Земли семи имён — страница 40 из 53

Ни жива ни мертва подала руку князю, ноги переставляет, даже в ответ что-то молвит, а внутри заледенело всё.

«Будешь при нас с княгиней другом…»

Князем сделали её витязя за храбрость, за отвагу. Кто его таким сотворил? Кто храбрые да гордые травы подбирал любовно, пуще глаза приглядывая, чтобы ни одной соринки не попало, ни одной соломинки?

А он княгиню себе выбрал. Другую. Не её, не Альгу.

Закричала так, что надорвалось внутри. Закричала, завыла, горько да горячо. Да не услышал никто. Захочет ведьма – никто её не услышит.

4. Княжий дом, фиалковый каравай

– Пойдём в княжеский терем, – молвил князь, когда опушка забрезжила. – Забери из дому что нужно, и идём со мной. Изба твоя на отшибе, может, и не заметят её, да только зачем рисковать понапрасну. Если надо, пришлю тебе кого в помощь. Никто ни косо не глянет, ни преград чинить не станет матери моей.

«Матери моей…» Так и есть оно, если по уму рассудить, да как горько, как трепетно на душе от этих слов становится. Сердце раненой птицей заходится.

Мать во мне видит. Мудрую советчицу. Умелую, терпеливую. Да не боле.

Молча глядит на своего князя, а сердце бьётся огнём, каким и в юности не горело, не горевало. Такой огонь и разум, и терпение выжигает, а взамен только пустота плачет.

– В своём доме останусь, – твёрдо велела Альга. Сглотнула, словно тонкий лёд проглотила, да что ему в алой пропасти на душе. – Без тебя только… очаг опустеет.

– Как знаешь. Охрану пришлю и защиту.

– Я ведь тебя для защиты своей сотворила, – прошелестела тихо-тихо, и сама не зная, хочет ли, чтобы князь услышал, или нет.

Услышал.

– Не всё по нашему замыслу выходит, – ответил он. – Целая деревня теперь в моей защите нуждается, а дружины нет. Ничего. Справимся. А надумаешь в мой терем – для тебя всегда дверь открыта.

Проводил её до родного порога, кликнул молодцев охранять и ушёл, не оглянувшись. Альга шагнула в клеть, опустилась среди трав. В руках дрожь, в глазах синь, мысли паутиной речной спутались, и печёт, печёт на сердце…

Вербена, аир, кувшинка и семицвет, мак и гусиный лук, веретеница и крапива.

Солнечный свет золотым ковром лежит на половицах. Светит в косых широких лучах пыль. Пахнет травой, осенью. Глядит Альга слепо в окно, а крапива да чернорец сами в руки стелются. Сплела жгучие травы, скрепила наговором, поднесла к губам, нашептала горький отворот – злом, страстью.

Иди, разлучница, прочь узкой тропой, безлунной ночью. Князь мой обернётся огнём, что я в травы вложила. Князь мой хоть сотворён из трав, из полыни да горицвета, да огонь в сухостое от одной искры займётся. Вспыхнут порохом изба, сад княжий и лес, и дорога ему – в мой дом, а тебе, разлучница, прочь-тропа в безлунную ночь.

Нашептала, наговорила, губы пересохли, щёки побелели: злом наговор, кровью. Силы вытянул, слёзы осушил. Тишина на дворе, тишина в мире.

– Да будет так! – вскрикнула, подожгла косицу чернореца, крапивой перевитого. Княжеские хлопцы к окнам: что случилось? Цела ли? Что за крик?

Не откликается. Входят в горницу – сидит среди золотой золы, на коленях – пепел, глаза пустые, усталые.

– Воды принести? Лекаря позвать?

– Идите в деревню. Нечего меня сторожить, не убегу, за себя постоять сумею.

– Но ежели князь приказал…

– Идите, – мягче попросила Альга, всю силу собрав, на кулак намотав тонкой нитью. Спровадить бы поскорее свидетелей нежданных и упасть, упасть в травы, захлебнуться целебным ароматом, шёлковым касанием… – Идите. А наутро придёте проведать. Принесёте каравай княжеский да вести от молодых.

Хлопцы переглянулись, ухмыльнулись нерешительно, поглядели с минуту на рыжую старуху и отправились к князю – рассказать, как их прочь погнали да как Альга, часа не прошло, на года состарилась.


Поутру выпал первый иней. Острыми узорами укрыл крыши, чеканкой размеловал стены, окна серебром расцарапал. Зима отчаялась поджидать, пока ласковая осень лето прогонит, да явилась на порог колючей госпожой в сатиновом ледяном платье. Здешняя, вольная, широкая, не та она была, какой в Грозогорье ступала…

Парни, что давеча Альгин крик под окном слышали, вернулись спозаранку. Дуют на пальцы, кутаются в суконные свитки, а постучать до солнца не решаются.

Альга проснулась засветло, да и ночью сон не сон был, а тёмный колодец. Распахнула окно, крикнула:

– Какие вести?

Хлынула с улицы слабая, что чернила разведённые, синь, дохнул холод. Парни княжеские подобрались, в струнку вытянулись. Старший протянул ей льняной свёрток. Лён грубый, да не простой: вышит алым ягодным узором, словно живая малина по осени с его стеблями переплелась, да так и соткали полотно.

– Велено тебе передать кусок каравая княжеского, – промолвил и отдал свою праздничную ношу. Каравай княжеский, особый, пекли наутро второго дня княжения нового господина. В тесто клали чернику, калину сушёную – все печали, чёрные и красные, в хлебный мякиш прятали, с глаз подальше. Чтобы ни гари, ни крови в княжение не случалось. Каравай выходил горьковат, да, как люди говорят, лучше горечь да беду отведать загодя, в глаза глядя, да мёдом заесть, чем вслепую с ней ночью тёмной столкнуться.

Альга взяла каравай, поблагодарила. Видит, глядят на неё хлопцы застывшими глазами: вчера старухой была, сегодня опять девица. Видит, да не хочет лишний повод для пересудов давать, кумушек радовать. Спрашивает как ни в чём не бывало:

– А князь что?

– Князь новую дружину набирает. Нас берёт! – Хлопцы, точно из ларца, подбоченились, грудь колесом. – Собирает мастеров строить плотину у реки и стену каменную, чтобы мавки в новолуния в деревню не ходили, народ не тревожили. Да, говорят, хозяин реки неподалёку разгуливает, девок крадёт. Речным Гостем зовётся – слыхивали о таком? И драконы огненные, говорят, летают, стоит звёздам выйти…

– Ну, это уж байки. Ты, Ивась, про искры колдовские наслушался, что из земли растут да волшебство будят.

– Искры, колдовство! Дружину прежнюю, поди, тоже колдовская хворь загубила!

Альга притихла, слушает, хлопцев не перебивает, а у самой внутри замерло всё, натянулось. Да только не туда разговор их свернул.

– …Вот ты княжий каравай жуёшь, а с той стороны земли в этот миг, может, колдунья из Мёртвого города идёт, магию землям раздаривает.

– Какая колдунья! Колдунья в своей крепости сидит, огни из-за стен мечет, а больше и не годится ни на что. Ворожбу по городам правительница Грозогорья раздаривает.

– Неужто даром даёт? Так зачем в дружину подаваться, пошли в те города, что ей по пути! Колдовства получим с пригоршню, а то с две, в волшебной науке поднатореем, а там хоть каждый день каравай жуй да в потолок плюй – монет наколдуешь немерено и знай веселись!

Парни хорохорятся, хохочут, на неё то и дело косятся: не улыбнётся ли? А сами и разобраться не могут, где тут сказка, где выдумка. И верят, и не верят в правительницу заморскую, в драконов горячих, в магию, что пшеничным зерном и самоцветами по земле просыпана да спит до поры. Ни твёрдости, ни огня, один трепет на душе да тоска по неясному.

– А что князь с княгиней? – Голос спокойный, что летнее утро, а в внутри вешние воды бушуют.

– О свадьбе князь объявил – на той неделе гулять будем. Да только что-то у них не ладится. Всю ночь шёпот да слёзы в горнице. Как бы не расстроилась помолвка, – ответил Ивась.

– Тебе-то какой интерес? – поддел его другой парень, плечистый, кудрявый, пуще остальных на Альгу поглядывает.

– А то не знаешь, что княжьей жене стража полагается? Да не какая попало, а почище, чем у самого князя воины.

– В палаты княжеские прописаться решил?

– Ну так и что же? Чем плохо?

– Давайте-ка вы под чьими другими окнами петушиться будете, – прервала Альга. Умолкли враз парни; глядят – глаза сердитые, а словно искрятся изнутри. – А ко мне позже наведаетесь, коли князь велит.

Поклонились, раздосадованные, пристыжённые, ушли. Альга вернулась в горницу. Тут половик поправила, там разгладила вышитую салфетку, в сундуке клубки свои распутала, разложила. Руки делом заняты, а душа птицей от счастья ликует. Ссорятся князь с княгиней!

Изба, словно в летнем мареве, в солнце купается, не глядит, что на дворе зима на пороге. Светло, золотисто, радостно. Одно тяготит, вниз тянет: тёмное пятно посреди комнаты, где князь её почивал. Пепел, зола, да крапивный стебель, да чернореца обугленный бутон.

Каждую полночь глядит в пепел, замирая, выискивает молодую зелень, ловит нить аромата: нет, только тленом тянет, тленом, ни вздоха свежести, ни крупицы весны. Зелёных побегов, почек, ниточек не находит – выдыхает горячий страх, до следующей полуночи уходит в солнечную горницу, в золотом высветленную избу, просторную, воздушную. Что с нею стало, и сама не понимает, да только дом свой таким лишь в раннем детстве помнит: белое утро, солнце в стёкла, играет радугой меж ресниц, тепло да сонно, а у стола уже звенят чашки, и пахнет сдобой, ягодами да мёдом…

И легко на душе, радостно и светло, словно тучи вокруг избы из будущего сгущаются, а покой из прошлого пришёл.

Да только души шьёшь – и боль, и грусть непременно приходят, потому как живое трогаешь. Живое на чужое касание отзывается тревожной струной. Есть мастерицы, что шьют нежно, тихо, во сне – так, что и не проснётся человек, пока швея иглу не опустит. А когда проснётся, то уж не прежним, а с новым свойством. По-другому станет думать, на мир глядеть. А то и просто легче станет – тяжкие мысли или тёмную болезнь швея отпорет, пока дрёма лучше всякого отвара действует.

За прежние дела Альга браться не хочет, но и сложа руки не сидится: непривычно, да и тёмное пятно в княжьей горнице вспомнится – и тут же тихое настроение прочь. Чтобы выгнать, выпроводить о нём всякую мысль до полуночи, Альга принялась за сложную вышивку. Достала скатерть – куплена девять ярмарок назад, а словно новая. Тонкая, батистовая, светится белизной; ни узора, ни кружева. Поле для вышивания брала себе Альга. Поле для вышивания брала, а вышло поле брани.