцыферов. — Ведь Ярыгин ждать нас будет.
— Идите, идите. Отдыхайте себе.
Дав такой ответ казакам, Атласов остался сидеть на крыльце, словно нахохлившийся в дремоте беркут. Иван испытал облегчение, когда голова отпустил их. Он чувствовал, что с человеком этим шутки плохи. Создавалось впечатление, что Атласов с умыслом задерживает их в Верхнекамчатске, решив присмотреться к ним повнимательнее.
Между тем Атласов, глядя в спину удаляющимся казакам, старался унять гнев, кипевший в нем во время разговора с Анцыферовым и его людьми. И эти против него. На их лицах он успел прочесть плохо скрытую неприязнь. Хвосты они поджали, когда он дал им понять, кто тут хозяин положения, но видно, что это люди из тех, кто готов в любой миг рвануть из ножен саблю и рубиться, даже если против них встанет вдесятеро большая сила. Что ж, то добрые казаки, когда они в крепких руках. И он будет держать их крепко в узде. То, что было с ним на Тунгуске, не повторится никогда. Ту сотню казаков, которую он привел из Якутска на Камчатку, удалось вышколить еще во время дороги. Правда, иногда он хватал через край, пуская в ход кнут и батоги за малейшую провинность. Одного из служилых он затоптал сапогами чуть не до смерти и едва опомнился — в нем легко стала вспыхивать дикая ярость: тюремная озлобленность еще не выветрилась в нем. Даже милого друга Щипицына, который был теперь в его отряде простым казаком, он ударил однажды рукоятью сабли так, что тот лишился трех зубов, — Щипицын распускал язык, болтая много лишнего про их совместное тюремное сидение.