Снабжение больницы улучшилось; правда, по-прежнему не хватало многих медикаментов, но самые необходимые все-таки были в наличии. Франку приходилось заполнять каждый формуляр в пяти экземплярах, подробно обосновывать каждый запрос и… констатировать, что прежняя, придирчивая и мелочная бюрократия никуда не делась; он должен был самолично ездить со своими заказами в казармы Мильбера, где находился центр распределения медикаментов и продуктов, и горе ему, если он небрежно заполнил бланк или забыл поставить на нем печать, – всю процедуру приходилось начинать сначала.
18 октября произошло событие, о котором Хасан говорил с дрожью в голосе даже тридцать лет спустя. В тот день в столице была ужасная погода, лил дождь, гремел гром, покупатели сидели по домам, но не это стало историческим моментом в жизни Хасана – его потряс тот факт, что он застал Франка в пустой лавке за чтением Корана, а самое удивительное состояло в том, что «гаури» читал эту святую книгу по-арабски. Хасана это так поразило, что он обратился к Франку по-французски:
– Ты что – читаешь теперь по-арабски?
– Ну да.
– И… ты все понимаешь?
– Почти все. У меня фотографическая память: стоит мне разок прочесть какой-нибудь текст, как я запоминаю его навсегда. И потом, это интересно. Мне хотелось бы сравнить арабский текст с переводом.
Хасан подумал: вот так чудеса, парень не только без труда читает суры, но еще и увлечен священными текстами, в коих звучит слово Аллаха.
– Этот Коран мне подарил отец, – сказал он, – но я с удовольствием отдаю его тебе, брат мой!
Хасан сказал себе, что его усилия не пропали даром: следует всегда протягивать руку помощи и знакомому и незнакомому, ибо добро, сделанное людям, никогда не пропадает втуне. И он сделал то, о чем он еще пять минут назад даже помыслить не мог: он пригласил Франка к себе домой, на ужин, хотя доселе принимал у себя только родственников. Его ученик с радостью принял приглашение, но, заметив в глазах бакалейщика искорку надежды, счел необходимым честно предостеречь его:
– Ты знаешь, Хасан, я ведь неверующий. Я не верю в Бога. Я марксист, понимаешь? И считаю, что религия – опиум для народа. Но в ней есть идея, которая меня очень заинтересовала: то, что мы не одиноки в этом мире, что существует нечто более великое, чем люди; вот я и пытаюсь понять, почему люди так чтят Бога и почему они во все века верили в тайну Творения.
– Твое неверие для меня не проблема. Ты таков, какой есть. Читай спокойно, а потом, если захочешь, мы сможем это обсудить.
Франк по-прежнему не знал, где и как разыскивать Джамилю. Все предыдущие попытки провалились, а на его послания, оставленные всюду, где только можно, никто не откликался. Он давал телефон больницы «Парнэ» десяткам людей, но ни один из них ему не позвонил. Франк даже разместил объявление в газете «Республиканский Алжир», которая вновь стала выходить и считалась теперь главным печатным ежедневным изданием. Родственники бесследно исчезнувших людей – как правило, молодых – заполняли их фотографиями целые газетные страницы; одни снимки, скопированные с документов, уже напоминали извещения о смерти; другие, сделанные на семейных торжествах, рассказывали о былых счастливых днях, но все они были безответными призывами, тонувшими в море безразличия.
Нужно было отстоять не меньше часа в очереди к окошку газетной редакции; казалось, эта отчаянная попытка имела лишь одну цель – подготовиться к будущему трауру, разделить с окружающими скорбь вечной разлуки, стать последними, кто еще помнил о бесследно сгинувших людях и не утратил надежды узнать об их судьбе.
В пятницу вечером Франк явился в гости к Хасану, в квартиру его спешно сбежавшего хозяина, которую торговец занял вместе со всем, что там осталось. Он уверял, что и не думал пользоваться ситуацией, оформил покупку квартиры по всем правилам, – а вот и документы с подписями и печатями, – но, заметив усмешку Франка, уточнил, что заплатил за нее ровно столько, сколько она стоила на тот момент. «Конечно, сейчас ее цена значительно выше, – сказал он, – но это нормально, торговля есть торговля, а в то время, когда поднялась вся эта суматоха, владелец совершил выгодную сделку. И я тоже».
Франк долго раздумывал, что бы ему преподнести супруге Хасана, – тщетно он ходил по центру города в поисках торговцев цветами, все они бесследно исчезли. Тогда он отправился на авеню Марны к булочнику Перетти и купил там большой пакет разноцветной карамели, не найдя ничего лучшего. Хасан теперь жил на пятом этаже дома над лавкой, но лифт безнадежно застрял между вторым и третьим этажами, а все специалисты по лифтовому хозяйству тоже сбежали из столицы.
Хасан познакомил Франка со своей семьей. Его жена Фаиза, в национальном наряде, не знавшая ни слова по-французски, остолбенела, когда Франк преподнес ей конфеты. Хасан кивнул ей, разрешая принять подарок. «Она обожает сладости!» – сказал он гостю. У лавочника было трое детей, двое сыновей давно уехали во Францию; старший уже два года жил у его шурина и работал в Пуасси, младший уехал туда же год назад и трудился на строительстве автотрассы. «Если у нас здесь когда-нибудь будет работа, они вернутся, – сказал Хасан, – ну а пока пусть зарабатывают на жизнь там, в твоей стране». Самая младшая из детей, Азиза, в отличие от матери, была одета по-европейски и хорошо владела французским; в июне ей предстояло сдавать экзамены за среднюю школу, но из-за недавних событий они были отложены; сдав их, она хотела освоить профессию двуязычного секретаря. «Вот видишь, теперь наши девушки вбили себе в голову, что они должны работать; не знаю, хорошо ли это, ну, посмотрим. А сейчас я тебе покажу что-то необыкновенное», – сказал хозяин дома.
Оказалось, что Хасан владеет сокровищем, составлявшим главный предмет его гордости и смертельной зависти соседей: он был счастливым обладателем телевизора «Голос», унаследованного от прежнего хозяина вместе с квартирой и теперь гордо стоявшего на четырех ножках посреди столовой. Вплоть до конца июня экран оставался черным, но как раз вчера трансляция возобновилась, и теперь на каждую неделю было предусмотрено тридцать часов показа. «Вот увидишь, мы проведем шикарный вечер, – объявил Хасан. – Да разве мы не заслужили?!» Хасан снял с телевизора накидку, нажал на красную кнопку, раздалось потрескивание, на экране возникла дрожащая картинка, потом изображение наладилось, и из динамиков донесся голос ведущего в выпуске теленовостей. Фаиза расставила на низком столике блюда с едой, и Хасан усадил Франка напротив себя, на диван. Они начали есть, а Фаиза с дочерью стояли в дверях – им было позволено смотреть телевизор. Франк обернулся к хозяйке дома, сочтя нужным похвалить ее сочную чучуку[122], изысканный вкус тертой моркови с тмином и ароматный кускус – такого он доселе нигде не едал.
– Очень вкусно! Правда!
– Ты слышала, как он говорит по-арабски? И все благодаря мне, – объявил Хасан. – Тише, это президент!
По телевизору транслировали репортаж с участием бен Беллы; президент, одновременно величественный и обаятельный, произносил речь, говоря так просто и доходчиво, словно беседовал с близкими друзьями; он стоял на трибуне стадиона, сплошь забитого народом, и обращался к этой толпе на безупречном французском; его окружала дюжина мужчин, почти все в гражданской одежде, но камера дольше всего задерживалась на полковнике Бумедьене, который с непроницаемым лицом стоял справа от президента. Бен Белла излагал свои планы развития страны, идущей к социализму благодаря революционному, демократическому, истинно народному режиму; он объявил, что главной задачей, требующей многолетних усилий, является несокрушимое самоуправление, и завершил свое выступление словами: «Алжир будет социалистической страной, исповедующей ислам!» – вызвавшими бурю аплодисментов.
Хасан прослезился от умиления, тоже начал хлопать вождю. Внезапно Франк вскочил с места: на экране, позади Бумедьена, он заметил знакомую фигуру в светлом костюме и белой рубашке с расстегнутым воротом.
– Это же Мимун! – воскликнул Франк.
– Как?! Ты знаешь Хамади? – удивился Хасан.
– Да, я познакомился с ним в Ужде, когда ждал на границе удобного момента, чтобы перебраться в Алжир. Мы с ним дружили.
– Да это же важная шишка. Он близок к Бумедьену.
– А я и не знал.
По окончании ужина Фаиза и Азиза получили разрешение сесть на стулья перед телевизором, чтобы посмотреть вечерний египетский фильм – слащавую мелодраму в оригинальной версии, где действие происходило в каирском кабаре; это была запутанная история любви незадачливого певца и мечтательной танцовщицы, с песнями и танцами, покрывалами и скрипками, которая должна была длиться бесконечно.
– Повезло нам, – сказал Хасан, – похоже, у наших телевизионщиков огромный запас египетских фильмов.
С того дня, как мы ступили на израильскую землю, прошло уже шесть недель. Шесть потерянных недель, в течение которых я бестолково метался туда-сюда в безуспешных поисках Камиллы, предоставленный самому себе, поскольку Игорь и Леонид обрели вторую школьную молодость: теперь они, как прилежные ученики, отправлялись с утра пораньше в ульпан, где иммигранты осваивали иврит. Я уже начал думать, что напрасно ринулся в это путешествие, – глупо было надеяться, что какое-то чудо поможет мне найти Камиллу. Еще две-три недели, и мне останется только одно – сесть на пароход и плыть обратно.
По прибытии в Хайфу мы оставили багаж в порту, в камере хранения и пошли осматривать город. Нас подстегивало радостное оживление; после недельной неподвижности хотелось шагать и шагать; наконец мы подошли к пляжу: люди купались, было жарко, но легкий морской ветерок помогал переносить зной. Игорь и Леонид пока не строили никаких планов, решив ждать подходящего момента. На теплоходе Игорь расспрашивал пассажиров; многие планировали осесть в Иерусалиме, другие хотели ехать в Тель-Авив или в кибуцы; у большинства уже были здесь друзья или родные, готовые помочь им с устройством. В прибрежном баре мы выпили пива.