Кто же он, этот Виктор?
Долгие дни, в ожидании прихода доктора или Алины, Игорь размышлял, глядя в окно или закрыв глаза. Он не знал, какая судьба его ожидает, но добился того, о чем мечтал пятнадцать лет: снова увидеть Надю. И не важно, что их встреча оказалась нерадостной, – он был счастлив узнать, что его жена и дети живы, хоть они и отвергли его. Он не осуждал сына, не держал на него обиды и упрекал только самого себя: ему следовало помнить, что в этой стране донос – один из способов выживания. Он задался вопросом, сообщили ли дочери о его приезде, и сказал себе, что дочь никогда не предала бы своего отца.
Но полной уверенности у него не было.
Однажды утром, когда Игорь выглянул из окна и увидел шпиль Петропавловского собора, выплывавший из тумана, части головоломки сложились у него в голове, и он в смятении вспомнил, кто такой Виктор.
И еще вспомнил, что сын был копией отца.
Он вздохнул.
Виктор появился в больнице через двадцать дней. Игорь всмотрелся в него: не такой стройный, как Саша, пошире в плечах, зато лицом очень похож. Но что-то в его внешности беспокоило – то ли это сходство, то ли форма, которую тот носил. Рядом с этим человеком ему было неуютно. Возможно, оттого, что он чувствовал свою вину перед Сашей. Виктора сопровождал Маринеско, который дал подробный отчет о состоянии своего пациента; боли в области ключицы исчезли, кровоподтеки сходят на нет, синяки начали рассасываться, правда, давление пока еще высокое; окончательное выздоровление – вопрос времени и полноценного питания. Вот только искривленную носовую перегородку нельзя выправить – для этого ее пришлось бы снова ломать, но Игорь предпочел остаться с таким изъяном. Виктор сказал доктору:
– Оставь нас. – Маринеско вышел. Виктор сел на край кровати. – Игорь, я так рад, что ты выбрался из этого кошмара. Сейчас у нас очень много работы, и у меня совсем нет свободного времени. Надеюсь, в следующий раз его будет побольше. Мне хотелось бы узнать побольше об отце, я его плохо помню: тогда я был маленький и жил с матерью в Москве.
Игорь рассказал о «деле врачей» в 1952 году, о выдвинутых против врачей-евреев обвинениях и о том, как Саша предупредил его о предстоящем аресте, позвонив по телефону и изменив голос.
– Это меня не удивляет, – заметил Виктор.
Дальше Игорь заговорил о побеге Саши за границу через Карелию, о его приезде в Париж и тяжелой тамошней жизни.
– Перед этим твой отец работал в архивном отделе Управления ленинградского КГБ; он ретушировал снимки, убирая с них людей, ставших жертвами «чисток», и был настоящим виртуозом. В Париже он также занимался фотографией, работал лаборантом в фотоателье. Жизнь у него была несчастливая, с ним мало кто общался, его обвиняли в том, что он принял сторону палачей и участвовал в репрессиях.
– Он, конечно, зашел слишком далеко, но у него не было выбора – в то время за неповиновение людей сразу уничтожали.
– В Париже у нас было небольшое землячество беженцев из СССР и стран соцлагеря; мы собирались, играли в шахматы, говорили об оставленной родине, но Сашу в свой круг не принимали.
– Ах да – вы же «Неисправимые оптимисты».
– Откуда ты знаешь?
– А как ты думаешь?! Стоит хотя бы четверым русским где-нибудь собраться – в России или в любой другой стране, – мы сразу об этом узнаем и получаем подробный рапорт. Но вы не представляли для нас никакого интереса.
– Значит, вас информировал кто-то из членов Клуба! Кто же? Саша? Леонид? Кто-то другой?..
– Теперь это не имеет значения. – И Виктор встал. – Ну мне пора. Выздоравливай, а я приду тебя навестить, как только смогу.
– Скажи мне, Виктор, кто победил там, в войне?
– На этот раз арабы опять не смогли объединиться. Может, в следующий раз получится.
Виктор появился спустя пять недель, когда Игорь почти выздоровел, – только коварная боль в шее вынуждала его постоянно вскидывать голову, и это придавало ему высокомерный вид прусского помещика; но поскольку он все еще принимал кортизон, Маринеско не хотел выписывать ему новое противовоспалительное средство и предложил обезболивающую мазь на основе камфоры, которая была в общем-то бесполезна: «Вам нужно набраться терпения, боли в шее по большей части носят психосоматический характер».
Игорь скучал в своем боксе. Маринеско разрешил ему проходить сто шагов по коридору, но запретил спускаться вниз или гулять одному во дворе, поэтому каждый день в течение двух часов Игорь ходил взад-вперед по своему этажу, болтая с другими пациентами, которые дивились тому, что здорового с виду человека все еще держат в больнице. Игорь спросил у Алины, может ли он брать книги в библиотеке, но она объяснила, что во время страшной зимы 1956 года, когда закончились уголь и дрова, здесь топили книгами, чтобы согреться. Маринеско одолжил ему несколько своих книг, Игорь с удовольствием перечитал «Героя нашего времени» и «Мертвые души».
Разговоры в больнице не отличаются весельем; пациентам нечего делать, кроме как жаловаться друг другу на свои несчастья. Игорь был потрясен грубыми диагностическими ошибками, которыми объяснялись постоянные осложнения, вторичные инфекции и общее ухудшение здоровья его товарищей по несчастью. Латыш Николай из соседнего бокса страдал почечными коликами, но Игорю казалось странным, что его мучает высокая температура, тошнота и рвота, но при этом болит живот, а не поясница. Как-то вечером Игорь осмотрел его: Николай жаловался на сильную боль, у него был «твердый» живот. Игорь диагностировал приступ аппендицита.
Он посоветовался с Маринеско. «Возможно, вы правы, – сказал тот, – но сейчас мы не можем его прооперировать». Игорь обратил его внимание на то, что у Николая рвота черного цвета, а кожа приобрела желтоватый оттенок – такие симптомы не характерны для почечной колики.
– Если вы будете ко мне приставать, больше не выйдете из своего бокса, – отрезал врач.
На следующее утро Николай исчез, в его боксе было убрано, и незадолго до полудня туда положили нового больного. Игорь стал расспрашивать Алину, но та сделала вид, будто не слышит, и он так никогда и не узнал, что произошло с Николаем. Игорь заговорил об этом с Виктором, но и он уклонился от прямого ответа:
– Здесь сложно найти врача, слишком тяжелые условия; да и кто не ошибается?!
Виктор показал Игорю фотографию жены и двух дочек, которые жили в Москве.
– Нам повезло: нам дали квартиру в сталинской высотке.
Он выразил надежду, что Игорь когда-нибудь познакомится с ними.
– К сожалению, это невозможно.
Виктор убрал бумажник.
– Я просмотрел твое дело. Ничего больше пока не скажу, но должен задать тебе вопрос. Ты видел раввина Абрама Лубанова?
– Разумеется, когда ходил в синагогу.
– А до того разговаривал с ним? Передавал обращение израильских властей? Имеешь отношение к проповеди, в которой он призвал ленинградских евреев требовать визы для эмиграции в Израиль?
– Конечно нет. У меня не было с ним никаких разговоров.
– Тогда зачем ты приехал в Ленинград?
– Когда я узнал, что больница «Ихилов» в Тель-Авиве собирается подарить ультразвуковой аппарат Боткинской больнице в Ленинграде, я предложил свою кандидатуру, чтобы провести необходимое обучение персонала, и вдобавок была у меня тайная мысль увидеть Надю, Петра и Людочку. Поскольку я говорю по-русски, мою кандидатуру приняли.
– По-моему, ты говоришь не всю правду. Тебе повезло, что наверху не очень серьезно относятся к этой проповеди раввина. У нас есть проблемы поважнее, чем несколько старых, выживших из ума евреев, желающих эмигрировать. Но мы также уверены, что это произошло не само по себе. Само по себе ничего не происходит. Кстати, ваш ультразвуковой аппарат сломался, и никто не может его починить.
Через две недели, ночью, Игорь вдруг понял, что в комнате он не один. Какой-то человек сидел на краю кровати. Его темный силуэт четко выделялся на фоне окна. Игорь включил свет: это был Виктор, он, видимо, давно уже смотрел на него, не решаясь будить.
– Почему ты меня не разбудил? Ты давно здесь?
– Сегодня я не собирался приезжать, но мне надо срочно возвращаться в Москву. Ты не мог бы рассказать мне об отце?
– Что именно ты хочешь узнать?
– Как он жил в последние годы? Сожалел о чем-нибудь? Говорил обо мне?
– Знаешь, я злился на него и перестал с ним общаться, так что мы никогда ничего не обсуждали. Но после смерти Саши я узнал от одного молодого парижанина, который посещал наш шахматный клуб и подружился с ним, что твой отец спас от уничтожения какие-то стихи, написанные от руки, изъятые при обыске; он их спрятал и выучил наизусть, чтобы они не исчезли навсегда; твой отец знал их сотни, как те персонажи Брэдбери, которые спасали книги от забвения, выучивая их наизусть[210], только там это вымысел, а здесь его личный способ бороться и оказывать сопротивление властям.
– Моя мать говорила, что он обожал поэзию… Ты считаешь, что я на него похож?
– Очень.
Три недели Игорь ждал прихода Виктора, все это время поглощая романы, которые приносила ему Алина. Он прочитал «Молодую гвардию» Фадеева, «Строговых» Георгия Маркова и уже приступил к «Оттепели» Эренбурга, когда в его бокс вошел Виктор. Он взглянул на книгу в руках Игоря и на те, что лежали на подоконнике.
– Дядя, ты увлекаешься душеспасительным чтением? Все сплошь лауреаты Ленинских премий. Нам нужно поговорить.
Виктор сел на деревянный стул, а Игорь – на край койки. Виктор вынул из кармана фляжку с коньяком, протянул ее Игорю, но, когда тот отказался, пригубил из фляжки сам.
– У меня мало времени. После твоего ареста мне удалось убедить начальство, что тебя можно использовать для обмена; мы вели переговоры с израильтянами, но они затянулись, потому что после Шестидневной войны СССР разорвал с ними дипломатические отношения; затем посредниками выступили швейцарцы. Короче говоря, они согласились обменять одного из наших агентов, задержанных в США, на тебя – видно, очень тобою дорожат. Тебя отправят сегодня же вечером, обмен состоится послезавтра в Австрии. Я рад, что все закончилось так благополучно. Скоро ты будешь на свободе. Не думаю, что нам выпадет шанс еще когда-нибудь встретиться.