Одежда Игоря, его личные вещи исчезли, не оставив никаких следов его существования. Одновременно прервалась всякая связь с отцовской родней – прежде всего с бабушкой Ириной. Дома об отце никогда не говорили. У Люды с детства развилось это шестое чувство, присущее каждому советскому человеку: вовремя понять, о чем нельзя говорить и какие опасные вопросы нельзя задавать, чтобы жить спокойно. Поэтому ей ничего не требовалось объяснять. Она не говорила об отце, он был тайным, спрятанным в самом дальнем уголке ее сознания немым вопросом, и она знала, что потребуется много времени и терпения, чтобы получить на него ответ.
Они с Игорем зашли в кафе, взяли по стакану чая, и она засыпала его вопросами. Игорь отвечал, не стараясь выставить себя в выгодном свете, он говорил то, что считал правдой.
– Я рада, что вижу тебя; знаешь – это большое счастье, – сказала ему дочь.
Она предложила Игорю переночевать у них дома, и они разложили диван, стоявший в гостиной. Игорь провел у дочери пять дней; по утрам он провожал ее в школу, а вечером встречал; они гуляли по этому огромному городу, и Людмила показывала ему воронки на берегах Волги, перепаханных снарядами, и огороженную, еще не разминированную территорию, куда нельзя было заходить. И рассказывала ему о матери, о брате, которого видела довольно редко.
– Такова жизнь. Как мы можем встречаться, между нами тысяча семьсот километров?
– Я снова к тебе приеду, – пообещал он.
Игорю не составило труда получить в Минздраве список доступных для него медицинских вакансий. Его запрос касался небольших населенных пунктов в сельской местности с маленькими больницами, которые не привлекали молодых врачей. Виктор предложил ему помочь устроиться в Ленинграде:
– Конечно, было бы еще лучше, если бы ты жил в Москве – мы могли бы часто видеться.
Но Игорь был настроен на другое:
– Я хочу жить спокойной жизнью в провинции. И тем лучше, если это будет далеко.
Он совершил пять разведывательных поездок, чтобы на месте увидеть то, что его ждет, и в результате устроился врачом в больнице Кунгура – небольшого городка в уральской глуши, в девяноста километрах от Перми.
– Район замечательный, такое впечатление, будто находишься на краю света; и директор больницы мне очень понравился.
– Ты умрешь от скуки в этой дыре, – сказал Виктор. – Хочу задать тебе один вопрос, потому что с тобой я могу говорить свободно. У нас есть проблемы с евреями, которым отказали в визе. Вместо того чтобы смириться с этим, они устраивают манифестации, провокации, объявляют голодовки и настраивают заграницу против нас. По-твоему, что нам делать?
– Избавьтесь от них.
– Мы так и сделали. Было принято решение дать возможность нескольким тысячам евреев эмигрировать. Но есть смутьяны, активисты, которые устраивают шумиху вокруг этого, и, возможно, им пособничают из-за границы. С этими мы разберемся, но есть масса других. Мы не понимаем, почему они хотят уехать в такую далекую страну, с незнакомым языком; к тому же большинство из них – атеисты и не разбираются в религиозных вопросах. Они давно должны были забыть свое происхождение, однако упорно требуют признать их идентичность, хотя ничего о ней не знают и называют себя евреями, не имея понятия о том, что это значит.
– Это поведение нельзя объяснить логикой и разумом, ими управляет иная мощная сила: они мечтают о таком мире, который ваша система не в состоянии им предложить, и никакие репрессии не способны помешать им воспользоваться своим шансом. В другом месте может оказаться лучше, но уж точно не будет хуже. Поэтому их не остановят лишения, страх неизвестности, бесчисленные препятствия, чинимые властью, тюрьма или смерть и враждебность коренных жителей, многие из которых не собираются уступать им место под солнцем. Эти люди готовы пожертвовать тем немногим, что у них здесь есть, лишь бы их дети жили на Земле обетованной. Такова природа веры, вы не можете помешать человеку стремиться к лучшей жизни, если ради нее он готов все поставить на карту. Это называется надеждой.
В сентябре 1972 года Игорь Маркиш переехал в Кунгур. Он был хорошим врачом и, не жалея себя, все силы отдавал пациентам, поэтому в больнице его с первых дней оценили по достоинству. Он снял дом над рекой Сылва; когда позволяла погода, он составлял компанию директору больницы Сергею Девяткову, который слыл опытным рыбаком и всегда возвращался с богатым уловом судака, уклейки и жереха. Сергей одолжил ему удочку и научил основам своего искусства, но Игорь так и не сумел стать хорошим рыбаком – его внимание привлекали бескрайние пейзажи. Он предпочел бы стать художником-импрессионистом, который ловит игру солнечного света и трепет сверкающей воды; он упивался тишиной, дыханием ветра и журчанием воды в реке и забывал об удочке. Случалось, он даже засыпал, хотя уверял, приоткрыв один глаз, что размышляет. Ему приходила мысль, что надо бы заняться чахлым садиком, окружавшим его дом, но он ничего не понимал в садоводстве; вдобавок в этой болотистой или известняковой, большую часть года мерзлой почве мало что росло; вскоре он отказался от своего намерения и, глядя на соседские палисадники, оставил все как есть.
В одном Виктор оказался прав: жизнь в Кунгуре оказалась смертельно скучной: здесь никогда ничего не происходило, местные жители говорили только об охоте, рыбалке или о капризах погоды. Дороги регулярно заносил снег, заливали талые воды, но к этому все привыкли и терпеливо ждали, когда восстановится движение. Вначале, в первый понедельник месяца, Игорь ездил вместе с Сергеем в Пермь делать закупки. Они всегда немного терялись, попадая в сутолоку областного города. Игорь шел в центральную библиотеку за новыми книгами – библиотека Кунгура не могла похвастаться богатым выбором книг. И там же, в Перми, в мае 1973 года он познакомился с женщиной, работавшей в библиотеке. Ее звали Наталья Олеговна. Когда он доставал из бумажника паспорт, необходимый для записи в библиотеку, из него выпал прозрачный конвертик с клевером; она спросила, не суеверен ли он, но Игорь объяснил, что получил этот клевер от одного французского друга и не расстанется с ним ни за что на свете. Они разговорились. В итоге теперь Игорь каждый понедельник, кроме тех дней, когда дорога становилась непроходимой, садился в автобус, идущий из Свердловска, и меньше чем через два часа оказывался в Перми.
Алжир избавился от восьмисот тысяч французов; теперь там оставалось несколько десятков стариков, которые отказывались уезжать, считая, что им слишком поздно начинать новую жизнь, тем более что они родились здесь, под этим чистым небом, и ждали того дня, когда навеки воссоединятся на кладбище со своими женами или мужьями. С каждым годом их становилось все меньше; они жили на свои скромные пенсии, некоторым удалось получить алжирское гражданство, а все остальные старались жить незаметно, и новые соседи просто забыли о них. Два-три раза в год – на Рождество, в Вербное воскресенье и на Пасху – они вспоминали о своих корнях и, поднявшись на холм, собирались на мессе в соборе Пресвятой Девы Африканской: собирались потихоньку, с должной осмотрительностью, чтобы не оскорбить государственную религию. В этих случаях огромная базилика немного оживала; малочисленность прихожан только сильнее сближала их, давая ощущение, что они, словно первые христиане, прославляют свою веру среди враждебного мира; по окончании каждой службы все обменивались сердечными поцелуями.
Розетта не была убежденной католичкой: у нее имелись претензии к Римской церкви за то, что та проповедует принцип мужского доминирования, а женщинам навязывает роль покорных супруг и домохозяек. Однако, несмотря на это фрондерство, ей приходилось считаться со своим происхождением, и в первый же год знакомства на Рождество она потащила Франка пешком на церковный холм, потому что автобус отменили; вдобавок Шарли не захотел оставаться один и увязался за ними. Для каждого из троих Рождественская месса стала традицией, но по разным причинам. Франк видел в этот ритуале религиозные пережитки и предрассудки, но в то же время он искал в нем успокоения. Вначале месса казалась ему невыносимо длинной. Фуко провел здесь долгое время и оставил шесть благодарственных табличек, повод для которых так и остался неизвестным. Причина его обращения к Богу всегда была для Франка загадкой. Что могло подтолкнуть человека в расцвете сил оставить мир и посвятить свою жизнь настолько смутной идее? Обрел ли он истину в бедности и в умерщвлении плоти? Погруженный в эти размышления Франк закрывал глаза и зачарованно слушал монотонное пение на церковной латыни; потом поднимал глаза к тускло освещенным сводам и чувствовал нисходящее на него умиротворение.
А для Розетты эта церемония была неотъемлемой частью детства. Только и всего. На какое-то мгновение она снова становилась счастливой маленькой девочкой, которая не задается вопросом о своем месте в обществе, а просто чувствует, что ее вера становится еще сильнее. Она глубоко переживала мученическую смерть Христа и буколический характер его рождения, которое уже предрекало Голгофу. Что же касается Шарли, то он был очарован фигурками вертепа, елкой и рассказом Розетты о Рождестве.
К которому она ничего не добавляла от себя.
Она не хотела впадать в прозелитизм, обращать его в свою веру. Шарли был алжирцем, мусульманином. Но он сам подталкивал ее к этому, одолевал вопросами. Что значит «Сын Божий»? Неужели он отдал свою жизнь из любви к людям? Разве можно любить до такой степени? У Розетты не было готовых ответов, она их уже забыла; к счастью, Франк в детстве изучал катехизис в церкви Сент-Этьен-дю-Мон и ходил к причастию; в ту пору он верил в Рай и Ад и у него даже мысли не возникало, что можно подвергать сомнению истинность Святой Троицы или Непорочного зачатия, это было вне обсуждения. Повзрослев, он избрал другую дорогу. Но его память все сохранила. Как будто это было вчера. Поэтому он приходил на помощь Розетте, и они рассказывали уже вдвоем. Шарли слушал и восклицал: «Какая прекрасная история!»