Франк говорил себе, что Розетта и Шарли стали его второй семьей – первую ему когда-то не удалось сохранить, и он не собирался терять эту. Время от времени он вспоминал Джамилю, которая так легко от него отказалась и забрала Карима; а он и видел-то его всего несколько минут и даже не успел запомнить лица сына. Теперь они уехали во Францию, и у него не было никаких шансов встретиться с ними снова. Франк смирился, а что еще ему оставалось?! Иногда он жалел о своей безалаберности, о том, что не видел, как растет его сын, не смог стать ему отцом.
Но сегодня уже ничего не исправить.
На самом деле никто не выбирает свою жизнь. Франку повезло столкнуться на своем пути с Шарли, встретить Розетту. С годами шероховатости сглаживались. Любила ли его теперь Розетта? Есть вопросы, которые лучше не задавать. Они жили вместе, заботились о Шарли, но скоро он станет совершеннолетним и переедет в квартиру над лавкой Хасана, который каждый месяц получал от Франка внушительный денежный взнос. Что изменится после того, как Шарли отделится от них? А если у них родится ребенок?.. Может быть, сейчас самое подходящее время? Между ними не было безумной любви, но они достаточно уважали и ценили друг друга, чтобы думать о совместном будущем. В какой-нибудь подходящий момент он с ней об этом поговорит.
Когда Франк принес Хасану очередной ежемесячный взнос, он заметил, что улыбка бакалейщика при виде его сменилась гримасой. Франк подождал, когда уйдет последний покупатель, и вручил торговцу толстую пачку денег, которую тот сразу сунул в ящик, не поблагодарив и не предложив традиционную чашку чая.
– Что-то случилось?
– Смеешься надо мной? Да как ты смеешь смотреть мне в глаза?! Я тебя убить готов!
– Что происходит, Хасан? Я не понимаю.
– Шарли объявил, что хочет стать христианином, а ты даже не в курсе!
– Клянусь тебе, он ничего нам не говорил.
– Скажешь, что ты и на мессу его не водишь?
Объяснения Франка звучали неубедительно. Слова о том, что празднование Рождества не религиозный акт, а лишь способ создать Шарли яркие воспоминания о детстве; что идентичность личности выходит далеко за рамки религии, никак не могли успокоить Хасана.
– Можешь болтать сколько угодно, но зачем вы водите с собой в церковь Шарли, если он мусульманин? Я ни за что не отдам мой бизнес в руки неверного, мы отменим продажу магазина и квартиры.
– Ага, тогда, значит, ты вернешь мне все деньги?
Этот коварный вопрос заставил бакалейщика задуматься.
Когда Франк спросил Шарли, действительно ли он хочет перейти в христианство, тот был менее категоричен.
– Я никогда не говорил, что хочу сменить веру, сказал только, что месса шикарная, пение такое красивое и рождественский вертеп с фигурками и яслями тоже; по-моему, послание любви Христа – это здорово, мне было интересно его понять, мне нравится, как он говорит: «Возлюбите друг друга».
Шарли нашел на скамье в храме оставленный кем-то требник и теперь увлеченно читал Послания апостолов и Евангелие, попутно засыпая Розетту вопросами, на которые она не знала ответа: «Как Иисус ходил по водам? Это какой-то фокус? А его бесчисленные исцеления – это действительно чудеса? Достаточно ли сильно верить, чтобы они произошли? Может ли любовь вылечить?» Это была великолепная, ошеломляющая религия по сравнению с его собственной – строгой и даже суровой, где нужно без конца падать ниц, в сущности не получая взамен ничего особенного; и эта внешняя религиозность в сочетании с недостатком сострадания к своим же братьям по вере и с вечной готовностью зарезать ближнего как можно искуснее – все это сильно его разочаровывало.
Франк вновь открыл Коран, подаренный Хасаном, и перечел несколько сур; но у него не было ни времени, ни желания вести с бакалейщиком бесконечные споры. На следующей неделе обсуждение было коротким: «Ничего не меняем, я продолжаю платить». Но их духовная близость пропала. С этого дня отношения между Франком и Хасаном были омрачены подозрениями, былая дружба оказалась под угрозой. Остались только продавец и покупатель, а между ними – Шарли, которому не понравилось, что в Вербное воскресенье его лишили мессы. Он рассердился и, естественно, нашел поддержку у Розетты.
– Католиком становятся не оттого, что ходят к мессе, к тому же у него есть право на собственное мнение, – заявила она.
– Послушай меня, Шарли, – сказал Франк, – когда ты будешь самостоятельным, можешь делать что угодно, но пока ты живешь в этом доме, все останется как есть. Ты волен размышлять о чем угодно, но молча; не нужно делиться этим с людьми, которые подумают, что ты их предаешь, а я тебя к этому подталкиваю.
И снова Шарли сказал себе, что Розетта его понимает, а Франк – нет. Ему так нравились эти таинственные песнопения, которые уносят куда-то, вызывают дрожь и заставляют душу взмыть к самому куполу; эти огоньки свечей, дрожащие у ног хрупкой черной Мадонны, и слова любви, – ну да ничего, скоро он избавится от опеки Франка и будет жить так, как ему захочется. Все считали Шарли своенравным подростком с задержкой развития; в его возрасте естественно стремиться познать мир и испытывать трудности, ища свой собственный путь в этом вселенском кавардаке; окружающие надеялись, что его строптивость с возрастом пройдет, но никто не понимал, что же творится в его душе. Даже он сам. На самом деле он так и не смирился со смертью отца, которого убили на его глазах солдаты Фронта национального освобождения; в Алжире нелегко быть сыном харки. Живя с Франком, он чувствовал себя защищенным, но ненависть никуда не ушла, она была все такой же острой и распространялась по капиллярам души не только на самих палачей, но и на их религию. Выбор будущего уже был им сделан раз и навсегда, он просто еще не сформулировал его.
Виктор Маркиш относился к категории хладнокровных натур и был типичным продуктом партийной школы; иначе он не мог бы работать в КГБ после того, как его отец предал свою родину. Виктор был «ошибкой молодости», его мать после очередной комсомольской вечеринки, потеряв голову от прекрасных глаз одного резвого товарища, забеременела от него и решила сохранить ребенка. Виктор мог на пальцах перечесть, сколько раз он видел отца. Их последняя встреча состоялась в 1951 году, когда мальчику исполнилось тринадцать лет; до этого он долго не видел отца и теперь восхитился этим человеком, невероятно красивым в своем мундире защитного цвета со множеством орденов и знаков отличия, которые внушали почтение окружающим. Когда Саша встретился со своим почти случайным сыном, которого практически не знал, его поразило их внешнее сходство; он подумал: «Этого парня я не смогу не признать». И почувствовал, что уже испытывает привязанность к подростку, который словно был его отражением: потрепав сына по щеке, он спросил, чем тот планирует заняться в будущем, и оторопел, услышав в ответ: «Тем же, что и ты».
Виктор выделялся среди пионеров, а потом и комсомольцев своей приверженностью принципам ленинизма: он без колебаний доносил на товарищей, если те хотя бы на волосок отходили от линии партии, и на колхозников, по его мнению отлынивающих от работы, которых он встречал в летних трудовых лагерях; за это его четыре года подряд назначали знаменосцем комсомольской дружины. Благодаря своей общественной активности Виктор поступил в Московский военный институт иностранных языков, где его завербовал КГБ, после чего он стал быстро продвигаться по служебной лестнице. Он работал не покладая рук, пока не попался на глаза Юрию Андропову. Тот искал талантливых единомышленников, разбирающихся в экономике, которые не скомпрометировали себя работой в органах при Сталине и Хрущеве, что было далеко не просто. Поэтому, когда в 1967 году Андропов стал главой КГБ, Виктора взяли в только что созданное подразделение по борьбе с экономической преступностью и доверили ему строительный сектор, в котором из-за деятельности подпольных структур поток государственных средств растекался по личным карманам; где происходило масштабное разворовывание цемента, древесины и прочих строительных материалов; где на всех уровнях расцветало взяточничество. Виктор почти сразу показал себя эффективным и неподкупным сотрудником; он раскрыл несколько хорошо организованных преступных схем, после чего прослыл человеком влиятельным и очень опасным.
А потом Виктор нашел своего дядю Игоря и спас его от верной смерти.
Его близкие, друзья и даже сам Игорь были убеждены, что он поступил так из родственной привязанности, откликнувшись на зов сердца, который требует от нас спасать попавших в беду членов семьи. Он и сам долго был в этом убежден. Но с годами Виктор ощущал, как в нем рождается странное чувство неловкости, едва заметный дискомфорт, которому трудно подобрать название, как будто он стал чужим самому себе. Он приписывал это напряженности работы, важности дел, которые выполнял на своем посту и за которые его высоко ценило начальство, что сулило еще более престижные должности.
В четверг, 19 апреля 1973 года Виктор снял в своем кабинете форму и переоделся в гражданский костюм. Это не удивило ни секретаря, ни коллег – они знали, что иногда по вечерам он встречается с женой или друзьями где-нибудь в центре и не успевает заехать домой на Восстания, чтобы переодеться. Виктор уехал с Лубянки ближе к вечеру; на улице было пасмурно, тающий снег заливал улицы коричневой слякотью. Он шел быстрым шагом, обходя грязные лужи, и через пятнадцать минут переступил порог хоральной синагоги в переулке близ Китай-города. Впервые в жизни. Почему именно в этот день? Задай ему кто-нибудь этот вопрос, он не смог бы ответить.
Просто так, вдруг захотелось посмотреть.
В этот четверг на вечерней службе присутствовало десятка два верующих – одни старики; они сидели в белых талесах по трое на скамейках перед алтарем, бормоча молитвы по памяти. Единственный зажженный семисвечник с трудом рассеивал слабый свет; своды потолка и хоры оставались в полумраке. Виктор тихо вошел, сел в последнем ряду и погрузился в таинственные звуки молитв, стараясь различить слова, – он не сразу осознал, что здесь молятся на иврите. Старик лет восьмидесяти медленно подошел к нему, приглашая присоединиться к ним, но Виктор отказался; ему предложили талес и молитвенник, но он отклонил и это предложение. Старик сказал: