Никто не смог бы ответить на вопрос: что заставило Шарли повзрослеть за последние два года и почти догнать по росту и весу своих сверстников. В чем была причина: в размеренной жизни практически нормальной семьи (по крайней мере, так она выглядела со стороны); в чуть ли не ежедневных макаронах с томатным соусом, тефтелями, сливками и сыром; в любви Розетты к этому мальчику; в естественном, просто немного задержавшемся развитии подросткового организма; или в каждом из этих факторов в пропорции, которую Люсьен, время от времени приходивший к ним на семейные ужины, не мог определить точно, говоря: «Конечно, медицина пока бессильна ответить на все вопросы. Я съел бы еще немного пасташутты, как жалко, что нет пармезана!» Вполне вероятно, что эти перемены в развитии Шарли подчинялись законам эволюции, настоятельной потребности защитить себя и выжить при драках на школьном дворе с теми, кто сильнее, кто любит издеваться над самыми беззащитными, особенно если они – дети харки, которых все ненавидят.
Откуда эти негодяи узнали о его семье? Наверно, по случайной или умышленной неосмотрительности учителя. Тем не менее жизнь Шарли скоро превратилась в ад – сплошные стычки, нападения, плевки и оскорбления. Он мог бы открыться Франку. Он знал, что тот – правая рука одного важного министра, что он лично общался с президентом в то время, когда его работа была связана с поездками за границу; что ему достаточно пошевелить пальцем, чтобы эти скоты присмирели. Но Шарли не стал ябедничать – ему казалось, что такова судьба и с ней бесполезно бороться. Он сам виноват, что родился в семье предателя своей страны, и обречен нести всю свою жизнь наказание за эту вину. Шарли не злился на своих мучителей, он все понимал: на их месте он действовал бы точно так же, потому что сыновья должны отвечать за отцов.
Единственным человеком, который знал о беде Шарли, был Хасан. Он не питал иллюзий насчет этого покупателя, но Шарли вел себя безупречно; Франк без возражений оплачивал счета, которые Хасан выставлял ему в конце месяца (малость раздутые, конечно, но ведь и времена нынче тяжелые!); а спустя какое-то время Хасан и вовсе забыл о своей обиде на Шарли. Когда тот приходил за провизией – взъерошенный, исцарапанный, с горящими щеками и ссадинами на коленках, торговец воздерживался от расспросов, – Шарли наверняка ответил бы, что поскользнулся на одной из лестниц улицы Рамп Валле. Хасан доставал аптечку, промывал ссадины перекисью водорода, накладывал заживляющую мазь, а потом угощал Шарли мятным чаем, который они пили, сидя бок о бок, как два старинных друга, понимающие друг друга без слов. Как-то раз, обрабатывая раны Шарли, Хасан сказал: «Знаешь, а я ведь мозабит[186] и бербер, так что не понаслышке знаю, что такое травля и ненависть в этой стране; если захочешь поговорить, я к твоим услугам, друг мой».
Благодаря заботе Хасана Франк и Розетта, поглощенные своей работой, даже не подозревали, что Шарли стал объектом травли, тем более что тот рассказывал, предупреждая неприятные вопросы:
– Мы сегодня играли в футбол, матч был круче некуда; я стоял на воротах и здорово приложился, когда брал мяч, но все равно доволен: наши выиграли благодаря мне!
А два месяца спустя, за ужином, Шарли, сидевший над тарелкой спагетти с тефтелями и эстрагоном, вдруг отложил вилку и объявил:
– Я больше не хочу ходить в школу.
– Почему? – спросила Розетта. – Тебе вроде там нравилось.
– Мне скучно. Я уже умею читать и писать, этого достаточно. Хочу получить какую-нибудь профессию. Могу работать с тобой на стройке.
– Есть профессии получше, чем рабочий на стройке. Это физически тяжело и плохо оплачивается.
– Ну, тогда буду делать что-нибудь другое, но в школу я больше не пойду.
– Мы еще об этом поговорим, – сказал Франк.
На следующий день он улетал на месяц в Москву в составе делегации, с заданием создать совместный комитет для того, чтобы удвоить добычу нефти на месторождении в Хасси-Мессауд, которую хотели довести до тридцати миллионов тонн в год, и утроить добычу газа в Хасси-Рмель. Эти два грандиозных проекта окончательно избавили бы Алжир от французской зависимости, но переговоры с русскими затягивались до бесконечности, и у Франка не было времени разбираться с душевным состоянием Шарли. Так же как и у Розетты, которой приходилось подменять заболевшего коллегу.
И тогда Шарли поставил их перед свершившимся фактом. Он устроился на работу к Хасану, который стал сильно уставать, страдал от болей в спине, да и просто хотел помочь мальчику избавиться от травли одноклассников. Прежде чем достигнуть соглашения, они долго и ожесточенно спорили о зарплате Шарли. Хасан начал с того, что это ему надо приплачивать, раз он берет Шарли к себе; потом заявил, что ничего не должен платить, так как даром учил его работе продавца, в которой тот ничего не смыслил; затем начал торговаться за каждый динар, крича, что молодежь потеряла вкус к труду и думает только о развлечениях. Наконец Шарли добился своего, сделав хозяину хитроумное предложение и приведя неотразимый довод: «Если я опоздаю хоть на одну минуту, то весь день буду работать даром. Если я не выполню работу, которую ты мне поручишь, – то же самое». На это Хасану возразить было нечего, тем более что Шарли привел ему последний, убойный довод: «Тебе нужен как раз такой помощник, как я: у меня есть воровской опыт, и теперь никто у тебя и горошины не украдет. Я знаю все приемы и хитрости жуликов: как незаметно взять с полки товар и уйти, не заплатив. И засеку вора быстрей, чем ты. Если у тебя украдут хоть один орех, можешь лишить меня зарплаты. Так что благодаря мне ты в конце концов будешь с прибылью».
Рождение ребенка – это всегда потрясение, но Анну никто не ждал, никто о ней не мечтал, к ее появлению никто не готовился; это вызвало всеобщий переполох, который породил нескончаемые семейные споры. Когда Мишель объявил отцу, что приютил на неопределенный срок дочь Сесиль и Франка, Поль и Мари, не дожидаясь закрытия магазина, поехали к Мишелю, чтобы посмотреть на малышку. Они тщетно пытались ее развеселить, вызвать у нее улыбку. Поль говорил голосом Фернанделя, но девочка даже не смотрела в его сторону.
– До чего она похожа на свою мать, просто копия! – заметил Поль. – Как вы собираетесь выходить из положения?
– Мы об этом еще не думали, – сказала Камилла. – Мишель все время в поездках, а я очень занята, но мы как-нибудь устроимся. Надеюсь, ее примут в детский сад в квартале Гобелен.
По совету Мари они отвели девочку на осмотр к врачу, и он не нашел у нее никаких проблем со слухом. Что же касается молчания Анны, он предложил подождать шесть месяцев и посмотреть, как повлияет на нее новая жизнь. Элен, мать Мишеля, смотрела на Анну с подозрением: «Что-то она не похожа на Франка, мы не уверены, что она его дочь. И вообще, я остерегаюсь женщин, которые бросают своих детей». Зато у Мишеля не было никаких сомнений в отцовстве Франка, даты совпадали идеально.
В детский сад девочку приняли сразу.
Камилла и Мишель договорились между собой, как будут приводить и забирать ее, а когда возникали проблемы, они звонили Мари, и та выступала в роли бабушки. Мишель уже давно готовил фоторепортаж, с которым было связано много сложностей: он собирался спускаться вместе с шахтерами в угольные шахты Ланса и в течение двух недель снимать, как они работают, но для этого требовалось разрешение дирекции, а она настаивала на праве проверять фотографии перед публикацией, против чего Филипп Морж категорически возражал. В ожидании, когда ситуация разрешится, и благодаря Джимми, который недавно получил роль специалиста по разведению устриц, Мишель сделал репортаж о том, как проходили съемки очередной серии «В последние пять минут»[187].
Мишель много занимался Анной и замечал, что она меняется – пусть почти незаметно, но и это его обнадеживало. Малышка уже несколько раз ему улыбалась, держала его за руку, идя рядом, и не отказывалась взять яблочный пирожок, который он покупал ей по дороге домой. Однажды он застал ее за разговором со своей куклой – тогда он впервые услышал ее голос. В хорошую погоду он водил девочку в Люксембургский сад, и там она впервые прокатилась на пони: уселась на него «амазонкой», свесив ноги на одну сторону, и оттолкнула Мишеля, который стоял слишком близко. Потом Анна долго рассматривала лодки, качавшиеся на приколе в водоеме; Мишель предложил ей покататься, но она молча замотала головой. Неожиданно Мишель встретил коллегу, поболтал с ним немного и потерял Анну из виду; его бросило в дрожь при мысли, что она вышла из сада, заблудилась или ее похитили; он оповестил садовых сторожей. И наконец увидел ее: девочка неподвижно стояла перед фонтаном Медичи с полуоткрытым ртом, словно завороженная перспективой сада и венчающей ее скульптурой. Мишель подошел, вынул «лейку» из чехла и сделал серию снимков. А в один из майских дней, через пять месяцев после того, как Мишель привез Анну к себе, когда Камилла пришла за ней в детский сад с опозданием, потому что у нее остановились часы, малышка подбежала к ней, бросилась на шею и расцеловала.
Игорю понадобились годы, чтобы избавиться от мыслей о России, запрятать ее в самый дальний уголок памяти и выстроить вокруг непреодолимую стену; многие месяцы он работал ночным таксистом, потому что не мог спокойно заснуть. Некоторые говорили, что выживание в одиночку, когда рядом нет любимого человека, похоже на траур; с той лишь разницей, что против смерти человек бессилен, можно только смириться и принять неизбежное. В случае Игоря те, кого он любил, были живы, это он их бросил. Где сейчас его мать? Удалось ли ей сохранить рассудок после того, как исчезли сразу оба сына? А Надя, которую он оттолкнул, как последний мерзавец? А дети?
Когда он бросил их, Пете было семь лет, а Людочке пять. Как им объяснили, что у них больше нет отца? Неужели Илья мог подумать, что Игорь ухватится за любую возможность вернуться в Ленинград, к своим призракам, но призракам живым, – а ведь он приложил столько усилий, запрятав их в самый дальний угол своей памяти, чтобы они не свели его с ума! Стоило ему закрыть глаза, как они сразу возникали перед ним и улыбались, как в старые добрые времена. Порой его охватывала жгучая тоска, но постепенно он привык к этой боли. Разве можно хоть на секунду представить, что Игорь рискнет увидеть их снова, в надежде возобновить отношения спустя пятнадцать долгих лет? Словно достаточно крепко обняться и все забыть? Какое объяснение он дал бы своим детям? Что их семья попала под каток истории, потому что он стал жертвой сталинизма? Сколько было таких, как он? Миллионы и миллионы. Если бы Игоря замучили и расстреляли, его дети могли бы сказать себе, что их отец был героем, а сейчас они были детьми труса, который сделал их сиротами, чтобы спасти свою шкуру. Пете сейчас двадцать два, Люде – двадцать, они прожили все эти годы без него. Им не нужен отец-предатель, который способен внести в их жизнь лишь смятение.