— Пустое! — отмахнулся Гагарин. — Мало ли кто чего во хмелю нагородит. Вчерась говорил — нынче откажется.
— Может, и пустое, — согласился Максимов. — Да вот беда, никого другого на примете у меня нету. Не худо бы спытать Соколова: может, и взаправду возьмется.
— Ну, гляди, стольник! Откажется казак — взыщу с тебя! — снова посуровел губернатор. — Зови его ко мне немедля. Да крикни там, чтоб мне подали рассолу…
Чуть живой от страха стольник выскочил из ворот губернаторского дома и, подхватив полы кафтана, кинулся сломя голову на розыски Соколова.
В получасье Кузьма Соколов был сыскан и доставлен к губернатору. При этом, опасаясь, что казак, узнав, зачем его зовут, не только откажется от вчерашних слов, но и не захочет пойти к Гагарину, стольник не решился сказать Соколову, зачем его зовут.
— Помнишь ли, чем во хмелю вчера похвалялся? — грозно сведя брови, подступил губернатор к казаку, едва тот встал на пороге.
Соколов, человек крупный и жилистый, с широким лбом и русой гривой, трусом себя не считал, но тут, однако, струхнул порядочно. И что он такое мог наплести вчера? Смутно помнил, что разговор шел о Камчатке, где казаки во главе с Анцыферовым и Козыревским, взбунтовавшись от притеснений, порешили приказчиков и атамана Владимира Атласова и правили государеву службу в Большерецке по своему усмотрению — вольным казачьим кругом. Неужели что-нибудь крамольное ляпнул сдуру? Сечет государь Петр за крамолу головы нещадно, ни чины, ни божья заступа тут не помогут. Самая поспешность, с какой его притащили к губернатору, заставляла предполагать худшее.
— Убей, князь, не помню, — замотал казак спутанной русой гривой. — Голову хмель туманил.
Гагарин озлился.
— Не помнишь, казак? Ну добро! Эй, кто там! Всыпьте казаку батогов, чтобы голова у него прояснела!
Мелко затрясся бородой пятидесятник: такого позора ему, вольному казачьему сыну, не перенести. Вот как жалует его губернатор за верную службу государю! Даже вины его не назвал — сразу в батоги.
— Помилуй, князь, — глухо и даже с угрозой взмолился казак, хватаясь за саблю. — Оговорил меня какой-нибудь служка твой… Купчишку бельмастого вчерась на застолице по уху треснул — помню. Больно занозист… На Камчатку морем пройти хвалился — тоже помню… А против государя, чтоб мне издохнуть, не сходя с места, ни слова не говорил. Не враг я государю, истинный крест, ни слова не говорил. Не верь, князь, наговору.
— Эк намолол! — воскликнул губернатор резким жестом отсылая прочь подступивших к Кузьме Соколову слуг. — Да ты садись, не надувайся. Не то лопнешь. Никто тебя не оговаривал. Да я бы оговору и не поверил — давно наслышан о твоей честной службе государю. Не убоишься ли морем на Камчатку пойти? О том весь спрос.
В приемной у Гагарина было жарко натоплено и душно. Князь Матвей расстегнул свой зеленый — по моде — камзол и, опершись грудью о край березового полированного стола, ждал ответа.
В другое время Соколов, может быть, и задумался бы, прежде чем ответить, однако тут, обрадованный, что недоразумение разъяснилось и беда миновала, ответил сразу и твердо.
— Дело нешуточное, князь, понимаю. Однако думаю, что исполнить его можно. Тем паче теперь, когда государь прислал мореходов и корабельщиков. Сам я тоже в корабельном деле разумею.
— Ну, казак, озолочу тебя с головы до пяток, если дело исполнишь! — обрадованно стукнул пухлым кулаком по столу Гагарин. Ясная и разумная речь казака произвела на него впечатление, и он сразу уверовал в успех. — Окромя наших, есть тут еще один моряк, из пленных шведов, Андрей Буш, бери и его. Может, сгодится. Припасами корабельными тоже наделим, сколь достать в моих силах. Набирай охотников. Можешь от имени государя и моего обещать им чины и богатства.
Через полмесяца отбыл Кузьма Соколов из Тобольска в Якутск. В Тобольске удалось набрать более сорока охочих. Обоз с командой, припасами и обслугой растянулся на целую версту.
Крепко засели у Соколова в голове слова наказной памяти, составленной в канцелярии губернатора: «Не теряя времени, у Ламского моря построить теми присланными плотниками морские суда… с теми мореходцами и с плотниками и с служилыми людьми идти через Ламское море на Камчатский нос». Потом шло перечисление наград, которые ожидали команду после выполнения наказа. И в самом конце: «А буде вы в том пути учнете нерадение и мешкоту чинить… для каких своих прихотей, или, не хотя великому государю служить, в тот путь вскоре не пойдете, или, не быв на Камчатке и не взяв на Камчатке от государевых людей ведения, возвратитесь, и за то вам, по указу великого государя, быть в смертной казни без всякого милосердия и пощады».
Эту последнюю часть наказной памяти князь Матвей правил собственной рукой. Ему было теперь не до шуток. От успеха экспедиции для него зависело слишком многое, чтобы впадать в попустительство.
Зато Соколову эта приписка испортила немало крови. Сам он верил в удачу. Но людей набрать в команду, несмотря на щедрые посулы, оказалось нелегко. Получалось: охота охотой, а при неудаче — голова с плеч. Кому ж тут до охоты? Однако смелых людей на Руси не занимать. Набрал-таки и наберет еще. В Якутске у него немало испытанных товарищей по походам в дальние земли.
Вся зима до самой той поры, как взломало лед на Охоте, прошла для Семейки однообразно и уныло. Что поделаешь, не было у него в остроге сверстников. Вот если бы Умай с Лией приехали…
Редко выпадал день, когда приезжал какой-нибудь инородческий князец от якутов, коряков либо ламутов и Сорокоумов звал Семейку толмачить. При этом Сорокоумов сердился на то, что Семейка плохо понимает корякский язык, и устраивал ему головомойку. Для Сорокоумова все инородцы были на одно лицо, и его выводило из себя, что говорят они на разных языках, будто немчины с английцами либо шведами. Он подозревал Семейку в лукавстве.
Однообразие Семейкиной жизни скрашивало только обучение грамоте. Он уговорил Мяту научить его письму, и тот иногда выбирал время заняться с ним. К весне Семейка уже писал помаленьку, высовывая от усердия язык. Сорокоумов не мешал этим занятиям, а потом и вовсе освободил Мяту от других работ до той поры, пока Семейка в полную меру не постигнет письменную премудрость. Сам Сорокоумов писал плохо и с трудом. Пора было отписывать в Якутск и Тобольск о своих нелегких трудах по управлению Охотским краем. Толмач, став грамотен, будет писать под его диктовку. При этом он заставит Семейку держать язык за зубами, чтобы никто в остроге не узнал о содержании письма.
На пасху из тайги стали доходить тревожные вести: ламуты что-то замышляли.
Всю зиму сборщики ясака и промышленные разъезжали на оленьих упряжках от стойбища к стойбищу за пушниной. Государев ясак Сорокоумов приказал брать вдвое против прежнего; при этом сборщикам ясака надлежало объяснять это тем, что государю приходится вести войну и расходы растут, пусть инородцы потерпят. Щипицын с Бакаулиными, а за ними и другие промышленные, взяв в долю Сорокоумова, требовали от инородцев за свои товары столько шкурок, что в стойбищах роптали. Кое-кто из промышленных старался и вовсе брать шкурки даром. При этом инородцев принуждали оставить все прочие работы, кроме охоты на пушных зверей.
Лихорадка наживы охватила всех в остроге. Из многих ламутских стойбищ к весне молодежь куда-то исчезла. Вскоре стало известно, что ламутский князец Узеня собрал до пятисот копий и готовит нападение на острог. Сорокоумов отправил в стойбище Узени карательную партию. Но стойбище снялось с прежнего места, и разыскать непокорного князца не удалось.
После пасхи из тайги поспешно бежали в острог сборщики ясака и промышленные: ламуты начинали военные действия. Несколько казаков и промышленных, попав в засаду, достались в добычу волкам и воронам. Сорокоумов приказал готовить крепость к обороне. Тут и полетели для Семейки дни с сорочьей быстротой. С утра до темной ночи он носился по острогу, то помогая устанавливать пушку на тынной башенке, то пристраиваясь носить дрова к котлам, где варили смолу, то взбираясь по лесенкам вместе с казаками на стены, когда возникали слухи, что ламуты уже подступили.
Однако неприятель медлил. То ли весенняя распутица мешала ламутам, то ли другая причина задерживала инородческих воинов, а только целый месяц минул в тревожном ожидании. Семейке хотелось, чтобы этого нападения вовсе не было. «Что, если среди нападающих будет Умай и его убьют? — думал он в тревоге. — Удалось ли Умаю добраться до Якутска и передать воеводе отписку Мяты?»
По истечении месяца караулы стали плохо нести службу. Сорокоумов вначале строго наказывал виновных, а потом и сам махнул рукой. Нападение неприятеля могло и вовсе не состояться. Постная жизнь ему тоже осточертела.
Конец ожиданию наступил под вечер накануне духова дня.
— Ламуты идут!
— Ламуты идут!..
Этот крик поднял на ноги крепость.
Семейка, дремавший на штабеле бревен возле аманатской избы, кубарем скатился вниз и кинулся к тынной башенке. Народу в нее набилось — настил трещал. Вскоре туда поднялся Сорокоумов с подзорной трубой. По левому берегу Охоты, из-за сопки, поросшей березняком, вытягивалась голова неприятельского отряда. Ламуты шли верхами на оленях и пеше. Потом началось непонятное.
— Ну-ка, глянь ты, — протянул Семейке подзорную трубу Сорокоумов. — У тебя глаз поострее. Кони там или мне померещилось?
Семейка действительно в круглом окне окуляра при свете клонившегося солнца увидел всадников на конях. Прошла еще минута, и он ясно разглядел казачьи пики и папахи.
— Братцы! Это ж не ламуты! Это наши! — радостно закричал он.
Из-за сопки вышло уже до трех десятков людей, а конца отряду все не было видно.
— Кого это еще черти несут? — озабоченно проговорил Сорокоумов, теперь и сам ясно разглядев казаков. — Может, якутский воевода про неспокойство ламутов прослышал и помощь мне шлет?
Всего в отряде, подходившем к острогу, насчитали более полусотни людей. Среди казаков служилых можно было разглядеть немало промышленных. Кто-то заметил даже женщину.