Постояла немного на крыльце, вошла в дом. В горнице свежо, пахнет хлебом, квасом, земляникой. Поглядела на сундук, поверх которого скатерть недошитая была брошена. Улыбнулась с жалостью: подождать тебе придётся. Заказ правителей в первую голову мастера выполняют.
Так и повелось. С утра, по прохладе, шьёт, пока солнце избу не раскалит. Потом в лес уходит, еловой тишиной надышаться, сосновым звоном. Возвращается к вечеру – дом залит светом, что карамелью по брёвнам. Выпьет иван-чаю, посмеётся тихонько разговорам хлопцев, что свежий каравай принесли, и снова за вышиванье.
День за днём вьётся, тени от стволов темнее, длиннее становятся. По оплечью разбегается дивный узор: шёлковой нитью расходится, бисером рассыпается, расцветает бледным мелким жемчугом, что в северных озёрах зреет.
Снова день, шитьё и лес, каравай, вечер и тишина. Снова утро, и опять по свежести вышиванье, по мареву полуденному – лесная тропа, до полуночи – узор по батистовому полотну. И опять звенит рассвет, шёлк гладью ложится, тропка между крон стелется, смеётся, поплутает – да к избе обратно выводит, к неоконченной вышивке, к колдовскому оплечью. Вышивка батист оплетает, краски набирает, оживает будто. Дни стелются на ласковый летний лён, словно бусины на нить нижутся. Да только кто иглой владеет, кто та мастерица, что узор набирает? Кто? Уже не она, не Альга.
С каждым днём всё крепче свивают вкруг неё кокон дурные сны, сжимается время, что лента на горле. Лето не кончается и не кончится никогда, ежели не порвать эту ворожбу, да как её порвёшь, если не видишь, не слышишь, чувствуешь только нутром, ночью от ужаса просыпаешься в ледяных простынях, в ледяных чьих-то ладонях…
Альга ходит сама не своя. Дом солнцем залит, вышивка алая на сундуке словно дразнится: сегодня недошитая, завтра почти законченная, а на той неделе и вовсе белая станет, словно нетронутая.
Давно уж пора зиме настать, а лето всё никак не уходит, словно осень в чужих краях загулялась. Открыла раз в клети шкатулку – напёрсток найти, – а на бархатном донце нить паутинная да иглы серебряные, латунные пуговицы да ореховые скорлупки, что она в лесу сколько лун назад сожгла.
Вернулись к ней.
Стоит Альга ни жива ни мертва посреди избы. По полу золотые лучи розовым кружевом перемежаются, сумерки зимние на плечи шалью падают, в стекло рябина бьётся, пламенем цветёт, а сама серебром покрыта, словно вчера зима грянула, а сегодня опять лето настало.
Подняла глаза, поглядела в вечернее окно, словно в зеркало, – косы ниже пояса отросли. В горле пересохло, по рукам маковая слабость растеклась. Медленно вернулась в горницу – а та по-прежнему солнцем залита. Вдруг – спохватилась, сердце дрогнуло! – нет скатерти недошитой на сундуке. Метнулась к столу – ладно скатерть, оплечье бы не пропало! – а скатерть готовая сосновые доски покрывает, а поверх – оплечье, как ни в чём не бывало: на чём работу закончила, там и игла лежит.
Провела рукой по щеке, протёрла глаза. Солнце в избе, скатерть на столе, оплечье на скатерти.
Закончить да отдать скорее!
Страшно ей, и сердце колотится, и делать нечего – только за иглу браться, начатое завершать. Верно стежки положишь – может, и сны дурные не сбудутся, и время, что нить, распутаешь. Что неправильно сделала, чем прях прогневала, раз нити её запутались?.. И в обычный-то день не знаешь, сколько тебе отмерено, а в заплуталом клубке и вовсе нити, реки и дороги перепутаны. Альга шьёт, а время вокруг неё рябит пуще прежнего: дробит дождь, тотчас снег, а за ним снова солнечно, и вновь дождит.
Шьёт, спины не разгибая, не поднимая глаз. Наконец совсем невмочь: горькой воды испить, руки освежить бы… Поднялась из-за стола, глядит – на сундуке опять скатерть недоконченная лежит, а стол сосновый гол. Протянула руку к скатерти, да только пустоту зачерпнула: та снова на столе, готовая, блещет хитрым алым узором-заревом. Вот-вот время в кольцо свернётся в избе! Дрожь пронзила, оторопь взяла, страх вскипел в крови: беги!
Альга бросилась в один угол, в другой, схватила рубашку батистовую, шкатулку с нитями из клети забрала и выскочила вон. Выбежала на крыльцо, перед глазами серебро, шумит лес, шумит в голове, да только вокруг не двор вовсе, а горница, в которой князь её спал, пока здесь жил. А она в одной сорочке, дрожит, губы шевелятся, а что говорит, не ведает.
Словно со стороны себя услыхала:
– Беда! Беги в деревню! Дружину буди, из дому выводи, враги кругом, нападут с рассветом!
Без пустых слов поднялся, взял меч, на прощание за плечи обнял. Велел:
– Иди в лес. Я за тобой приду. Не прощу себе, если тебя тронут.
Всё в тот день обернулось. Как до вечера в лесу дотерпела, и сама не ведала. Над болотом туман, из чащи волчий вой с ветром долетает, в ключе вода – испить хочется – сил нет, да только пьяная, хрустальная вода, выпьешь – не вернуться домой.
Хрустнула ветка – разошлось марево. Вышел из-под еловых лап, из-за болотного тумана-дурмана её князь.
– Не бойся ничего. В обиду тебя не дам, хоть и знаю, чьих рук дело хворь, дружину одолевшая. Врагов отогнали, да долго они раны зализывать не станут, к ночи снова силы соберут. Вернёмся, Альга. Не оставлю тебя и в обиду не дам. Люди выбрали меня князем; будешь при нас с княгиней добрым другом да советником. Идём со мной.
– Идём, – тихо откликается Альга, что лесная птица, что речная русалка.
Чаща позади осталась, опушку миновали, вдоль изб в селе идут. Вокруг пыль да гарь, вечереет. На плечах рука князя её. Уж сколько лун такого покоя Альга не ведала – и сама забыла, да пока князя так близко не увидела, тепла его не почувствовала – и думать себе запрещала, как по нему истосковалась.
Вспомнила о прорехе, что на сердце его оставила, пока шила. У каждого прореха такая есть. Оттого и тоскуем, оттого и любить, верно, можем.
6. Земляника да золотое лето
Выглянула в окно, отпрянула. Уже третью луну живёт в княжеском тереме, а всё никак не привыкнет, что горница её не у земли теперь, а высоко, высоко… До травы не дотянуться, до облаков ближе кажется. Видно из окна, как вдали ходят тучи, да алеют зори, да летают журавли. Тоскливо, тихо, грустно-радостно на сердце Альги становилось, когда глядела она на леса и луга, озёра, пашни и далёкие караваны из высоких окон.
Деревня при новом князе давно в настоящий город разрослась. Не город даже, а истинная столица княжеская. Где были пыльные тропы, где ковыль звенел по яругам, где избы стояли в три окна и покорные жеребята траву жевали – те места ушли, скрылись под деревянными мостовыми, узорной резьбой, высокими избами, торжищами, возками. Звон и гомон на улицах: смеются дети, гулко бьёт молот по наковальне, гудят колокольни, звенят бубенцы, цокают серебряные подковы княжьего жеребца, стальные – дружинных.
А ветер крепчает, бьёт ставнями, тревожит паруса. Тучи от леса идут. Дом Альгин пустует на отшибе, молчалив, тих, по-прежнему солнцем залит, да тёмное зерно внутри зреет. С тех пор так и не отважилась она туда заглянуть ни за рукоделием своим, ни за платьем. За себя не страшно: чего бояться, когда внутри выстыло, утихло – за князя, за княжество опасалась. Войдёт в дом, а время кувырком и покатится.
У стен городских шумные ярмарки не в пример прежним, где она пряжу покупала да к травам приглядывалась. Купцы, мастера, резчики, корабельщики, кузнецы… У Альги на сердце кротко, да тревожно. Живёт в княжеском тереме, улыбке любимого своего радуется. На жену его не глядит: кланяется, здоровается, да глаз не поднимает: как бы злоба не полыхнула.
Князь её каждый день спрашивает: хорошо ли тебе живётся, матушка? Ничего не надобно? Она улыбается, глядит в его зелёные глаза, травяные озёра.
– Всё по сердцу, княже.
Лишь однажды попросила её на ярмарку проводить. Удивился князь, но согласился. Кивнул с грустью да с усмешкой:
– Вижу, какими глазами на княгиню мою глядишь. Хоть на часок хочешь без меня её оставить?
Посмотрела на князя смело и честно – по-другому и не глядела:
– Не её без тебя оставить хочу, а сама с тобою побыть. Ты меня матушкой зовёшь, но какая я тебе матушка? Я тебя для себя скроила, сшила, душу вложила. А ты к другой ушёл. Не виню, не злюсь уже – никто над любовью не властен. Тоскую только… Да радуюсь, что каждый день могу видеть тебя, любимый мой.
Виду не показал – не подобает князю! – но смутили его слова Альги.
– Не алей румянцем, княже, – молвила она. – Давно отпустила тебя и мысли свои отпустила, но дай душе моей успокоиться, побудь со мной одной хоть на час. Ветер крепчает, тучи собираются. Скоро уходить пора.
Увидела, как помрачнел лицом, сдвинул брови.
– Слушай меня, да больно не тревожься. Как пойму, что беда близко, – уйду и за собой уведу. А покуда при тебе буду.
Задумчиво обвела васильковый узор на рукаве, ладони его коснулась:
– Так что же? Пойдём на ярмарку? Князю среди народа бывать не зазорно.
– Не зазорно, верно говоришь. – Глаза спокойные, да словно озеро перед грозой, рябью ветра-раздумья подёрнуты. – Пойдём. А всё же простым дружинником оденусь, ни к чему лишние разговоры.
Широкие ряды, высокие терема, осенние ягоды, бархатные меда – ярмарка звенит, гомонит, плещет яркими полотнами на ветру. Альга по давней привычке в первую голову – в зелёный ряд, найти знакомую травницу. Да только сравнивать уже нечего: давно она травы да цветы не собирает, не сушит, не выискивает по лесным уголкам да угольям. А всё-таки подошла к подносу, не удержалась, принялась разглядывать коренья, стебли, лепестки. Не заметила, а вот уже пальцы перебирают волокнистые стебельки, сухие соцветия.
Обещалась себе трав не собирать больше, но не устояла, купила сухой чужеземной земляники. Травница улыбнулась:
– Знает ли добрый дружинник, что значит букет земляники?
Князь покачал головой.
– Это намёк девичий на то, что счастье твоё рядом.
Альга покраснела. Уж сколько лет румянца на щеках не было!