– Леня, все-таки обдумай хорошенько это предложение. Если откажешься, значит не так уж ты умен, и поверь мне: закончишь жизнь в нищете.
Леонид молча сплюнул. Илья прибавил газу и бросил взгляд в зеркало заднего вида: позади уже никого не было.
Вечером Игорь ждал Леонида, но тот так и не появился. Приготовив еду, Игорь поужинал в девять часов, слушая радиотрансляцию «Волшебной флейты». В одиннадцать он спустился в ближайший ресторан и позвонил домой Илье, который рассказал ему, что отвез Леонида на интервью, но не стал его ждать; он посоветовал Игорю не волноваться и ложиться спать, добавив: «Завтра, когда ты проснешься, он будет здесь».
Игорь вернулся домой, немного почитал в кровати и около двенадцати потушил лампу. Посреди ночи его разбудил глухой шум. Он встал, не успев сообразить, слышал ли он этот шум во сне или наяву, и открыл дверь. На лестничной площадке лежал без сознания Леонид. Наклонившись, чтобы рассмотреть его, Игорь почувствовал сильный запах спиртного; он втащил друга в квартиру, с трудом снял с него куртку и уложил на кровать. На следующее утро Игорь не пошел на занятия, а стал ждать, когда Леонид проспится. Около десяти часов тот проснулся; посмотрев на его сумрачное лицо и плотно сжатые губы, Игорь не стал ни о чем спрашивать. Леонид так и не рассказал, какое предложение он получил, и жизнь пошла своим чередом. Вот только Леонид перестал посещать занятия по ивриту; выходили они вдвоем, а вечером он возвращался с остекленевшим взглядом, тяжело дыша, на взволнованные вопросы нехотя ронял несколько слов и спрашивал, не одолжит ли ему Игорь немного денег.
– Разумеется, одолжу, я почти ничего не трачу.
И Игорь отдавал ему остаток своего пособия.
– Я тебе все верну.
Леонид снова запил, но спиртное теперь переносил плохо. По неизвестной причине он потерял свою феноменальную устойчивость к алкоголю: напивался допьяна, ходил пошатываясь, нес всякий бред и мучился головной болью, а когда не пил – часами находился в подавленном состоянии, глядя в пустоту и невнятно бормоча что-то. Алкоголь заменял ему пищу, он почти ничего не ел, только перехватывал время от времени кусок белого хлеба с сыром; к нему вернулась мертвенная бледность, и он снова стал выглядеть как огородное пугало. Закончив занятия, Игорь обходил все ближайшие рестораны и, найдя наконец в одном из них Леонида в компании других алкашей, хватал его под мышки, помогал дойти до дома, тащил по лестнице, укладывал в кровать; однако через какое-то время тот просыпался и снова отправлялся за выпивкой.
Однажды Игорь поделился своей тревогой с Ильей, но тот только пожал плечами: каждый отвечает за себя сам и ничего не может сделать за другого. Леонид пропивал свое месячное пособие за неделю, а потом одалживал деньги у Игоря. На исходе 1966 года Алексей пригласил их обоих отпраздновать Новый год, но Леонид отказался идти: «Я больше не хочу их видеть». Игорь остался с ним и приготовил новогодний ужин. Когда они слушали по радио трансляцию «Кармен», Леонид заплакал: слезы текли по его лицу, он шмыгал носом и снова начинал плакать. В полночь они поздравили друг друга с Новым, 1967 годом, пожелали друг другу счастья, но прозвучало это невесело. Они легли спать. Потом Игорь услышал, как Леонид вышел из квартиры, а утром нашел его у подножия лестницы в совсем уж плачевном состоянии.
Вернувшись в свою комнату, Игорь взял лист бумаги, ручку и написал письмо.
Неделю спустя, в понедельник, 9 января 1967 года, в 13:30 перед их домом остановилось такси с тель-авивскими номерами. Из него вышла Милена Рейнольдс, на ней была блузка из белого шелка, черный костюм, туфли на шпильках и каракулевое манто. Прохожие останавливались и говорили: «Смотри, Дебора Керр[158] в Хайфе!» Она поднялась по лестнице, позвонила в дверь их квартиры. Игорь велел Леониду встать и открыть дверь. Леонид не стал спорить. Увидев на лестничной площадке Милену, он остолбенел. И на секунду подумал, что допился до галлюцинаций; он смотрел на нее, его губы дрожали, а по спине бежала жгучая дрожь.
– Здравствуй, Леонид, как поживаешь?
– Что ты здесь делаешь?
– Я приехала за тобой, мы возвращаемся в Париж.
– Ты уверена?
– Конечно, если ты не против.
Леонид покачал головой, она сделала шаг вперед, он обнял ее, прижал к себе, потом посторонился, давая войти. Милена расцеловала Игоря, тот предложил ей кофе, и она охотно согласилась. Леонид сварил кофе, поставил чашки на журнальный столик.
– Знаешь, Игорь, я уезжаю и сейчас не смогу вернуть тебе долг, может быть, позже.
– Это не проблема, Леня, иди собирай вещи.
Леонид вернул Игорю клевер, и в тот же день в 17:30 они с Миленой вылетели из аэропорта Лод на «Каравелле» компании «Эр Франс».
На следующей неделе Игорь начал шестимесячную стажировку в больнице «Рамбам» в Хайфе, чтобы получить сертификат, который подтвердил бы его советский медицинский диплом, позволив работать врачом в новой стране. Он трудился как проклятый шесть дней в неделю, по двенадцать-тринадцать часов в сутки. Он должен был объясняться на иврите, научиться работать с новой аппаратурой, появившейся с тех пор, как в 1952 году он уволился из кардиологического отделения больницы имени Тарновского в Ленинграде, ознакомиться с последним поколением лекарств и протоколами лечения. Когда главный врач университетской больницы в Хайфе принял его на работу, он объяснил Игорю, что ему придется начать с самого низа служебной лестницы, к нему будут относиться как к ассистенту и не дадут никаких поблажек.
Только главврач забыл, что Игорю сорок восемь лет, и хотя, оказавшись во Франции, он не практиковал целых тринадцать лет, у него за плечами был десятилетний стаж работы в Советском Союзе, включая три долгих года блокады, а это такой врачебный опыт, которого хватит на всю оставшуюся жизнь: в вопросах диагностики кардиологических заболеваний и рекомендаций по лечению русский ученик мог многому его научить. Вскоре медсестры и даже главврач начали с ним советоваться; его любили все пациенты; он всегда находил время, чтобы перекинуться с ними словом, часто работал в свой выходной, когда требовалось подменить кого-то. Игоря это не тяготило. Дома его никто не ждал. Он столько времени проводил в больнице, что почти не замечал отсутствия Леонида. Да, он остался один.
Ну или почти один. Кое-кто думал о нем.
– …сколько я помню, я всегда любила Франка и никогда не смотрела на других мужчин. Они с Пьером были лучшими друзьями, не разлей вода. После смерти родителей брат попросил у дяди, который стал нашим опекуном, разрешения жить в родительской квартире. Дядя нам доверял. Я закончила учебный год в школе-интернате и поступила на первый курс в университет, где брат учился уже на последнем. Я заботилась о нем, он заботился обо мне. В первый раз Франк смутился, увидев Пьера, но тот разразился смехом и сразу разрядил обстановку. После этого никаких проблем не возникало. У нас образовались три дуэта… Как же мы были счастливы втроем. Казалось, это будет длиться вечно. Думаю, если бы Франк сейчас был здесь, я бы взяла пистолет и выстрелила в него, не раздумывая, но только чтобы он умер не слишком быстро, чтобы он мучился. Долго. И просил у меня прощения. Потому что он не просто разрушил мою жизнь, он сломал и жизнь моей дочери.
– Но ведь он не знает, что у него есть дочь?
– Он мог предполагать. Почему мужчины так удивляются, когда узнают, что сделали женщине ребенка? Почему я не могу выкинуть из головы этого типа? Почему? Меня прижали к стенке. Я нашла в себе силы оплакать Пьера, теперь он живет рядом со мной, я часто о нем думаю, но сейчас это скорее ощущение пустоты, чем боль; так почему же я не могу точно так же оплакать Франка? Оставить его на обочине жизни и идти вперед… Я не способна завязать новые отношения, он сделал меня морально фригидной. Из-за него я больше никому не доверяю. Никому и никогда. Даже людям, в чьей искренности не сомневаюсь. Я говорю себе: «За этой улыбкой кроется предательство. Обязательно». Я растеряла всех друзей, больше ни с кем не вижусь и живу, привязанная к человеку, которого ненавижу.
Три недели, проведенные во Флоренции, я убирал, чистил, скоблил, оттирал, размягчал и удалял гниющую массу; пытался лопатой и щеткой прогнать прочь это мазутное месиво, затопившее город, эту смрадную тину тридцатисантиметровой толщины, по которой мы брели. Масса волонтеров, молодых итальянцев, приехали сюда со всей страны, чтобы помочь. Армия прислала сотни военных и жандармов-стажеров, которые в ужасных условиях тут же начали собирать мусор и освобождать улицы от тысяч тонн щебня, обломков мебели, деревьев, веток, товаров, унесенных водой из развороченных магазинов, от автомобилей, заблокировавших улицы и перекрестки.
У нас ломило поясницы, онемели мышцы, затекли пальцы; мы задыхались от грязи, питьевая вода была на вес золота, потому что в первые дни танкеры доставляли только техническую воду. А потом прибыли американские военные на самолетах, груженных продуктами, медикаментами, одеялами, минеральной водой. Прибывшие солдаты бросались на расчистку гор мусора со своими экскаваторами и прочей строительной техникой.
Через три дня после того, как вода спала, наша группа приступила к расчистке Национальной библиотеки, расположенной рядом с набережной Арно; перед нашими глазами возникла картина Дантова ада: мы увязли в огромном болоте; на километрах стеллажей не осталось ни одной книги, миллион триста томов были смыты, большинство из них превратились в плотные комья, сцементированные грязью и фекалиями; ничего не оставалось, как бросать их в мусорные контейнеры, как и десятки тонн архивов, уносящих на свалку память целого города. А с ними и десятки тысяч собранных за сотню лет фотографических снимков, которых тоже больше не существовало.
Кто-то называл число погибших – тридцать четыре, рассказывали о десятках людей, угодивших в ловушку в подземных переходах на вокзале или в паркинге, но проверить это было невозможно. Говорили о Флоренции, будто это раненый и неизвестно, выживет ли он,