– Стой! – велела князю с былой властью, какой обладала, покуда его шила. – Стой, князь!
Обернулся на неё; скрипнул кожаный пояс, сошлись на лбу светлые брови.
– Добром расстанемся, золотошвея. Не желаю иного.
– Откуда ведать тебе, милый мой, что не только золотом вышиваю? – прошептала, что змея прошипела, и швырнула ему туесок с лесной ягодой.
Костяника, малина, барбарис, шелковица, шиповник да бузина плеснули, словно кровью, в лицо князю.
– Подарок мой прощальный, – молвила Альга, подняла руку с иглой, и вспыхнули золотом дом, и лес, и далёкая тропа, и земли до самого Грозогорья. Один княжий стан темнел в пламени, а потом обвились лозой тёмные косы, белые руки, и исчезло. Всё исчезло.
Опало слепое пламя, выступило из белизны лучистое окно, выглянула печь, прялка, лавка, кувшин. Снова очутилась в своей избушке властная, спокойная Альга. Выплеснула огонь – прохладнее стало на душе, тише, суше, что в лесу по закатным звёздам.
Собрала с полу ягоды, рассеянно махнула ладонью – исчезли нежные лепестки, сок кровавый из половиц вытянуло. Повертела в руках уцелевшую малину – рассыпчатая, крупчатая, алым соком сочится.
– Не бывало счастья от этой ягоды.
Смяла в пальцах, швырнула вслед князю да спиной ко всей истории обернулась – до поры до времени.
– В третий раз князь к другой от тебя повернул. Сила швейная из рук ушла, зависти да гордыни не вытерпев. Не пора ли смириться, золотошвея?
Чей это голос был, она и не узнала никогда. Но ответила:
– Ушла сила, да не вся. Поборемся ещё за любовь, за золотое лето.
7. Ведьмина ночь. Ведьмина дорога
Была властительница, была мастерица. Стала затворница, стала ведьма.
Днями и ночами кроит армию с камнями – рубиновыми ягодами вместо сердец. Последние крохи из себя вытягивает, на крови шьёт. Выйдет новая луна – пойдёт на князя войной. Не жить его княгине темноволосой.
Вышла луна, и битва была большая, наречённая Ведьминой ночью. Но княжеская дружина победила под рассвет травяную армию – каменные сердца. Порубили льняные полотна, рассыпали солому и сухостой, раскидали камни, а ведьму загнали в её избу. Горько хохотала Альга, защищаясь от того, кого стражником себе создавала.
Наконец ушла дружина, дозор оставив. Ни ведьму, ни избу её трогать князь не велел. Альга в пустом доме хохочет, кувшины крушит. Бьются рябины, шумит ветер, стёкла осыпаются серебряным куражом, снег падает.
Зима приходит.
Злобой сердце обуяло – так и лето колдовское золотое сгинуло, время колобродить перестало. Унялись вещие сны, сила по капле возвращается. А сердце бьётся, перестукивает под дудочку, ту самую, под какую на осенней ярмарке Альга с князем плясала, да только не помнит того князь и много другого из той ночи не помнит…
…А по весне и сам пришёл. Княгиня захворала, ни один лекарь помочь не в силах.
– Твоих рук да слов дело?
Рассмеялась в любимое лицо Альга, покачала головой, развела руками.
– Три раза уходил ты от меня к ней. Армию каменную-травяную порубил. Не добраться мне до твоей темноволосой княгини, не победить судьбу.
– Так твоих рук дело, ведьма?!
Горько стало на сердце, холодно. Зима пришла.
– Нет, княже. Да только ни трав нужных, ни ниток нет у меня, чтобы княгиню спасти.
– Добуду травы! Всё, что скажешь, добуду!
– Всё добудешь, княже. Да только силу нужную не сыщешь. Всё добро, что было во мне, в тебя вложено, тебе отдано, мыслям о тебе подарено. Только чёрная нить у меня осталась.
– Что хочешь делай. Только помоги!
Подняла глаза, растянула губы, и вмиг зрачки широкими стали, колдовскими, что ночь в Черноречье. А в глубине огонь, тихий, шипящий, что змеиное око, ложью золотится-колотится:
– Помогу, княже. Помогу.
Снова в княжий терем вошла под косые взгляды, под тревожный шёпот. Следом за ней нёс князь тот самый сундучок, с каким Альга из терема уходила. В сундук спрятала все травы, что в избе нашла: букет полевой, что князь ей давным-давно дарил, венок, что на реке ещё девочкой в камышах нашла, цветы целебные, что мать её сушила.
Княгиня в постели что ворон на снегу, что лебедь среди сажи: косы чёрные, смоляные, лицо ледяное, белое.
Альга опустилась на колени, взяла горячую руку. Обернулась на князя, предупредила:
– В сундуке – трав моих остатки, да не те, что с любовью собраны, на солнце высушены, а другие травы, обиженные, остужённые… Дам княгине силы, да только не храбрость, не верность, не нежность они вольют в неё. Ревность да гордыня в крови заиграют. Этим травы в моём доме пропитаны… Да ещё любовью к тебе безответной. Так что, может, что и получится, – усмехнулась криво, сжала в руке сухой стебель.
Хрустнул и рассыпался стебель пылью.
Наутро княгиня проснулась: бледная, да кое-какой румянец на щеках заиграл, глаза заблестели. К вечеру и вовсе ожила. Князь рад, город ликует, а Альга в прежней горнице заперлась, глядит в окно. Под стенами ярмарка раскинулась шире прежней: шумит, блещет.
Наконец решилась. Подошла к князю.
– Пойдём на ярмарку.
Помнил не помнил, а согласился.
Среди ярмарочной толчеи, в ранних сумерках, в сверкающих огнях, спросила:
– Помнишь ли, как мы здесь в прошлый раз были?
– Как не помнить. Много воды утекло, а глаза твои не поблёкли. Каким колдовством создан – того не забываешь.
– Княже мой, знаю, под запретом в твоём городе в будущее заглядывать, да только снам вещим не прикажешь. Трижды стремилась сердце твоё отвоевать, да сны одно твердят. Нет сил противиться, предупрежу только. Княгиня твоя от трав ревнива, резка станет. Горько тебе будет, да меня во всём обвинишь – некого больше. Будет это через месяц, а может, через год. Покуда до беды не дошло – вними моим словам, отпусти княгиню из своего сердца, чтобы не так больно было из земли своей отпускать.
– Нет, говоришь, сил противиться? А разве не перед выбором меня ставишь – ты или она? Альга, снаружи ты мак пунцовый, а в сердце чернорец, мглой окутанный… Знаю, верю, что видишь ведь в снах своих колдовских и другой путь. Видишь, как нить не сжечь, не перерезать, а любовью распутать можно. Расскажи!
Опустила голову. Словно стих шум на ярмарке, улёгся ветер, огоньки унялись.
И об это сны не врали.
– Не забыть, говоришь, колдовства, которым создан, княже? – медленно спросила, раздумчиво, припоминая. – Так помнишь, значит, что за травы в лён твоего кафтана вкладывала, помнишь, какими листьями душу твою устилала? Всё лучшее, чем земля делится, тебе дала. Храбрый мой, честный мой, стойкий да мудрый, статный да верный. Если согласишься трав своих отдать княгине взамен моих, горьких, страстных, быть ей прежней. Румяной, весёлой, светлой станет да на тебя похожей. Хочешь? – заглянула в его глаза-озёра, словно прощения себе ища. – Хочешь?..
Семь ночей варила взвар из семи стеблей, что с Семи земель собраны. На восьмое утро, до свету, вошла в пустую гридницу, оставила на столе плошку. Та дымилась, паром, ароматом лесным исходила.
Обернулась – глядь, входит князь.
– Отвар травяной, княже. Сон на травы, из которых ты соткан, нагонит. Уснёшь, а когда проснёшься, княгиня твоя прежней станет, да и самому легче будет.
Глядя в Альгины очи, выпил князь весь отвар. А пока пил он, и она пила, до дна глазами испить пытаясь любимого своего, дитя и друга, врага и стража, князя и витязя желанного и чужого.
Сделал последний глоток. Схлынула тёмная вода из озёр, прошёл сизый вихрь по гриднице, дрогнул княжий терем.
Закрыл князь глаза.
Затих. Морщины на лбу расправились, словно помолодел, а на устах имя княгини своей.
Весь день стояло яблочное пекло, лишь к ночи поутихло. Вошла Альга в горницу, где князь спал, а сердце ноет, тянет, и жарко, и горько ей… Подошла к постели.
Спит, долгим сном спит.
И всё кругом словно с ним умолкло. Склонилась над кроватью, коснулась лба – лоб прохладный.
Гулко перестукнуло сердце. Взялась за запястья – ледяные. Страх голову закружил, прижалась к его груди: прислушалась к сердцу.
Тук. Тук.
Ставни стучат на улице. Резные, тяжёлые, старым мастером справленные.
Тук.
Дятел в лесу; глаза что чёрные бусины, солнце в гладком оперении отражается.
Тук-тук.
Ветер пригнал дождь. Капли крупные, крепкие, что прозрачные виноградины, о стёкла бьют.
Тук. Тук. Тук.
Двери хлопнули, гром прогрохотал, копыта о землю цокают – весь мир живёт, стучит, дышит. Одно сердце княжеское не бьётся.
Взяла Альга в руки ледяную ладонь, сделала надрез – из ранки кровь засочилась густая, алая, как лесная ягода, как клюква болотная. Ни шалфея, ни льна, ни бузины, ни осины. Ни стебля, ни листка из тех трав, какие в князя вкладывала.
Человеком стал. Стал – и ушёл. Ушёл от неё князь её. Ото всех ушёл. Если бы не схватилась за него с самой судьбой, может, и прожил бы он жизнь долгую, человеческую. Но быстро отцвели травы, быстро сердце истукана травяного ожило – да так же быстро и увяло. Своими руками отваром, травы усмиряющим, Альга его напоила. Да ни одной травы отвар не встретил, а встретил кровь живую. Её и остановил навек.
Думала усыпить князя, да вместо того погубила…
Власти твоей нет, Альга, над живым. Власть твоя, Альга, над нитью да над травой. Прими да не приноси больше горя.
Княгиня, как узнала, прокляла Альгу, отослала с княжьего двора. Снова тропа твоя, Альга, в избу одинокую, ведьмину выводит. Покуда урок не выучишь, дальше дорога не поведёт.
А в дождливый день дошла до лесной опушки весть: родился наследник княжеский, да ни отца, ни мать увидеть не успел. Князя уж давно ведьма лесная, что он привечал, извела. А мать, горем, ревностью промучившись, сохранила зелье ведьмино до поры, чтобы её погубить, да сама его и выпила, тоскою сожжённая.
– Поведала бы мне раньше, что дитя носит, поняла бы я, что князь человеком стал. Не дала бы ему отвара семитравного, жив бы был! – воскликнула Альга в сердцах, бессильно, побежала к роднику сквозь травы, сквозь ветви, запутаться бы, забыться! А на сердце шелестит: «Это всё твои травы в ней взыграли, твоей ревностью, твоею завистью да злобой напитанные!»