они могут вопить сколько угодно, этого никто не услышит, и они никогда не поднимаются обратно. Так что для него же будет лучше, если он подпишет документы и быстренько уберется отсюда к себе на родину.
Елена была потрясена; она и представить себе не могла, что подобные методы возможны в этой стране. Она решила было позвонить в Институт, но, поскольку они с Франком не афишировали свои отношения, не знала, удастся ли ей связаться с ним.
– Нет, не стоит, все кончено. Если бы Франк был здесь, он еще, может, обратился бы за помощью к нужным людям, но теперь уже слишком поздно. Лучше я подпишу бумаги и постараюсь хоть что-нибудь выговорить. А завтра поеду в Медеа к матери, заберу ее, мы сядем в самолет и вернемся во Францию, как все прочие.
Марсьяль уехал на рассвете, но Анжела не захотела и слышать об отъезде из страны: она здесь родилась, и пусть ей даже не удастся операция на глазу, пусть она больше никогда не увидит родного сына, – тем хуже, но она предпочитает прозябать на этой земле, которую так любит и где чувствует себя дома, чем ехать на чужбину, где вокруг одни незнакомые. Тут она дружит с немногими оставшимися французами, да и с арабами тоже, и тут ей не страшно умереть – все-таки она прожила хорошую жизнь. После двухчасовых попыток переубедить мать – а Марсьяль, надо признать, пустил в ход даже запугивание и угрозы – ему пришлось сдаться; он обнял Анжелу, безуспешно пытаясь скрыть слезы, она отдала сыну дорогие украшения и бо́льшую часть сбережений, в которых уже не нуждалась, он начал отказываться, но мать настояла, и ему пришлось уступить. Потом он заехал в обитель Божьей Матери Атласской, и брат Люк дал ему слово, что будет навещать Анжелу дважды в неделю; Марсьяль вручил ему половину материнских денег и вернулся в столицу. На следующий день он подписал договор о продаже магазина, забрал оттуда кое-какие мелочи, запихнул вещи в два чемодана и, бросив свой «мерседес» на стоянке аэропорта Мезон-Бланш, сел в «Каравеллу»; ему было грустно улетать, не попрощавшись с друзьями, но делать нечего – такова сегодняшняя жизнь.
И Марсьяль улетел втихую – как вор.
Не взглянув даже в иллюминатор на таявшую внизу панораму Алжирской бухты.
Вернувшийся Франк с горечью узнал о поспешном бегстве друга; ему достаточно было вступиться за него перед Мимуном, но секретарша Франка, которой дважды звонила Елена, ограничилась тем, что положила на его стол записку. В тот же вечер Франк рассказал эту историю Мимуну, и тот сокрушенно покачал головой, сказав: «Очень жаль, он продавал прекрасную обувь; кто знает, какой торговец кроссовками займет его место?!»
Марсьяль оставил ключи от своей квартиры Елене, сказав, что они с Франком могут забрать оттуда все, что хотят. Они спустились на четвертый этаж, но ключ никак не входил в дверную скважину; внезапно дверь приотворилась, и в щель выглянул «наследник» Марсьяля. Он ничуть не рассердился, распахнул дверь и предложил им войти и выпить чаю. Франк отклонил приглашение.
Первое апреля 1964 года стало для алжирцев днем славы и освобождения: они наконец-то избавились от нового французского франка и ввели в обращение свою национальную валюту – динар. Целых полтора года страна жила под эгидой Банка Франции и Парижского банка, а все знают, что настоящим хозяином положения является тот, кто управляет биржей. Алжирцы готовились увидеть новенькие купюры с героическими изображениями и были страшно разочарованы, когда им пришлось обменивать прежних великолепных «бонапартов», «ришелье» и прочих «расинов»[139] на зеленые бумажки с двумя баранами, видом порта или портретом Абделькадера[140], – так и чудилось, что теперь у них в карманах поубавилось денег. Президент с растроганной дрожью в голосе поздравил председателя Алжирского национального банка и всю его команду с блестящей удачей – созданием финансового учреждения такого грандиозного масштаба и выпуском миллионов купюр, напечатанных в рекордно короткий срок.
Мимун развил бешеную деятельность, он работал круглые сутки, надеясь на пост вице-президента, но Бумедьен имел на него другие виды: в конце года Мимуна назначили главой Министерства индустриализации. Франк ушел за ним: все прежние разговоры о самоуправлении предприятий уже затихли, поскольку многочисленные разорительные попытки достичь успеха потерпели фиаско, и теперь власти планировали разрабатывать новые проекты при технической поддержке братских стран.
Притом весьма солидной поддержке.
Елена встречалась с соотечественниками на вечерах, организуемых каждый триместр послом Чехословакии в Алжире. Гости заполняли парадный зал и зимний сад, а летом и парк. На эти приемы съезжались русские и представители других восточноевропейских стран, зато алжирцев, как ни странно, было довольно мало. Люди толпились вокруг буфета со скромным угощением, которое быстро исчезало, и пили вино из Маскары[141] или лимонад. Супруга посла, концертирующая пианистка, охотно исполняла произведения Дворжака, Смéтаны и Яначека – ее муж хотел, чтобы она знакомила гостей с музыкой чешских композиторов.
На первом из таких приемов Франк целых два часа бесцельно бродил в толпе собравшихся; он не знал здесь никого, кроме, конечно, Елены, которая пользовалась случаем поговорить по-чешски и внушить собеседникам, как им посчастливилось, что они могут участвовать в построении социализма в Африке. А Франк не только не нашел себе компанию, но и не оценил чешскую музыку. Выйдя из посольства, он объявил Елене, что в будущем она может не рассчитывать на его участие в подобных мероприятиях. На следующий день он рассказал Мимуну о кошмарном вечере, который ему пришлось провести в посольстве, о посредственном качестве птифуров и напитков и добавил, что никогда не подозревал, как много русских и болгар живет в их городе. Напоследок он объявил, что теперь он, слава богу, знает, до чего это тоскливо, и будет обходить чешское посольство стороной.
– Напротив, – возразил Мимун, – ты обязан там присутствовать, беседовать с официальными лицами, с дипломатами, завязывать полезные знакомства – когда-нибудь это может пригодиться. Теперь мы сотрудничаем с этими странами, разрабатываем совместные проекты, и без их помощи наше положение будет безнадежным. Такие приемы существуют не для развлечения, а для того, чтобы налаживать контакты; мне по статусу не положено там присутствовать, а ты будешь моими глазами и ушами. Раздавай всем визитки, слушай, старайся сойтись поближе с торговым атташе, но сам не говори ничего важного. На любые вопросы отвечай: «Почему бы и нет?!» или «Это нужно обдумать». Потом мы с тобой проанализируем эти вопросы, и, если кто-то из твоих собеседников покажется тебе перспективным, пригласи его на ужин и постарайся подружиться с ним.
Итак, Франку пришлось сопровождать Елену на эти приемы, улыбаться через силу, болтать с незнакомыми людьми, горячо хвалить супругу посла за проникновенное исполнение опусов Яначека, вручать визитные карточки посольским атташе, принимать приглашения на приемы в болгарское посольство, затем в советское, затем во все прочие восточноевропейские, и в результате за какой-нибудь год у него образовался длиннейший список разноязыких знакомых, поставлявших ему информацию, очень полезную в деловом отношении. Франк подружился с советским атташе по культуре Антоном Савельевым, который снабжал его русскими книгами. Так, например, он подарил ему роман Николая Островского «Как закалялась сталь», и Франк высоко оценил чеканную простоту стиля этой книги и трагическую историю ее героя. Другая книга – сборник стихов Есенина – его не увлекла, такая поэзия вызывала у него легкую скуку. Зато он с удовольствием читал «Цемент» Гладкова и романы Леонида Леонова, которые описывали современную Россию, простых людей, боровшихся за социализм, и говорил: «Вот они меня трогают по-настоящему – эти безвестные герои из народа, которые ревностно защищают свои убеждения; их стараются окарикатурить, но они делают для своей страны куда больше, чем мудрствующие, вечно всем недовольные интеллигенты; без таких тружеников Россия не могла бы существовать».
Эта любовь к советской литературе и соцреализму, владение русским языком, регулярные посещения посольств братских стран и солидное положение в Министерстве индустриализации были зафиксированы в справке о Франке, отосланной в Москву с заключением «сочувствующий»; там этот документ был зарегистрирован и осел в архивах, где о нем благополучно забыли.
Тем временем Елене уже стал надоедать Алжир с казенным языком его чиновников, таким же примитивным и убогим, как в странах народной демократии, с палящим солнцем, с этой провинциальной, скучной столицей и ее обитателями, прячущимися по домам; здесь только и было развлечений, что ходить на пляж, и она уже начала сомневаться в своем выборе партнера, поскольку Франк явно не собирался возвращаться во Францию. Когда кто-нибудь из их знакомых покидал страну, либо под давлением властей, либо растеряв все иллюзии, Франк неизменно говорил одно и то же: «Те, у кого слабая психика, правильно делают, что уезжают; нам нужны люди со стойкими убеждениями, готовые сражаться за эту страну, а не слюнтяи или перевертыши. Скатертью дорога!»
С момента получения независимости страна претерпела глубокие изменения. Теперь французов, служивших делу независимости Алжира из политических убеждений, сменили чиновники, направленные сюда французским правительством, – профессионалы, работающие по контрактам на ограниченный срок, с высокой зарплатой; кроме них, здесь трудились техники из социалистических стран, среди которых было особенно много русских и кубинцев.
Единственной хорошей новостью стало то, что лифты в больницах и министерствах снова начали ходить нормально.
Прошло восемь месяцев; Елене скоро предстояло возвращение к северным туманам. Она со страхом ждала истечения срока своего контракта и обратилась в чешское посольство с вопросом: нельзя ли продлить ее пребывание еще на год, мягко, но настойчиво уверяя коммерческого атташе, что обожает эту страну и хочет вложить свою скромную лепту в дело построения социализма в Северной Африке; в конце концов она уговорила его послать запрос в Прагу. Спустя два долгих месяца пришел ответ: о продлении контракта не может быть и речи!