– Ну, так что будем делать? – спросил Игорь. – Может, посмотрим, как там в Тель-Авиве?
– А мне нравится этот город, – объявил Леонид, – он похож на Одессу.
Мы дошли до пляжа Бат-Галим, и Леонид решил выкупаться, но плавок у нас при себе не было. «Ну и что, можно и в трусах», – сказал он, снял пиджак и рубашку, аккуратно сложил их на песке, потом сбросил брюки; мы сделали то же самое. Леонид был худой, как щепка, кожа да кости. И все мы трое оказались позорно белокожие, но никто не обращал на нас внимания; наконец мы вошли в прозрачную, восхитительно прохладную воду и долго, с наслаждением плавали. Потом растянулись на песке. Вокруг нас люди сидели целыми семьями, что-то пили, чем-то закусывали. Мужчина, расположившийся рядом, человек лет сорока, с волнистыми волосами и безупречно ровным загаром, обратился к нам по-русски и угостил сигаретами Игоря и Леонида, а мне не предложил; они с трудом раскурили их на ветру. Потом долго беседовали по-русски, непринужденно, как старые знакомые; человек говорил оживленно, размахивая руками, Игорь с Леонидом задавали вопросы и с понимающим видом кивали, слушая его ответы. Женщина, сидевшая с ним рядом, подозвала двоих детишек, которые лепили пирожки из песка, вынула из большой сумки еду – бутерброды с курятиной, крутые яйца, помидоры и бананы, – и они разделили ее с нами.
– Алексей родом из Баку, – объяснил мне Игорь, – он приехал в Израиль десять лет назад и познакомился здесь со своей будущей женой Лизой, она немка. Он утверждает, что Тель-Авив – ужасный город, а вот район Хайфы считается самым лучшим для новопоселенцев, здесь легко найти работу, и есть русское землячество, где помогают друг другу; он дал нам много полезных советов.
Алексей записал адрес на клочке бумаги, но, несмотря на объяснения Алексея, нам пришлось еще много раз спрашивать дорогу; впрочем, здешний народ, как правило, говорил по-русски или по-английски, и мы в конце концов отыскали Агентство по приему иммигрантов. «Главное, не слушайте их, – предупредил Алексей, – иначе вам придется ждать месяцами, а сразу попросите встречи с Ильей Каровым – это хозяин агентства – и скажите ему, что вы от меня».
В агентстве нас приняла молодая улыбчивая женщина, говорившая только на иврите и на английском. Илья, по ее словам, был на совещании. Она помогла моим спутникам заполнить анкеты приема, перечислила все льготы, на которые они имели право, и предложила для начала ознакомиться с Иерусалимом и Тель-Авивом.
– Мы приехали не для того, чтобы заниматься туризмом, мы хотим немедленно начать заниматься на курсах иврита! – ответил Леонид, хлопнув ладонью по столу.
Молодая женщина, явно озадаченная его агрессивным тоном, вышла и вернулась только через полчаса. Она вручила моим спутникам сертификаты иммигрантов, где уже были проставлены печати, и объявила, что ее начальник нашел школу, которая может принять их на учебу с ближайшего понедельника. Затем она выдала им документы, которые следовало предъявить директору школы, бонус на устройство в отеле, где иммигранты жили до получения постоянного жилья, и аванс в пятьсот шекелей каждому; после чего попросила подождать, сказав, что директор центра хочет с ними встретиться.
Илья Каров, человек лет пятидесяти, могучий и благодушный, производил удивительное впечатление: в нем угадывалась сдержанная сила, сочетавшаяся с человеческой добротой. Он носил белую рубашку с короткими рукавами, на плечи был накинут пиджак. Лицо сохранило следы былой красоты, а обольстительная улыбка и насмешливый прищур придавали ему сходство с большим котом. Он сильно потел, то и дело вытирал огромным клетчатым платком лоб с залысинами и толстую бычью шею, шумно дышал, и чувствовалось, что ему не суждено свыкнуться с этой адской жарой; каждый шаг требовал от него невероятных усилий. Мы узнали, что он родом из Минска и во время войны попал в плен, о чем свидетельствовали шесть цифр, вытатуированных на его левом запястье и постоянно напоминавших о пятнадцати месяцах, проведенных в Освенциме. Он сразу же обратился к Игорю и Леониду по-русски, полностью игнорируя меня, и они долго беседовали, а я опять сидел, как дурак, не понимая ни слова в их разговоре.
Час спустя Илья посадил нас в свой «форд-таунус» и привез в расположенный за портом отель подозрительного вида – «Эксцельсиор», совершенно не соответствующий своему пышному названию; зато он знал его хозяина, уроженца города Ростова. Тот встретил соотечественников с чуть наигранной радостью. Нам с Игорем достался двухместный номер со спартанской обстановкой, на третьем этаже, с кувшином воды для умывания и туалетом в конце коридора; из окна, в узкую щель между двумя многоэтажками, можно было разглядеть кусочек моря. Илья пригласил нас на ужин в соседний ресторан с открытой террасой, выходившей на бульвар. Там он начал задавать Игорю и Леониду вопрос за вопросом, и они охотно отвечали, ничуть не дивясь его любопытству; зато ни разу не обратился ко мне, даже не взглянул. И очень удивился, когда Леонид прикрыл рукой свой бокал, в который он хотел налить красное вино, сказав: «Нет, спасибо, Илья, я не употребляю алкоголь». Этот ужин, вообще-то, довольно скромный, длился целую вечность; потом Илья попрощался и ушел, даже не пожав мне руку.
А Игорь и Леонид были счастливы, встретив за один день столько соотечественников; это подтверждало поговорку: «В отчизне – враг, на чужбине – брат». Благодаря этой неожиданной поддержке, они теперь смотрели в будущее с бо́льшим оптимизмом и решили расценивать все окружающее только с позитивной точки зрения. Но мы столкнулись с неожиданным противником – адской жарой, мешавшей высунуть нос из отеля в дневное время. Да и ночью было ничуть не легче: стены отдавали жар, накопленный за день, и мы маялись бессонницей с вечера до утра – при закрытом окне задыхались, а при открытом не смыкали глаз от рева автомобилей на улице.
Город оживал задолго до рассвета, занятия в школе начинались в шесть утра и длились пять часов; в дневное время работать было невозможно, одно спасение – укрыться в тени и ждать наступления вечера, исходя по́том и проклиная эту адскую жару. Лично мне удавалось заснуть только перед рассветом, я даже не слышал, как Игорь собирается на свои уроки иврита, и просыпался только часам к одиннадцати, когда они с Леонидом возвращались с занятий; теперь оставалось перетерпеть полуденный зной либо в наших номерах, либо в соседнем кафе. В конце дня я садился в автобус и ехал на пляж, мысленно внушая себе, что явился в эту страну не ради морских купаний, а ради того, чтобы отыскать Камиллу; но я так и не разузнал, где она находится, – единственное, что у меня было, это письмо, присланное в марте, с указанием ее местонахождения. Я дозвонился в посольство Франции и объяснил телефонистке, что разыскиваю подругу, которая эмигрировала в Израиль, но та ответила, что эта информация разглашению не подлежит. В своем письме Камилла рассказывала, что время от времени бывает в Хайфе и заходит на почтамт за письмами «до востребования». Я показал ее фотографию всем почтовым работникам, а те – своим коллегам и некоторым клиентам, но это ничего не дало. Еще она писала, что ее семья поселилась в кибуце рядом с Тивериадским озером, недалеко от границы с Сирией. На карте – правда, довольно старой, – которую выдал мне хозяин бара, где я подолгу просиживал, в этом районе были обозначены одиннадцать кибуцев. Собравшись с мужеством, я решил обзвонить их все, и у меня ушло на это две недели. Чаще всего я попадал на людей, говоривших только на иврите или на каких-то других непонятных языках, и тогда приходилось перезванивать, чтобы добиться разговора с кем-нибудь, кто владел английским; я просил соединить меня с господином Толедано и каждый раз слышал ответ, безжалостный, как нож гильотины: «No Toledano here»[123].
Я расширил круг поисков до соседних районов. Вдобавок раз десять звонил в Аграрный институт Яффы, где Камилла планировала учиться, но мне никто не ответил. Только где-то в конце августа трубку сняла женщина, говорившая по-английски с гортанным акцентом, и объявила, что у них остается еще несколько вакантных мест; тщетно я объяснял ей, что не собираюсь к ним поступать, она твердила одно: вы должны заполнить анкету. Тут я и понял, что мой разговорный английский оставляет желать лучшего. Но 3 сентября мне повезло попасть на директора, и он заверил, что в его списках не фигурирует девушка по фамилии Толедано, а вот если я хочу записаться, то это еще возможно, и он сделает мне скидку.
В результате я почти все время торчал на почтамте Хайфы. Директриса, уроженка Брюсселя, отнеслась ко мне с симпатией и спросила, не хочу ли я работать у них почтальоном. Я ответил, что, мол, с удовольствием бы, но не говорю на иврите; тогда она предложила мне выставить фотографию Камиллы у входа в здание и написала на большом листе бумаги объявление на иврите, французском и английском: «Эту девушку разыскивает один молодой француз; если вы видели или знаете ее, просьба сообщить об этом служащим почтамта». Ее подчиненные старались говорить со мной по-французски, встречали меня словами: «Привет, Мишель, как дела?» А я отвечал: «Сегодня не слишком жарко». И приступал к своему обзвону. Но дни проходили безрезультатно, и меня мучило тяжелое ощущение, что я действую впустую и никогда больше не увижу Камиллу.
Забыл сказать, что здешняя жизнь начиналась до восхода солнца, потом останавливалась до того момента, когда оно исчезало в море, а все вечера сводились к немудреному соревнованию: кто ляжет спать раньше всех. Когда я бродил по улицам после заката, город казался мертвым, из домов доносился храп. Игорь и Леонид желали мне спокойной ночи в девять часов вечера.
Я глядел на спокойные воды в поисках объяснения этой «березины»[124], разрабатывал все новые и новые способы встречи с Камиллой и в какой-то момент пришел к ужасному выводу: может, она меня и не ждет, а помирилась с этим кретином Эли, и теперь они мирно воркуют вдвоем. Но нет, я не хотел, чтобы мной завладела ревность. Только бродил по берегу моря, уже ни на что не надеясь.