знь. И все бы хорошо, но, увы, Луиджи был женат, имел двоих детей, а развод оказался более сложным делом, чем выглядел вначале. Месяц назад Анна приехала домой с чемоданом; она выглядела осунувшейся и ничего не желала объяснять. Когда Мишель спросил: «Что случилось? Вы расстались?» – Анна поморщилась: «Только не сейчас, ладно?» Она снова стала жить дома. Временно. Пока ситуация не прояснится и она не найдет квартиру. Камилла по секрету сказала Мишелю, что Анна снова встретилась с Антуаном, и добавила: «Все очень сложно».
Конечно, сложно.
На следующий день начальник объявил Анне, что у него возникла блестящая идея распространить их деятельность на Чехословакию; он предложил ей подумать о двух-трех турах будущим летом и выделил небольшой бюджет на подготовку. Анна навела справки в парижском консульстве Чехословакии, которое могло быстро оформить ей визу, но из-за того, что у Павла Цибульки не было французского паспорта, начались сложности. Павла лишили гражданства в 1954 году, но он отказался просить гражданство во Франции.
Из принципа.
Некоторое время он надеялся уехать к брату в Соединенные Штаты, но его просьбы систематически отклонялись: американская администрация считала его партийным бонзой. Павел оказался человеком без гражданства, и, чтобы выдать ему визу, консул должен был послать запрос в Прагу, а это заняло бы несколько недель. Коллега Анны, вернувшаяся из Варшавы, рассказывала, что без всякой визы въехала в Либерец, пересекла всю страну и выехала из Розвадова, так что границы на поверку оказались дырявыми. Анна попросила у Мишеля одолжить ей машину, на аренду у нее не было денег.
– Это невозможно, машина нужна мне, чтобы перевозить оборудование.
– Ты мог бы как-нибудь выкрутиться, – сказала Камилла, которая всегда поддерживала Анну. – Взять такси, например.
В эту ночь Мишель заснул с трудом; интуиция подсказала ему, где сейчас его место: концерты Милен Фармер – это, конечно, хорошо, но открыть для себя Прагу вместе с Анной и Павлом, увидеть воочию, как происходит мирная революция, было бы куда интереснее. Утром он позвонил Филиппу Моржу и изложил ему свою идею репортажа:
– Значит, так: после тридцати восьми лет изгнания чех возвращается в Прагу. Но это не простой чех, а бывший посол, соратник Клементиса и Слански, которых повесили; ему удалось спастись в последний момент, но при этом он потерял все: положение, семью, друзей – и с тех пор еле сводит концы с концами во Франции; он хочет, чтобы я поехал с ним, я буду идти за ним след в след, сделаю несколько хороших снимков а-ля «возвращение в родные пенаты». Ты обязательно найдешь на это покупателя, а мне подыщешь замену, ладно?
Мишель, Павел и Анна уехали на следующий день. Труднее всего оказалось закрыть багажник «Пежо-504», потому что Павел не желал отказываться от двух огромных чемоданов, как, впрочем, и говорить об их содержимом, а Мишель вез громоздкую фотоаппаратуру. Во время поездки Павел молчал, полностью погрузившись в свои мысли, – невозможно было вытянуть из него больше двух слов подряд; Анна не переносила запах табака в машине, но он все-таки закурил сигарету – «только одну-единственную!» – и приоткрыл окно, чтобы выпустить дым. Мишель поставил кассету с Simple Minds[221], но Павел с гневом отверг «концерт для кастрюль»; тогда Мишель нашел на волне «Франс мюзик» «Богему» Пуччини; Павел слушал ее с восторгом и даже подпевал «Che gelida manina» и «O soave fanciulla»[222]. Мишель и Анна обменялись через зеркало заднего вида понимающими улыбками, и он подумал: «Невероятно, как же она похожа на Сесиль!»
Вечером они сделали остановку в Меце. За ужином Анна спросила у Павла, как он считает: его страна перейдет к капитализму или начнут строить «социализм с человеческим лицом», который проповедовал Дубчек во время Пражской весны?
– Анна, ты смеешься? Или ты слишком молода, чтобы понять. Социализм с человеческим лицом существует только в ущербном воображении коммунистов, которые не нашли другого способа продавать свои байки: все о нем говорят, но никто никогда не видел и не увидит. Это как эликсир молодости или Лох-несское чудовище. Ловушка для простаков.
– Однако ты сам верил в него и был убежденным коммунистом, – заметил Мишель.
– Это правда, но теперь мне кажется, что мы пытались совместить несовместимое. В реальной жизни это невозможно. Анна, ты не будешь доедать фламбэ?[223]
Анна протянула ему свою тарелку с пирогом, к которому едва прикоснулась.
– В конце концов, я мало что о тебе знаю, Павел, разве лишь то, что ты чех и всю жизнь пишешь исследование о Брест-Литовском мире.
– То, чем я занимаюсь, мало кого волновало. Пожалуй, только Леонида и Мишеля, но они никогда не задавали мне вопросов. Временами я оглядываюсь назад и вижу движущиеся тени, как в немом кино. Когда в пятьдесят первом году за мной пришли (я тогда работал в нашем посольстве в Софии), мне удалось бежать. Я был женат на Терезе – замечательной женщине, единственной, кого я знал по-настоящему и которая любила меня от всего сердца; она преподавала литературу и отличалась не только лучезарной красотой, но и сильным характером, общительностью; любила смеяться, танцевать и петь. Я говорю в прошедшем времени, потому что не знаю, что с ней стало; тогда она находилась в Праге, и я не успел ее предупредить; я не рискнул связаться с ней, чтобы не навредить, и она тоже ни разу не дала о себе знать. Нашу жизнь разрушили, мне пришлось оплакать женщину, которую я любил до безумия; мне казалось, будто меня похоронили заживо и я кричу в гробу. Думаю, она развелась, отреклась от меня – это было почти обязательно, чтобы избежать ареста и начать новую жизнь. Ничего я не знаю и о Людвике, нашем сыне, которому исполнилось пять лет, когда мне пришлось бежать. Постарайся понять, Анна: если бы мне не удалось в тот день исчезнуть, меня повесили бы, как Слански, Клементиса и других. Я часто думал, что это не самый скверный исход, потому что жить, не зная, что со мной произошло, наверно, было для них еще хуже. А я вместе с ними потерял половину себя. Все, на что я надеюсь сегодня, это найти и обнять Терезу и Людвика, вымолить у них прощение.
Павел грустно улыбнулся, допил красное вино и, подозвав официантку, попросил ее разогреть тарт фламбэ.
– Я не успел тебе рассказать, что собираюсь делать репортаж о твоем возвращении в Прагу, о том, как ты разыскиваешь жену и сына и, надеюсь, снова обретаешь семью.
– Ты шутишь, Мишель? Даже не думай, еще чего не хватало!
Они продолжили путь рано утром. После Нюрнберга ехали молча, опасаясь, что их остановят и отправят обратно. На германо-чешской границе во Франкенройте они оказались в шестнадцать часов. Машины проезжали редко, в этом направлении очередь не успевала скапливаться, и шлагбаум был поднят; два чешских пограничника сидели на плетеных стульях по обе стороны дороги, покуривая и болтая; машины замедляли ход, чехи разглядывали пассажиров через стекло, потом делали знак рукой «проезжайте» – так Анна, Мишель и Павел оказались по ту сторону границы.
Через три километра они миновали Розвадов, сонный чешский городок, и продолжили путь на Пльзень, минуя сосновые леса и холмы. Туман поднимался с земли, скрывая деревья, дорогу, заволакивая похожие друг на друга деревни с уродливыми бетонными постройками и крытыми железом свинарниками. Была уже глубокая ночь, когда сельская местность закончилась; Мишель ехал медленно, в ожидании дорожного указателя; пригород казался совершенно безлюдным, словно покинутым своими обитателями.
– Мы заблудились.
Павел опустил стекло и набрал в легкие побольше влажного воздуха:
– Na ty vaše chmury![224] Мы в Праге… Сейчас прямо, на втором перекрестке направо, потом опять прямо, а как проедем вокзал – налево.
– Ты все помнишь? После стольких лет?
– Так ничего же не изменилось.
Павел направлял их в лабиринте улиц, как будто уехал только вчера. Они поселились на улице Штепанской в обшарпанной гостинице, которую ремонтировали еще при царе Горохе. Три лифта из четырех не работали, номера были неудобные и плохо отапливались, полуоторванные шторы висели тряпками, но из всех имеющихся отелей этот был лучшим. Утром Мишель узнал от портье, что Павел очень рано ушел. Анна собиралась ехать в Министерство туризма, чтобы получить необходимую информацию для организации туров. Они вдвоем отправились смотреть город; Мишель нес на плече тяжелую сумку с фотоаппаратурой; туман начал подниматься с земли, покрывая тенью стены домов, но, когда он рассеялся, на обветшалых, дряхлых зданиях обнаружился грязный черный налет, а на медных куполах – зеленая патина. Они ходили по мрачным улицам, готовые к любым неожиданностям, стараясь запомнить эти картины, похожие на кадры из экспрессионистского фильма. Несмотря на грязь и общее запустение, Мишель был так зачарован этим зрелищем, что даже забыл достать камеру. У входа в парк две пожилые женщины подметали улицу, у каждой была метла и побитый ржавчиной железный совок. Когда Мишель с Анной поравнялись с ними, одна из женщин вдруг улыбнулась и заговорила с ними по-чешски. Мишель беспомощно развел руками:
– Не понимаю.
– А, француз, добро пожаловать, – сказала старшая.
Мишель вынул из сумки фотоаппарат и показал его женщине; она согласно кивнула. Так на его первых пражских снимках оказались две эти дворничихи в шерстяных платках, с удивительно кроткими лицами. На фасадах домов эпохи ар-нуво, почерневших от копоти, кое-где проглядывала поверхность пастельных цветов; во многих местах отвалилась плитка и выпали кирпичи; балконы держались на подпорках. И однако, на улицах царило оживление, зеваки улыбались этим хорошо одетым иностранцам, пытались завязать с ними разговор, произнести несколько слов по-английски или по-французски. Мишель и Анна повторяли: «Франция… Париж». Глаза пражан сияли, некоторые обнимали их, выражая этим свое гостеприимство лучше всяких слов. Несколько раз вокруг них собиралась толпа; Мишель сделал много групповых снимков, приговаривая: «Пожалуйста, не надо делать „чи-из“».