У Елены не осталось выбора.
По воскресеньям Франк и Елена ездили на Мадрагский пляж и, если вода была слишком холодной, просто загорали. В один из таких воскресных мартовских дней стояла прекрасная, солнечная погода. Франк сидел на пляже и редактировал коллективный доклад о создании учебного института нефтехимии для инженеров и техников; над этим документом пришлось трудиться целых полгода. Вдруг к его полосатому красно-белому шезлонгу подошла Елена и, положив руку на плечо Франка, спросила: «А что, если нам пожениться?» Сперва Франк принял это за шутку, потом понял, что она говорит серьезно, начал что-то несвязно бормотать и выглядел таким растерянным, что Елена решила сказать ему правду. Но не всю, а только часть правды – ту, что совпадала с ее официальной историей:
– Моя миссия кончается через шесть месяцев, но я не намерена возвращаться в Чехословакию, а хочу остаться здесь, с тобой. Сам по себе брак не имеет значения, но если мы будем официально женаты, никто не заставит меня уехать отсюда. И мы сможем спокойно жить вместе.
Она почувствовала, что Франк готов уступить и выполнить ее просьбу. Но именно в этот момент Елена, обычно столь осмотрительная, допустила глупейшую ошибку: вместо того чтобы просто улыбнуться с самым невинным видом своему будущему мужу, она решила подстегнуть судьбу:
– И потом, когда мы будем женаты, то сможем путешествовать, уехать отсюда; я давно мечтаю, что ты покажешь мне Францию.
– Это нужно обдумать, – ответил Франк каким-то странным тоном и снова углубился в свое досье.
Как бы ни относиться к Франку, он отличался сентиментальным характером – например, питал привязанность к французским деньгам, которыми расплачивался до сих пор, находя неприглядными новые алжирские купюры; однако срок обмена уже подходил к концу. Вот почему в понедельник, 8 марта 1965 года он решил навести порядок в своем бумажнике, битком набитом записками, визитками, уже не помещавшимися в кармане пиджака. Вывернув его на стол, он обнаружил во внутреннем отделении завернутый в старую квитанцию пластиковый пакетик, в котором лежал клевер-четырехлистник, подаренный отцом в день отъезда. Он давно уже не вспоминал ни об отце, ни о Сесиль, ни о Мишеле; все это осталось в прошлом, а на него навалилось достаточно много нерешенных проблем, чтобы воскрешать призраки былого. Рассортировав бумаги, он оставил самые нужные и задумался, глядя на клевер: куда его определить – в лишнее или в нужное? В конечном счете Франк решил оставить его у себя, просто на память об отце.
Ох уж эта сентиментальность…
Он отправился на Главпочтамт, чтобы обменять деньги, и на авеню Марны успел вскочить в трамвай. На улицах царило непривычное оживление, но Франк, поглощенный чтением газеты, не заметил этого. На углу улиц Исли и Анри Мартена трамвай застрял: мостовую заполонили женщины и дети, мешавшие движению транспорта. Франк вышел из трамвая вслед за другими пассажирами и стал пробираться сквозь толпу, которая двигалась к улице Исли. Навстречу ему с громкими криками шагали тысячи женщин. Это была демонстрация, ее участницы размахивали десятками бело-зеленых знамен и несли плакаты, объявлявшие о Дне женщин, организованном Союзом алжирских женщин, чьи руководительницы, одетые по-европейски, шагали сомкнутыми рядами во главе процессии. За ними следовала густая толпа демонстранток, многие из которых прикрывали головы косынками, шарфами, а то и чадрами. Некоторые выкрикивали в громкоговорители лозунги солидарности со своими ангольскими или эфиопскими сестрами, находящимися пока под колониальным игом. Франк укрылся в подворотне, глядя на это нескончаемое шествие; постепенно кардинальные воззвания манифестанток сменялись более конкретными требованиями: «Мужчины, в кухню!», «Мужчины, займитесь уборкой!», «Займитесь детьми!», «Займитесь домом!». Чем дальше, тем категоричнее звучали лозунги: «Займитесь собой, а мы сами о себе позаботимся!», «Научитесь мыть посуду!» – этот последний призыв все подхватывали особенно охотно; женщины смеялись, выкрикивали хором «Ю-ю!», а мужчины-алжирцы, наблюдавшие за шествием, слушали все это с кислыми минами. И тут внимание Франка привлекла фигура одной из женщин.
Она шла в их рядах, прижимая к себе маленького мальчика и выкрикивая вместе с остальными: «Вся власть женщинам!» Миг спустя она скрылась в гуще толпы, он потерял ее из виду, на ее месте возникли другие, и Франка взяло сомнение: да точно ли это она или ему просто померещилось?
Очертя голову, он помчался вперед, мигом одолев два десятка метров и выискивая ее в этом беспорядочном женском сборище. Потом, отступив на несколько шагов, обвел взглядом мелькающие женские лица и наконец высмотрел ее в толпе вместе с мальчуганом, который размахивал пестрой бумажной вертушкой. Франк бросился к ней сквозь толпу, с криком: «Джамиля!» Она огляделась, увидела его и так же потрясенно воскликнула: «Франк!» Оба застыли на месте, лицом к лицу, неотрывно глядя друг на друга и не замечая, как их толкают проходящие женщины.
– Что ты здесь делаешь?
– Пойдем!
Он схватил ее за руку, они с трудом вырвались из людского потока и вбежали под аркады улицы Исли. Франк переводил взгляд с лица Джимили на личико ребенка; от волнения у него тряслись губы.
– Это?..
– Это Карим.
Франк с улыбкой погладил сына по щеке, провел рукой по его волосам, но мальчик не отрывал взгляд от своей игрушки.
– Когда ты приехал? – спросила Джамиля.
– Да я живу здесь уже два с половиной года!
– Не может быть!
– Где только я тебя не искал: в больницах, в приютах, печатал объявления в газетах, все перевернул вверх дном, ты даже не представляешь, сколько усилий я приложил, чтобы найти тебя. Где же ты живешь?
– Здесь, в городе. А ты?
– И я здесь, на улице Жерико, напротив сквера Нельсона.
– А я – рядом с казармой, на улице Вале, это ведь в двухстах метрах от тебя!
– Не может быть!
Они зашли в пустынный скверик, сели на скамейку. Карим тут же побежал к песочнице и начал там играть, а они смотрели на него. Джамиля обхватила руками голову и замерла, потом впилась зубами в сжатый кулак; ее лицо исказилось от горя.
– То, что с нами случилось, ужасно… ужасно! Я ведь говорила тебе: не надо было ехать на автобусе, тогда они нас не поймали бы.
– Другого выхода не было. Ты ведь совсем обессилела и не могла идти пешком еще много часов, а я дезертировал, и нам нужно было как можно скорее покинуть Алжир. Просто не повезло…
– Я помню, как патрульные остановили автобус и стали проверять документы пассажиров, а ты выхватил винтовку у одного из солдат, но ты не должен был стрелять в офицера! Даже если бы тебя посадили в тюрьму, ты бы когда-нибудь освободился, и сейчас мы были бы вместе. Но ты выстрелил и убил его, а потом тебе удалось сбежать, и тогда они арестовали меня. Я сказала, что не знаю тебя, что мы просто случайно оказались рядом в автобусе, и они продержали меня два дня, а потом выпустили. Мы же ни о чем не успели договориться; я думала, ты будешь ждать меня в Марокко; мне удалось пройти через границу, и я повсюду искала тебя, но вокруг было такое столпотворение, такая неразбериха… Я ждала целую неделю, всюду оставляла объявления, а потом поняла, что это безнадежно, что я тебя не найду. У меня уже и сил не было, деньги кончились, а я не могла укрыться в Медеа, у своих, отец убил бы меня, и тогда я вернулась в Алжир; меня все время тошнило, и помогла только одна моя родственница, да и то втайне от своего мужа, – на меня ведь смотрели как на зачумленную, потому что я забеременела от тебя.
– Ну, теперь все плохое позади. Я так счастлив, что нашел тебя, что родился мальчик. Мне-то уж мерещилось самое худшее.
– Франк, я замужем. И между нами все кончено.
– Не может быть! Давай поговорим, обсудим, найдем какое-то решение, ведь это мой сын!
– Нет. Я вышла замуж за алжирца, он взял меня такой, поддержал в те дни, когда от меня все отвернулись, женился на мне, признал Карима своим ребенком, теперь это его сын. А наша история закончена.
– Ты любишь своего мужа?
– Я глубоко уважаю и почитаю его. Он замечательный человек. И у нас хорошая, настоящая семья.
Джамиля встала, подозвала Карима, который подбежал к матери, и обернулась к Франку:
– Мы больше не должны видеться.
Потом взяла сына за руку и ушла, больше не взглянув на Франка, а он закрыл глаза.
Вечером Франк пришел к Мимуну, чтобы поработать, и тот сразу заметил, что его помощник как-то необычно рассеян.
– Ты что, приболел?
Франк отрицательно помотал головой.
– Ну а деньги-то успел сменить наконец?
– Нет, не смог – из-за демонстрации. Слушай, я хочу с тобой посоветоваться.
И Франк рассказал о встрече с Джамилей, о ее решении никогда больше с ним не видеться и лишить его сына.
– Что ж, она замужем за алжирцем, он усыновил мальчика и, стало быть, в глазах всего света является его законным отцом. Ты никогда ничего не сможешь доказать в суде, а тем более в мусульманском; у тебя нет никаких прав. Супружеские пары разных национальностей всегда представляют серьезную проблему. Так что самое лучшее для тебя – забыть все это навсегда. – Он взглянул на искаженное лицо Франка и добавил: – Мусульмане говорят: несчастье прилипчиво, как смола, и мешает думать, но нужно уметь избавляться от него. В нашей восточной мудрости есть и стоицизм и эпикурейство, она учит нас побеждать душевное смятение. Чтобы идти вперед.
Елена сразу заметила, что Франк изменился. В тот вечер он вернулся домой непривычно замкнутый и упорно не отвечал на ее расспросы. А на следующий день не пошел на работу и даже не позвонил в министерство, чтобы предупредить о своем отсутствии. Вместо этого он вышел в сквер Нельсона с русской книгой под мышкой, сел на скамейку, положил книгу на колени, но так и не открыл ее. Елена искала его по всему городу, даже зашла к Марко, но и там никто его не видел; Франк вернулся домой поздно вечером и лег в постель, не сказав ни слова. Среди ночи Елен