Петр Маркиш весил чуть ли не центнер и с трудом передвигался. Казалось, он несет на своих плечах все тяготы этого мира. Сначала он работал в Госплане, потом в Институте теплоэнергетики, но всюду оставался бесцветным служащим, которого сторонились сослуживцы: он никому не смотрел в глаза, был молчалив, ни с кем не дружил и довольствовался механической работой инспектора в отделе технического контроля. Замкнутый подросток превратился в мрачного, одинокого взрослого, который постоянно чувствовал себя усталым.
Дряхлой развалиной.
По совету разных врачей он сдал кучу анализов, но никто так и не смог диагностировать у него хоть какую-нибудь из известных болезней. В конечном счете врачи пришли к заключению, что его расстройство носит психосоматический характер, хотя Петр категорически не принимал эту гипотезу. Одна из его редких подруг убедила его сходить к психологу, что в брежневскую эпоху было почти равносильно предложению лечь в психушку. Петру повезло: он попал к последователю Фрейда, и тот выявил мучившую его болезнь – это была серьезная проблема в отношениях с отцом. Игорь Маркиш бежал из СССР в 1952-м, когда сыну было семь лет, и все отрочество мальчика было отмечено этим клеймом: сын отца-предателя. Его мать, оказавшаяся в отчаянном положении, вынуждена была отречься от мужа; ей быстро оформили развод, но отсутствие Игоря постоянно мучило их, не давало покоя, а говорить о нем не разрешалось ни под каким предлогом. Из-за отца Петра не приняли ни в пионеры, ни в комсомол, и в нем зародилась глухая ненависть к человеку, который бросил жену и сына, разрушив им жизнь.
Когда Игорь вновь появился, Петру было уже двадцать два года, он надеялся поступить в аспирантуру и всячески старался доказать, что он предан идеям коммунизма и не имеет ничего общего с ренегатом-отцом. Поэтому он без всякого колебания донес на своего родителя в КГБ, будто это чужой человек, которого необходимо разоблачить. В тот день, когда Игоря арестовали, и в последующие месяцы Петр испытывал невероятное счастье. И даже торжество. Чувства, до сих пор ему неведомые. И его приняли в аспирантуру, хотя он не знал достоверно, обязан ли поступлением доносу. Мать могла говорить что угодно, но Петр гордился своим поступком: он отомстил наконец «этому негодяю», отравившему ему юность, и ни о чем не жалел, хотя и страдал от вопиющей несправедливости родных. Мать назвала его подлецом, а сестра Людмила осталась в Волгограде, только бы не жить рядом с братом. Тогдашняя подруга Петра, которая была на пятнадцать лет старше, сразу выставила его из своей квартиры, положив конец их отношениям. Петр на долгие годы попал в свой собственный, невидимый для других ад, пока психолог не объяснил ему причину его болезни, заставив осознать всю мерзость его поступка.
Теперь Петр знал, почему он грузный и вечно усталый, но это его ничуть не утешало. Он чувствовал себя чудовищно виноватым, как, вероятно, Эдип[228], когда выкалывал себе глаза. Но ему даже в голову не пришло так же лишить себя зрения. Эдип поступил как глупец. Какой смысл становиться слепым? Разве стал он после этого счастливее? Разве испытал облегчение? Нисколько. Петр перестал ходить к психологу с того дня, как тот посоветовал ему «вскрыть гнойник». Он подумал: это невозможно, потому что этот гнойник я сам. Так он и жил с грузом на сердце, замкнувшись в себе, избегая общения с окружающими, словно донос оставил у него на лбу каинову печать. Мысли об увечье Эдипа преследовали его. Правильнее было бы вонзить себе в сердце нож. Он подумывал о самоубийстве. Его замкнутость мешала поддерживать стабильные отношения с женщинами, и если какой-то роман случайно затягивался на месяц-другой, его пассия начинала скучать и бросала его.
Наконец Петр сказал себе, что есть другое решение. Он должен встретиться с отцом, броситься на колени и умолять о прощении. Но на такой поступок ему было неимоверно трудно решиться. Все равно что подняться на Эльбрус зимой и босиком. Эта идея просить прощения приводила его в ужас; так зверек, зачарованный взглядом змеи, которая вот-вот проглотит его, не способен убежать. Перед отъездом в Израиль в 1976 году мать сказала ему, что Игорь не держит на него зла, что он ждет, когда сын захочет с ним увидеться, – но Петр решил, что это маневр, чтобы привлечь его, а потом отомстить за донос. Долгие годы Петр твердил себе, что нужно набраться мужества и встретиться с отцом, объясниться с ним, как в пьесах Стриндберга или Ибсена, где герои часами ведут словесный поединок. Но Петр понимал, что не обладает таким талантом. Он был уверен, что, глядя в глаза отцу, струсит и не сможет высказать ему ни малейшего упрека. Петр маялся, иногда проводил вечер в театре, а стоило подумать о том, чтобы сесть на поезд и встретиться лицом к лицу со своей судьбой, прежняя паника снова захлестывала его.
Нескончаемый снег заваливал Москву сугробами, стирая границы между тротуарами и проезжей частью. Через два дня после Богоявления Франк и отец Борис приехали в Богородице-Смоленский монастырь, относившийся к Московской епархии и более известный как Новодевичий. Там их принял митрополит Сергий.
Франк признался, что он крещеный католик, что он решил отречься от мира и принять монашеский постриг, чтобы приблизиться к Богу.
– Это трудный путь, сын мой, ты будешь ходить в послушниках три долгих года учебы и работы, прежде чем удостоишься пострига. Правда, ты волен покинуть монастырь в любой момент, и я сам могу отослать тебя, если сочту нужным. Здесь испытывают новообращенных, чтобы понять, искренне ли они стремятся быть ведомыми по пути Господа. В праздник Входа Господня в Иерусалим я совершу твое помазание, назначу тебе духовного отца, ты получишь рясу, клобук и вервицу[229]. Тебе предстоит участвовать во всех службах и таинствах, исповедоваться каждую неделю, блюсти целомудрие, жить в бедности, проявлять абсолютное смирение и слепое послушание; оно очистит твою душу перед Господом и станет смыслом твоего существования, второй натурой; ты должен отдаться ему без остатка, ибо послушание есть свобода и только через него мы обретаем Дух Святой.
Франк считал, что его решение окончательно, что оно лишит его возможности вернуться в мир людей; он отдастся служению душой и телом, не ожидая конца трехлетнего испытательного срока. Решив полностью порвать с прошлым, он раздарил соседям все вещи, что скопились за годы у него в квартире, – одежду, мебель, книги и прочее – со словами: «Друзья мои, возьмите то, что нужно вам и вашим родственникам, а я больше ни в чем не нуждаюсь». Через десять минут все исчезло, и Франк отдал ключи хозяину. Затем он снял со счета все свои сбережения и отдал их отцу Борису на ремонт храма. От своей прошлой жизни он сохранил только одежду, что была на нем, смену белья да книгу Базена об отце Фуко. Открыв бумажник, он разорвал ставшие ненужными документы. Решил было выбросить и четырехлистный клевер в прозрачном конвертике, но передумал – не потому, что считал его талисманом – тот никак не помог ему в жизни, – но потому, что клевер подарил отец в трудную минуту, тридцать один год назад. Эту последнюю ниточку Франк рвать не хотел, руководствуясь той иррациональной логикой мысли, которая иногда присуща человеку, что, пока он хранит клевер, отцовская любовь будет его оберегать.
На следующее утро после помазания послушник Франк был отправлен в Черниговский монастырь на севере Москвы, который три года назад вернули Троице-Сергиевой лавре. Монастырские постройки находились в плачевном состоянии, фрески в полуразвалившейся церкви сбиты, скиты осели и покосились. Франк ничего не знал о той жизни, которая его ожидала, и был приятно удивлен сочетанием простоты, уединения, свободы, которая здесь предоставлялась каждому, и товарищеского духа между монахами. Ему нравилась его семиметровая келья со спартанской обстановкой, и он чувствовал себя как дома в этой тихой обители.
Назначенный ему старец Виталий принес книги: «Божественную литургию Иоанна Златоуста» и «Введение в Божественную литургию». Вечером он объяснил, как применять его наставления в повседневной жизни. Франк взял в привычку вставать в четыре утра и слушать стоя и натощак утреннюю службу. Еще два часа – даже в дождь или снег – он занимался садом, подметал аллеи, мыл коридоры, вооружившись шваброй и тряпкой, или шел на кухню, где чистил картошку, морковь; но большую часть дня он работал каменщиком, маляром или плотником.
Старец скоро убедился, что Франк не жалеет сил на тяжелых работах, и определил его в маленькую бригаду, которая рыла траншею, чтобы восстановить дренажную и ливневую систему. Отец Виталий научил Франка бороться с одолевавшими его нечистыми и темными мыслями: «Чем ближе ты к Богу, тем яростнее бьется Сатана за свою собственность: он использует гнусные средства, чтобы развратить тебя и подвергнуть всем искушениям, – это жестокая, мучительная и непрерывная борьба». Отец Виталий привел его на путь самоотречения, отказа от своей воли, дал духовные ключи к достижению праведной жизни в молитве и созерцании. Франк любил эти многочасовые службы, эти проникновенные песнопения, от которых душа стремится ввысь, и они плавно текли из горла, как божественная река, и сливались в гармоническом унисоне.
На исходе третьего года митрополит Троице-Сергиевой лавры вызвал Франка к себе.
– Скажи, сын мой, если ты все так же крепок в своем желании, что для тебя означает монашество?
Брат Виталий не подготовил его к этому вопросу. Франк ответил:
– Монашество – это состояние ума или, лучше сказать, сердца.
Через три года жизни в Черниговском монастыре, после второй вечерни Вознесения, Франк дал монашеский обет нестяжания, целомудрия и послушания. Он принял постриг от митрополита в присутствии всей братии и отца Бориса. Митрополит нарек его Павлом, и в эту минуту прежний Франк умер, навсегда исчезнув из памяти людей. К нему не сразу пришла мысль о совпадении. Но вечером, в тиши своей монастырской кельи, он вдруг подумал об этом, и его охватила дрожь. По немыслимой случайности он получил отцовское имя