Игорь лег в кровать. Но заснуть не мог. Дамба, которую он возводил годами, оказалась хрупкой и дала трещину. Он повернулся на бок, потом на другой, встал, выпил стакан воды, снова лег, снова встал, оделся и вышел из дома. Было четыре часа утра. От ходьбы по безлюдным улицам Хайфы стало легче; на небе поблескивали звезды, в воздухе чувствовалась свежесть морского бриза. Ему понадобился час, чтобы попасть наверх, в квартал Бахай, к дому Ильи. Он поднялся на третий этаж, несколько раз нажал кнопку звонка, постучал в дверь. Через пару минут дверь открылась, и Илья в одних пижамных штанах, взъерошенный и сонный, уставился на Игоря.
– Я согласен.
Записка Ильи Карова Ноа Леванону
Вторник, 4 апреля 1967 г.
Учитывая срочность, пишу этот текст от руки и оставлю его у тебя в кабинете, извини за ошибки.
Я звонил тебе сегодня утром, но твоя секретарша сказала, что ты уехал и будешь только завтра. После вчерашнего ужина, на котором Игорь Маркиш сообщил нам о своем отказе, я сильно удивился, увидев его в пять утра на пороге своей квартиры. Он передумал и жалеет о своем импульсивном поведении; мы вели себя слишком напористо, надо было больше с ним беседовать. Он поразмыслил и пришел к выводу, что это прекрасный масштабный проект. И выразился так: «Игра стоит свеч».
Мы разговаривали два часа. Я разделил людей, с которыми он когда-то был связан в России, на три категории: близкие друзья, хорошие приятели и дальние знакомые. Я сравню эти данные с нашими, на их основе составлю список людей, с которыми он будет вступать в контакт в синагоге, и сообщу, какой информацией следует с ними делиться – в зависимости от уровня надежности, который мы определим. Во время своих визитов в больницу он сможет контактировать с теми, кто не религиозен, но поддается влиянию.
Поскольку мы ничего с тобой заранее не согласовывали, я о многом упомянул лишь в общих чертах; ничего не сказал ни о ходе операции, ни о ее материальном обеспечении, ни о той легенде, которую мы ему подготовим. Напротив, я подчеркнул, что мы находимся на этапе разработки, а окончательное решение будет приниматься на более высоком уровне. Нам дадут зеленый свет лишь в том случае, если мы подтвердим, что риск минимален. И тогда операцию следует провести в короткие сроки, но перед этим потребуется несколько недель для подготовки и полная изоляция. Я подчеркнул, что для гарантии безопасности самого Игоря и наших агентов необходимо прекратить все контакты и ни с кем не сближаться во время выполнения задания.
Учитывая все, что мы знаем об Игоре Маркише, я прихожу к выводу, что он идеально подходит на роль агента влияния, которого мы ищем: говорит по-русски, инстинктивно не доверяет советским людям, всегда настороже; его знают члены общины, на которых мы рассчитываем, он согласен пойти на риск, а главное, он одинок, у него нет здесь ни семьи, ни друзей, и никто не потребует расследования, если операция провалится. Я упомянул его жену и детей, но Игорь ответил, что он перевернул эту страницу своей жизни; о том, чтобы увидеться с ними в Ленинграде, не может быть и речи – для него это слишком опасно.
Позвони мне как можно скорее, нам нужно срочно принять решение.
От детей часто бывает неожиданная польза – они мирят супружеские пары, которые без них уже давно бы расстались. Розетта с Франком были отныне просто парой, без всякой подоплеки: они забыли о том, что не любят друг друга, и это благодаря ребенку, нежданно-негаданно появившемуся в их жизни. Когда Франк узнал, что Шарли начал работать у Хасана, он разозлился и упрекнул торговца в том, что он нанял мальчика, не спросив его, Франка, согласия: «Тебе не кажется, что Шарли нашел бы вариант получше, чем стать бакалейщиком?»
Хасана обидело это замечание, он обвинил Франка в неблагодарности и напомнил, что еще совсем недавно он был рад, когда его самого взяли на работу в лавку: «Алжир может обойтись без таких людей, как ты, но без бакалейщиков – никак».
Прошло уже несколько дней, а Франк и Розетта еще не решили, как поступить с мальчиком. В это время Франк вел тяжелые переговоры с одной международной торговой компанией, расположенной в Тулузе, проводил по десять деловых встреч в день, звонил по телефону или ждал телефонных звонков, жизненно важных для страны, и поэтому, недолго думая, сделал Шарли предложение: он будет ему платить, чтобы тот продолжал учиться.
Зарплату. Каждый месяц.
– Mio Dio, fa paura![188] – воскликнула Розетта. – Ты с ума сошел! Детям не платят.
Сначала Шарли колебался, удивленный таким предложением, и тогда Франк увеличил сумму. Хасан посоветовал мальчику принять предложение – не каждый день подворачивается такая возможность.
– А потом, если я поступлю в лицей, чем я буду заниматься?
– Будешь учиться той специальности, которая тебе интересна.
– Это глупо. Я хочу быть бакалейщиком. Мне хорошо с Хасаном; работы у него много, но он добрый, и мы часто садимся поболтать, выпить чаю, посмеяться.
Франк уже собирался возразить: «Нет, ты продолжишь учебу, бакалейщик – это несерьезная профессия, никаких перспектив; вкалываешь за гроши, клиенты за твоей спиной тебя обкрадывают; а с дипломом в кармане ты сможешь путешествовать, купить „мерседес“ и… ну, не знаю… – заниматься политикой, вести красивую жизнь». Но тут вмешалась Розетта. И решительно заявила:
– Отстань от него! Что тебе, в конце концов, надо? Ты кем себя возомнил? Тоже мне – учитель жизни! Оставь его в покое!..
И Франк отступил, увидев по ее потемневшим, почти черным глазам и по дрожащим губам, что она не шутит. Он предпочел сохранить мир – хотя и довольно хрупкий, – чтобы не остаться в одиночестве, наедине со своими сожалениями.
– Ладно, Шарли, делай, что хочешь, мне все равно. Но не приходи потом жаловаться на то, что у тебя паршивая жизнь.
Это столкновение могло остаться без последствий, но одно все-таки было: связь между Шарли и Розеттой укрепилась. Раз она встала на его сторону и так решительно защищала его, мальчик сделал простой вывод: «Он меня не понимает, а она любит».
В начале июля Розетта объявила, что едет в Рим. Три года она работала, не покладая рук, и накопила шесть недель оплачиваемого отпуска: ей давно уже хотелось навестить мать и всю родню. В какой-то миг Франк представил, что поедет вместе с ней, но работы было непочатый край, а угроза ареста висела над ним, как дамоклов меч. Но хотя Италия являлась членом Общего рынка[189], Франку, возможно, удалось бы воспользоваться дипломатическим паспортом, чтобы прокатиться в Рим. Но он предпочел отказаться. И потом, кто-то должен присматривать за Шарли. Перед отъездом Розетта прочитала Франку лекцию – что можно делать, а чего нельзя. И тут только он понял, что, несмотря на свои великие принципы, работу и помощницу, которая им кое-что готовила, Розетта занималась всем остальным: покупками, питанием, стиркой, глажкой, уборкой. Он пообещал ей, что будет делать все то же самое, ну или почти все, и не понял, почему она при этих словах закатила глаза. Утром перед отъездом Розетта отвела Шарли в сторону и попросила его позаботиться о Франке: «Видишь, он совершенно не приспособлен к быту».
Итак, мужчины остались вдвоем. Как и прежде. Франк уезжал рано, работал даже в выходные, так что в конечном счете скорее Шарли заботился о Франке, а не наоборот. Он стирал и гладил его рубашки, каждый вечер чистил его ботинки, следил, чтобы в холодильнике всегда была еда, разогревал ужин, когда Франк поздно возвращался из министерства. Розетта прислала им цветную открытку с гладиатором и мурмиллоном[190], гордо позирующими на фоне Колизея. На открытке она наспех нацарапала несколько ласковых слов, но Шарли больше взволновали, буквально ошеломили два грозных гладиатора. Франк воспользовался этим, чтобы немного рассказать Шарли об истории Рима, Цезаре и гладиаторских боях: «Понимаешь, это было две тысячи лет назад, и мы их наследники». Но Шарли было трудно представить себе другую цивилизацию.
Как описать две тысячи лет? А римлян?
Желая доказать ему, что это не вранье и не пустая болтовня, в четверг Франк повез Шарли в Типазу – место в шестидесяти километрах от столицы, – чтобы показать ему руины древнего города, сохранившиеся на безлюдных равнинах. Для них обоих это стало открытием. Они оказались совершенно одни в этом фантастическом месте, где не было ни гидов, ни смотрителей, ни туристов. Мимо них прошмыгнул только рыжий кот. Франк примерно определил их местонахождение, глядя на выцветшую фреску с полустертой географической картой.
Насколько хватало глаз, здесь тянулись ряды колонн, лежали опрокинутые каменные глыбы и развалившиеся низкие стены, торчали припорошенные пылью кусты; под ногами у них простиралось море голубого барвинка, а над ними – голубое небо; так и чудилось, что развалины, подобно древним драгоценностям, заключены в голубой футляр. Вспомнив лицейские годы, Франк в соответствующей исторической атмосфере прочел Шарли курс о вдохновенных зодчих и грозных солдатах былых веков. Они искали среди беспорядочно разбросанных каменных глыб остатки стены Адриана[191] и нашли часть крепостного вала, которая вполне могла ею быть; потом отважились выйти на открытое пространство, продуваемое всеми ветрами, где еще остались основания стен, обезглавленные колонны, иллюзорные аркады (дуги которых только угадывались), а на разоренных саркофагах все еще виднелись фрагменты мозаики. Нужно было напрячь воображение и представить, что здесь, на этой занесенной песком и усыпанной камнями земле, стояла базилика. Они сели на гладкие блестящие ступеньки античного амфитеатра, который заполонила буйная растительность; их сразу же убаюкал стрекот цикад, и, опьяненные горьковатым ароматом полыни, они ощутили, подобно каждому приходившему сюда, мистическую принадлежность к этому исчезнувшему миру, чувство, что они по-своему являются его продолжателями. Трудно было представить себе, что на эти трибуны стекались пять тысяч человек ради те