– Скоро так пылать перестанет, – хрипло произнёс мастер. – Но силы своей не потеряет. Только потускнеет, чтобы внимания не привлекать. Хоть и вынутая, хоть и отколотая, а всё равно – живая…
Хедвика, самыми кончиками пальцев касаясь льна, стряхнула каменную пыль в маленькую шкатулку. На лиловом камлотовом ложе пыль уже не была такой яркой. Минута, другая, и скоро совсем потухнет… Торопясь, Хедвика закатала рукав и, повинуясь чужим, не своим словно желаниям, потянулась к горстке пыли. Жажда и любопытство, алчность до колдовства, голод до магии – потянулась, и вот-вот палец коснётся слабо золотящейся горки…
– Остановись, виноградная. Не надо.
Слепо оглянулась – кто смеет отрывать, кто запрещает?!
– Остановись. Не трогай. Чужие шары добра не приносят, жгут только… Сама уж обожглась.
Внутри словно пусто сделалось. Словно это она там, среди лесных троп, среди города деревянного жила, плела, пряла, вышивала. Будто её, Хедвики, травы да нити спутали, выжгли, умертвили… Вот они, грудой золота лежат, да не тронешь, не вернёшь.
Мастер подошёл к столу и захлопнул крышку. Шкатулку спрятал в шкаф, шкаф запер на ключ.
– Знаю, что, коли захочешь, отопрёшь. А всё-таки – поостерегись, виноградная лоза, не марайся в пепле. Иначе и не назовёшь эту пыль, эту магию каменную. Шар достали, сожгли, окаменел он до стекла, до пепла. Пепел обкололи, стряхнули и снова в дело. Да разве на такой обожжённой магии многое наколдуешь?
– Обожжённая, искажённая… – эхом откликнулась Хедвика и, сама не зная от чего, расплакалась. Как будто кто её шар посулил отнять.
А то, что он у неё в груди был, она уж не сомневалась.
9. Зима в Грозогорье
День шёл за днём, к Грозогорью медленной поступью подходила белая пора. Зимы в столице были снежными, сырыми: не встречая отпора лета, подолгу властвовали холода. Город обряжало в снежные кружева, облекало льдом…
Но зима приходила сюда не злой ледяной каргой. Она являлась на площади тайной колдуньей с корзиной декабрьских первоцветов: в первый день пороги и двери украшали померанцами, сизыми и крупными еловыми иглами, а в канавах, на обочинах дорог и на запущенных, укрытых снегом тропах начиналось наконец печальное и волшебное зимнее грозогорское цветенье. Поднимали сухие розовые бутоны морозники, топорщился щёточками тычинок рыжий гамамелис, краснели ягоды падуба, стелила по снегу тонкий аромат нежная жимолость; настоящим сердцем и песней сурового Грозогорья раскрывала лиловые лепестки ласковая камелия. Горожане собирали холодные букеты, охапки бледных, белёсых стеблей, тугих бутонов и ловили, вдыхали редкие и тонкие запахи цветения и весны.
В такой-то день, по первому снегу, и заглянул в мастерскую лютник. Завидев его сквозь стёкла, Хедвика бросилась к двери…
– Здравствуй, виноградная леди, – тихо поприветствовал её Файф, вручая украшенную зимней жимолостью брошь – крошечные и упругие ягоды в молочной белизне лепестков. Синяя ягода тумана. Тронь – и покроется белой наледью, как снежным дыханием.
Брошь легла в раскрытую ладонь, и Хедвика уже знала, что будет дальше. Почти невесомая, что три ландыша, она вдруг налилась тяжестью, потянула руку вниз.
Минуло мгновенье…
Хедвика тронула сизую затвердевшую ягоду, коснулась хрупкого на вид лепестка. Брошь окаменела.
Она поблагодарила Файфа одними глазами, угадывая отчего-то, что стоящему за спиной Грегору будет неприятна её благодарность. И верно:
– Снова фокусничаешь, – фыркнул мастер, вместо приветствия протягивая лютнику мешочек, в какие раскладывал серебро. – Ушла вся пыль, и стекло в дело пустил. Твоя доля после продажи.
Файф улыбнулся.
– Зима на дворе. Свежо, безбрежно, а ты бормочешь в своей норе, носу наружу не кажешь.
– Зима! – с искренней нелюбовью воскликнул Грегор. – Сыро, ветрено! Я, может, и рад бы на улицу не ходить, да кто пыль Ивару относить будет…
– Я приглашаю виноградную леди на прогулку по Грозогорью, – с прежней тихой улыбкой произнёс Файф. – Она ведь и не бывала нигде, кроме площади да твоей мастерской. А если леди соблаговолит, мы можем заглянуть в «Утиный Угол» к Ивару и избавить тебя от зимней дороги.
Грегор хмуро поглядел на Файфа.
– Хватит вилять. На что тебе девчонку на улицу вытаскивать!
Хедвика, которая стояла здесь же и о которой говорили в третьем лице, не могла смолчать, но и что сказать, не знала. Вот и выпалила:
– Сперва расскажи, как ягоды в камни обращаешь!
Файф рассмеялся, протягивая ей руку:
– По пути расскажу. Грегор, заверни пыль. Я передам Ивару.
Мастер, хмурясь, направился к дальним стеллажам.
– И не бойся за свою подмастерье. Разве плохо ей выйти на улицу? С тех пор как попала в Грозогорье, и свету не видела, одни твои комнаты, шкафы да шары…
Но вместо шкатулки с пылью мастер достал с полки большой свёрток. Развернул бумагу и вытащил широкую, старинной вязки шаль с жемчужной искрой.
– Развейся, виноградная, – подавая шаль Хедвике, через силу улыбнулся он. – И правда, сидишь безвылазно… Погуляй по снегу. Если только сама-то хочешь.
Хедвика, растерянная, встревоженная, помимо собственной воли страстно жаждущая выйти в таинственный и вьюжный серебряный город, кивнула. Файф накинул шаль на её плечи и вышел на порог. Обернулся, лукаво глянул через плечо, и было в этом взгляде озорство, и опаска, и зов – в улицу и в дорогу, по которой шагала Хедвика всю жизнь да на минуту заглянула отдохнуть к старому мастеру.
Стоило распахнуть дверь, как тонкий свист ветра отозвался звоном в оконных стёклах и закачались над порогом хрупкие подвески фальшивого хрусталя. С улицы колол холод, манила отважных белизна, и плела свои снежные косы вьюга.
Снег был быстр и смел. Он лез в рукава и оплетал ожерельем шею, серебрил ресницы, дразнил искрами по лицу. Файф, держа Хедвику под руку, стремительно шагал сквозь вихри и волны, а она смеялась серому ветру, белому низкому небу и бесконечной веренице домов, похожих на ледяные пряники, на сказочные леденцы.
Поднималась вьюга.
Из тумана, всё нарастая, к ним летел звук колокольчиков.
– Что это?
– Это Акварель, лошадь. Согласна взять её в спутницы? Ездила верхом?
– Без седла быва… а-ах!
Не успела Хедвика ответить ни на то, ни на другое, как оказалась на спине лошади; прямо перед её глазами темнела гладкая грива, пятнистая от снега, а на поясе уже покоилась ладонь лютника. Одной рукой он придержал в седле Хедвику, а второй ухватил вожжи и пустил лошадь неторопливой иноходью.
Цокот копыт глох в густом снегу, зато бубенец на шее Акварели заливался так, что прохожие оборачивались им вслед, а хозяйки отворяли окна поглядеть, что за звон летит по улицам.
Позади оставались тихие переулки и громадные площади, не уступавшие площади Искр; мелькали вывески и витражи, пороги и изгороди. Спускались ранние сумерки, зажигали огни, и череда окон вилась за ними пёстрой золотой лентой. Повинуясь Файфу, Акварель всё ускоряла ход и наконец перешла на бег, с каждой секундой всё более стремительный. В ушах свистело, неистово звенел колокольчик, и тихая сага зимнего города оборачивалась бешеной скачкой.
На нижних улицах было теплее, и снег на дорогах почти стаял. Из-под копыт, ударявших о мощёные мостовые, полетели жёлтые, синие и алые искры.
– Что это? – восторженно крикнула Хедвика, перекрывая ветер.
– Болотные огни! – ответил Файф. – Они тоскливы и так красивы… По зиме грвецы в лесах слабы, голодны и не брезгуют даже ими. А в городе по снегу мокро, вот они и перебираются зимовать в Грозогорье.
Искры поднимались всё выше, окутывая лошадь и всадников цветным коконом, сливаясь, мерцая и раздваиваясь. На миг отпустив вожжи, Файф крикнул что-то и взмахнул рукой. Кокон расцвёл золотом и серебром, вспыхнул, взвихрился… и вдруг, смешавшись со снегом, развеялся.
Тихо.
Хедвика со страхом увидела, что город остался далеко позади. Когда они успели миновать ворота? В этой карусели огней, в скачке и звоне не уследить за временем…
Последние искры угасли, и они остались в темноте, ещё не укрывшей Грозогорье, но уже упавшей на поля и перелески вокруг.
«Мы ехали весь день?..» – растерянно подумала она, пытаясь отдышаться. Файф отпустил поводья и повёл рукой в сторону города:
– Погляди.
В скользком тумане расплывались медовые блики окон, уходившие вверх, выше и выше в гору, а гирлянды фонарей обвивали склоны, словно охряные змеи. Все они устремлялись к дворцу. Его белые стены, башни и колонны виделись отсюда сплошной массой, вдавленной в камень и полыхающей алыми и золотыми витражами стёкол и факелов.
– Как ледяное чудовище, разинувшее пасть, – прошептала Хедвика и вдруг увидела совсем близко перед собой серебряные глаза Файфа. Тёмные зрачки, искристая тонкая радужка, беспощадная глубина: ей показалось, будто она смотрит в чёрную реку сквозь прозрачный лёд…
Как вдруг…
Она вздрогнула и оглянулась, напуганная внезапным хохотом, звоном и криком. Вокруг звенели стаканами, смеялись и размахивали кубками, то и дело с грохотом хлопала дверь, а гул голосов и стук вилок сливались с резкой струнной мелодией, несущейся от дальней стены.
Стены?
– Где мы? – обводя расширившимися от удивления глазами дымный и шумный зал, шёпотом воскликнула она, цепляясь за Файфа.
Акварель исчезла, синее поле сменилось шумным трактиром, а ночь обратилась в ранний вечер, и солнце, пробившееся сквозь плотные тучи, подрагивало в стеклянных бокалах. На стене, увешанной колёсами от часов, телег и карет, зеленела небрежная, кривая и крупная надпись: «Утиный Угол».
Струнная музыка перешла в резкое треньканье, ей вторил тревожный хор, нарочитое кваканье и ржанье, из-за стойки вынырнули двое подавальщиков с длинным, похожим на корыто деревянным подносом, и принялись разносить по столам красную похлёбку.
– Это «Утиный Угол», – перекрывая шум, крикнул Файф. – Кормят тут отлично, но, боюсь, тебе такое местечко не по нраву.