– Куда ты меня везёшь?!
Кто кричит? Она ли, Имарина, или девица-птица, в чьих глазах незабудка, зеленью окаймлённая, цветёт?
Кто о чёрное зеркало бьётся? Кто грот норовит в старой ладье миновать?..
Не торопи реки, Имарина!
Косы долгие, тёплый мёд из прядей река вымывает, кожа белеет, глаза ледяным антрацитом светятся…
Одурманить честную, ласковую, охладить, обмануть, привязать к реке ненавистной…
– Будь готова уйти в любой момент, – шепчет Имарина рыжей своей дочери, гостье своей, преемнице своей, самой себе шепчет.
– Я готова, – отвечает она.
Вот в чём сказка-разница кроется, в чём горечь речная горит. Долгие луны ждала Мара этой минуты, ждала, покуда Гостья новая явится, а река её примет.
Да только нечего терять лишь тем, кто не ждал никогда. А ты не торопи реки, милая. Подумай прежде, что тебя на берегу ждёт, коли ты время, словно траву речную, в кольцо увязала. Что будет, когда дева-птица, дочь твоя чужая, на реке окрепнет, уйти осмелится, замену себе искать станет?.. Кого на берегу, среди пней да папоротников, в новую луну у костра, мавками разведённого, отыщет?..
Не торопи реки, коли сама себя Гостьей Речной нарекла.
Некуда тебе бежать теперь, милая, некуда плыть, некуда торопиться, век вековать будешь с нами!
Часть III. Шей
1. Алая глина, гречишный мёд. Витязь на ярмарке
Берёшься за магию. Осторожнее вонзай иглу. Подожди до полуночи. Раскалится печь, выйдет месяц, высветлит шитьё. Берёшься за магию – осторожнее будь.
Красные блики солому нежной яблоней обряжают. Пахнет сухой травой, пряным летом, душным сладким клевером. Жарко в доме, а за окном дождь кличет осень, холода.
Отложив ситцы, Альга идёт к окну, словно во сне, – вдохнуть воздуха, освежить исколотые ладони дождём, отогнать дремоту. Солнце дважды вставало с тех пор, как она за шитьё принялась.
На столе, посреди шерстяных клубков, обёрнутый холстом кувшин: как приготовила, так до сих пор тепло хранит, завивается паром. К третьему восходу и бодрящий отвар не поможет. Но есть ещё силы, есть ещё время успеть работу справить.
Опускается у узкого окна, прижимает к стеклу ладони. Свежая сила течёт по рукам, обливает плечи, что ночным дождём, расправляется в груди, холодит голову.
Убрала с лица рыжие кудри, умылась.
Время продолжать шитьё-ворожбу.
Возвращается к столу у горячей печи, оглядывает работу. Коленкор грубо примётан, ситец надо заменить на лён: легче будет, да крепче, да шить проще. Тёплой шерстью нужно обернуть основу. А там напоследок, под первые лучи, расшить шёлк, если воли хватит, если жар силы не вытянет.
Птицы под потолком недвижны – ни сквозняка, ни вздоха. Во время работы ветры по дому Альги не ходят, ото всех закрывается, пока шьёт-ворожит. Только огонь пляшет в очаге, рисует на перьях чужие узоры. Птицы глядят чернильными глазами на хозяйку. Альга, склонившись над полотном, шьёт.
Поутру солнце заливает золотом деревню, поле, опушку. Дождь унялся, осень отступила – может, до вечера, а может, целый месяц ещё подарит среди стрекоз и бузины. Брызги горят на стёклах, горячее утро накрывает луг кашемировой шалью. Альга подымает голову; на щеке, тёплой со сна, полотняное переплетение отпечаталось. Исколотые пальцы жжёт, во рту пересохло, а в голове звон, пустота, времени карусель…
Силы ушло на работу немерено, давно таких сложных заказов не выполняла. Да и терпкие летние дни – разве время шить? Швейное время – лихие ливни, рокот по черепице, пощёлкивание огня да старые гимны, что гудят до самого свету. Швейное время – тревожные вечера, когда ставни захлопывают, двери запирают, а на приречный луг русалки мавками плясать выходят, плясать, морить да ссорить людей. Никто в гнилые сумерки по опушке не бродит, на луг да к озеру не ходит, а к реке и подавно. Не шумят, не любопытствуют, взглядов косых на её дом не бросают. Раз в месяц такие ночи выпадают, на новую луну. Нравится Альге эта тишина, полная немым русалочьим переплёском, да только не по себе от их белых лиц, кружевных одежд. Альга – огонь, Альга – звон молота по наковальне, что куёт серебряную иглу. Альга – окалина, алая глина очага, в котором отвар на семи цветах вызревает. Рябина, солома, гречишный мёд да бессонные ночи. Только лесу под силу её жар да горечь охладить – лесу, черноречью да льдам.
Поднялась с постели, оправила платье. Тяжело дался первый шаг, второй легче, а там и до плошки со свечой погасшей добралась, и до чаши с родниковой водой. Первый глоток в горле горячей ягодой встал, второй обжёг, да освежил, а там пила, покуда ясность глазам не вернулась.
Встала посреди горницы, оглядываясь. Посветлу комната словно другой оборачивалась: уходил пряный дух, дул ветер на соломенных, еловых да сосновых резных птах под потолком, солнце румяной своей лаской заливало горницу. Полотна у стола на один цвет становились – песочными, золотоосиновыми, что спелый лён. Солнце встаёт – надежда полем расстилается, сердце успокаивается.
Как только поутихло оно, перестало биться, что гость незваный в ставни, Альга накинула свитку и вышла на крыльцо. День принял её в горячие ладони, ободрил, отогнал мушек, что шипели перед глазами. Словно замысел её одобрил. А замысел её был непростой.
Шила прежде Альга юность и зрелость, пришивала храбрость и радость, тоску ушивала и боль, по душе вышивала тонкой нитью. Да только никогда не бралась с самой сердцевины шитьё устраивать.
Не торопясь, не мешкая, шла Альга лесной тропой. Ягодные поляны огибала, сухостойные места обходила стороной. Для дела её только тихая трава, утомлённая долгим летом, глухим лесом, умытая ночной моросью, утренней росой годилась.
Без устали нагибалась Альга за листьями мяты, собирала руту. К полудню в корзину её легли стебли можжевельника и мандрагоры, сплелись рябина и первоцвет. Довольная, возвращалась она в светлый дом. Корзину с травами оставила у крыльца, в тени, к ночи отнесла в клеть. Поутру вошла – а там лесом пахнет тонко, терпко, горьковато, и трав видимо-невидимо из тех стеблей, что вчера собрала.
– Пожалуй, и хватит этого.
Бросила серебряную иглу в дурманящее разнотравье и отправилась на деревенскую ярмарку: то, чем тело полнить, только лес дать может, а вот нитей прочных на лесных тропах не сыскать. Разве лишь паутина да голубая трава, но та на самую тонкую работу пойдёт, на филигранное шитьё по живому. А когда то ещё будет, Альга не ведает. Может, до осени управится, а может, и к весне не поспеет. Нить за жизнью потянется, а там уж либо запутается, либо куда суждено выведет.
До тех пор, пока игольное серебро травы не обовьют, можно не торопиться. Это потом каждый миг на вес золота покажется, и не до солнца, не до отдыха станет. А пока гуляй, Альга, швея-колдунья, по пёстрой площади, гуляй да подыскивай цветные нити.
Деревню привычной тропой она миновала быстро. По правую руку крепкие оседлые избушки, по левую – дома да хибары цыганским разнобоем. Улица, как река, собирает притоки тропок от каждого двора, выносит прохожего к лодочному сараю – тёмному, гулкому, стены мхом поросли, из пустых окон дёгтем тянет, смолой, водой, тиной. По другую сторону – широкое озерцо, в которое с десяток речушек впадает, что тянутся от речек пошире. А уж те – притоки вольных рек, что по всем Семи землям воды свои несут. Старые враки – мол, на здешней лодке, на берег не ступая, волоком ладью не таща, можно до самого Грозогорья доплыть. Старые враки, да многие верят, что прежде так и было. Кто-то говорит, что Воробулька, что близ Мёртвого города течёт да пути связывает, обмелела. Кто-то болтает: закрылись древние ворота из земли в землю. Только в легендах, мол, древние меж ними без колдовства плавали. Альга верила раньше, что русалки с Чёрной Реки путь закрыли, да только после того, как узнала тёмных речных дев поближе, поняла: вовсе тамошним русалкам не до людских дел.
Так и ей сейчас дела нет до лодочных легенд, и путь она держит вовсе не к тёмному сараю, водорослями пропахшему, а на ту сторону озера, на простор, где под сосновым шатром раскинулась дикая ярмарка.
Каждую осень рассыпала она свои огни, ленты да лари, целый городок вставал на берегу озера. Кто их знал, проезжих торговцев, что им в деревушке не из богатых требовалось. И навару со здешних жителей почти никакого – придут, поглазеют, хорошо, если леденцы или семена купят, да уйдут. А ярмарка каждый год, как по часам, по скорому осеннему солнцу встаёт. Разбрасывает свои огни, ленты да лари, распахивает сундуки, пестрит, каруселью кружится. А как уедет – деревня словно одурманенная остаётся посреди осени, в туманах да загадках.
Альга и сама ходит на сосновый заозёрный луг всякий раз, как бубенцы ярмарочные зазвенят. Но не сласти, не наряды выискивает себе, не колдовские цветы, не тёмные книги.
Ни швей, ни портних, равных ей, нет ни в их деревне, ни в окрестных. А значит, и инструмент подходящий сыскать негде, кроме как самой вдаль ехать или у проезжих глядеть. Альга за деревней никогда не бывала, глубже леса наяву не заходила, а потому и иглы свои, нити да ткани, мел, бусины да особый лён только на ярмарке и брала. А нынче нити требуются, каких у неё никогда не бывало. Крепкие, да нежные, толстые, да самые ласковые: жизнь сшить – не на живульку сметать.
Сосны кладут на шатры ароматную тень, роняют хвою. Тихо горят за стволами первые деревенские огни, а туман уже грозится от реки сумерками, заморозками. Утреннее солнце что обман: может, и было, да от тепла ни следа не оставило. Кутаются деревенские в шали, ребятишки дышат на озябшие руки, но никто по домам не спешит. Ярмарка притягивает сахарным теплом, янтарным светом, звоном, золотом. А там, позади, деревня без всяких чудес, серая осень да скорая зима.
Альга бродит между яркими палатками, ищет нужную нить. Вот пряничный ряд – глядятся липкими боками обсыпанные марципаном круглые пряники, инжирные творожники. Вот целый прилавок шоколада: розовый, белый, чёрный, какой пожелаешь. Альга покупает чёрную плитку, убирает поглубже. Терпкий горький дух, словно от лесной травы, от шоколада идёт. Если бы не плавился так легко в руках, сошёл бы и за сердце её работы будущей.