– Меня ужасно тяготит эта работа, – признался Мимун однажды в сумерках. – Если бы я предвидел, насколько утомительно быть банкиром, я бы отказался от этой миссии, даже притом, что президенту опасно перечить; я подозревал, что это сложное занятие, но чтобы до такой степени… И ведь нет никаких научных трудов, объясняющих, как создать национальный банк на пустом месте, как регулировать экономику, управлять государственными финансами, печатать бумажные деньги, финансировать развитие страны и так далее, и тому подобное… Нам еще долго придется терпеть в нашей собственной стране хождение франка для транзакций, а значит, зависеть от Франции, которая все-таки поддерживает нашу экономику; мы держимся на их регулярных финансовых вливаниях, ибо не имеем собственных ресурсов; мы не можем повысить налоги, и такое положение вещей сохранится до тех пор, пока наша экономика не встанет на ноги. Устраивать революции и побеждать в войнах, конечно, прекрасно, но на самом-то деле все решают финансы. От этого никуда не уйти. Я должен признать, что французское правительство оказывает нам существенную помощь и помимо Эвианских соглашений; например, это оно платит сегодня нашим функционерам.
Франк, со своей стороны, делился с Мимуном другими проблемами, такими же многочисленными. Никто не знал, какие решения следует принимать, и большинство программ самоуправления были заморожены из-за отсутствия капиталовложений, а отсутствие инженеров и техников не позволяло доводить проекты до конца.
– Да у нас на это и денег-то не хватает, – заключал Мимун. – Может быть, позже… А сейчас не следует распыляться, главное – сконцентрировать усилия на индустриальных проектах, которые помогут создать рабочие места, это первостепенная задача, но только никогда не нужно высовываться – ни к чему наживать себе врагов, если этого можно избежать. Наше Министерство планирования всесторонне изучает социальную сторону новых программ, но не финансирует их. А если люди просят под них деньги, твердо отвечай, что ты согласен с необходимостью тех или иных проектов, и… отсылай их в вышестоящие организации. Теперь о твоей подруге: я послал запрос в Министерство внутренних дел и получил ответ: нигде никаких следов; неизвестно, жива она или мертва, а если жива, то покинула ли она страну. Ровно ничего. Я думаю, что это плохой признак.
Мимун распределял обязанности в своем секторе чисто интуитивно и никак не контролировал работу Франка, раз и навсегда поверив в его добросовестность, а когда тот спрашивал его мнения, неизменно отвечал: «Делай, как считаешь нужным». Франк долго не мог понять, что Мимун вовсе не стремится свернуть горы и преуспеть в реализации государственных проектов; в первую очередь он старался разузнать, что затевают его коллеги. Так, например, он наставлял Франка: «Этот – важная шишка, пригласи его на обед, подружись с ним; хорошо бы выяснить, что он там готовит вместе с другими!»
В первый же вечер Мимун задержал у себя Франка и пригласил на ужин; еда была простой – салаты да жаренное на гриле мясо, за столом сидела вся родня, взрослые и дети участвовали в разговоре, приносили блюда или убирали грязную посуду, и вскоре Франк почувствовал себя здесь почти членом семьи. Обстановка была непринужденной, все близко знали друг друга, особенно много было молодых людей – родственников, приятелей детей хозяина, – чьи родители занимали высокие должности в министерствах, партии или армии. Почти все они, подрастая, уезжали во Францию, чтобы продолжать образование в престижных французских университетах и высших школах. Франк с изумлением обнаружил, что двое старших детей Мимуна уже два года учатся в Париже – дочь на медицинском факультете, сын на юридическом, и это началось еще в то время, как их отец находился в подполье. Теперь он открыто встречался с ними в Париже, после рабочих заседаний в Банке Франции, да и его супруга также приезжала к ним с двумя младшими детьми. Они обожали парижскую жизнь.
Хозяин отеля дал мне такую наводку: «Автовокзал находится у северного въезда в порт, ты сразу его найдешь». На самом деле это был не автовокзал, а обыкновенная стоянка, даже не заасфальтированная, – просто пыльная площадь, где останавливались не только машины, но и автобусы, а если им не хватало места, они тормозили чуть поодаль, на обочине бульвара. Ни указателя, ни кассы не было, шофер называл стоимость проезда, собирал деньги, дожидался, когда наберется полный салон, и пытался отъехать, оглушительно сигналя, чтобы проложить себе дорогу в гуще транспорта. Пассажиры везли корзины с овощами и фруктами, сумки с одеждой и прочими товарами, запихивали все это в багажные сетки над головой или сваливали на соседние сиденья; некоторые тащили с собой ящики с курами, цыплятами или стопки формочек с яйцами. Эта веселая неразбериха вызывала в душном автобусе шумные, нескончаемые препирательства, пока всем не удавалось кое-как устроиться. Я несколько раз спрашивал, где мой автобус, и все указывали мне направление, кто в одну сторону, кто в другую, повторяя: Шаар-Хаголан – зеленый автобус! Водители тоже никак не могли прийти к единому мнению; наконец один из них, кое-как изъяснявшийся по-французски, крикнул, чтобы я пошевеливался: автобус вот-вот отойдет. Я кинулся в указанном направлении, спросил шофера, туда ли он едет, он кивнул, я вошел и заплатил за билет. Свободных мест уже не было. Какой-то парень в задней части автобуса знаком подозвал меня к себе, переставил с сиденья в проход ящик с инструментами, принадлежавший его соседу-старику, который никак не отреагировал, и предложил сесть. Потом представился по-английски: «Привет, меня зовут Бернард Сандерс, я еду в тот же кибуц». Мы обменялись рукопожатием, я сел рядом с ним, и автобус тронулся в путь. Из патрубка валил густой черный дым, окна покрывала засохшая грязь, жесткие пружины сидений были настоящими орудиями пытки, которую усугубляло отсутствие рессор, пассажиры цеплялись за металлические штанги, чтобы смягчить адскую тряску. И однако, все они весело улыбались. Берни угостил меня сигаретой, и мы разговорились. Он родился в Нью-Йорке и говорил по-английски слишком быстро для меня; сюда, в кибуц, его пригласила на несколько месяцев одна левая сионистская организация. Человек он был предусмотрительный и щедрый – прихватил в дорогу фляжку с водой и предложил попить мне и окружающим, в результате чего она быстро опустела.
– Не страшно, наберем воды на ближайшей остановке. Так, значит, ты тоже социалист?
– Ну… да, только у нас во Франции все сложнее, там ведь коммунистическая партия…
Я не знал, удастся ли мне разыскать Камиллу, но эта поездка позволила мне осознать, сколько еще предстоит трудиться, чтобы прилично освоить английский, – сейчас я владел им настолько слабо, что Берни счел меня коммунистом и еще раз энергично пожал мне руку, со словами: «Я тоже, товарищ!» Его отец, польский еврей, и мать, русская, успели эмигрировать в Америку еще до войны; остальная родня, жившая в Польше, сгинула в Холокосте. Сейчас он осуществлял мечту отца – провести несколько месяцев в этом кибуце, который был в его глазах живым воплощением коммунистического идеала, сионистским и светским, и отпраздновать 1 Мая под красными знаменами. Правда, членов этого кибуца критиковали за горячую поддержку Сталина, но зато они сумели доказать на практике жизнестойкость своего предприятия, где все были равны, все жили в одинаковых домах, все работали без зарплаты, трудясь в меру своих сил и способностей, получая по потребностям еду, кров, образование, воспитание и медицинский уход; женщины пользовались теми же правами, что и мужчины, и работали наравне с ними; дети жили отдельно от родителей и воспитывались все вместе, с ранних лет усваивая принципы этого сообщества, где были исключены соперничество и соревнование. Тем, кто хотел соблюдать религиозные законы, это разрешалось, с одним условием: ничего не навязывать окружающим. А главное, здесь не было ни начальства, ни хозяев, ни выборов; в четыре часа утра люди вставали и шли работать в поле; с полудня они отдыхали, а остальное время посвящалось собраниям рабочих комитетов; все важные решения принимались коллективно. Но самое удивительное заключалось в том, что все кибуцники были счастливы.
Невероятно, правда?
Берни спросил, откуда я родом; он ничего не знал о Франции и очень удивился, услышав, что я проделал весь этот путь, желая разыскать свою подружку. «Ты, наверно, влюблен в нее по уши?» – спросил он. Я не знал, что ответить. Когда я думал о Камилле, то чувствовал, что как-то весь размякаю, что меня охватывает какой-то жар; к этому примешивалась непонятная, смутная тревога, а главное, я понятия не имел, испытывает ли она ко мне такие же чувства. И потом, был еще пресловутый Эли, о котором она рассказывала в своем письме, уверяя, что это мимолетная симпатия; но с тех пор прошло столько времени, и мне нужно было посмотреть ей в глаза, чтобы понять, разделяет ли она мою любовь, – безответная меня не устраивала. На каждой остановке одни люди входили, другие выходили, перешагивая через чужие корзины и ящики.
– Если бы мы ехали по прямой, давно были бы на месте, но дорога все время петляет, – объяснил Берни.
Полтора часа спустя настал наш черед выходить.
– Let’s go![129] – скомандовал Берни. Он пожал руки чуть ли не всем пассажирам, повторяя: «До свиданья, рад был познакомиться!» Я последовал за ним, не раздумывая; мы вышли, вскинув на спину рюкзаки. На остановке какая-то седоволосая женщина в ветровке цвета хаки бросилась ко мне, воскликнув:
– Берни!
– Берни – это я, – ответил мой новый приятель. – А он мой французский друг Мишель.
– Добро пожаловать в Шаар-Хаамаким, – ответила она. – Меня зовут Джен. Как же я счастлива, что ты приехал! В последний раз я тебя видела трехмесячным, ты был таким чудесным малышом; ну как там твои родители?
– Хорошо. Они просили меня обнять тебя, им очень хотелось приехать, но это дорого; может, попозже и соберутся. Их очень огорчает, что вы столько лет не виделись.