ком?
— Я не знаю, я запутался.
— Заметил ли ты… у них был ребенок. — От этих слов Аллоизия у меня поплыло перед глазами. Я вспомнил, как сам однажды пошел в туман на детский плач и едва не погиб. Значит, то было не видение! Значит, я действительно мог слышать, как плачет младенец! Голова кругом от всего этого… — Они его потеряли. Тельце малыша до сих пор находится рядом с пещерой. Они не знают, что такое погребение. — Экзорцист быстро перекрестился.
— Господи… — прошептал я, остановившись. — Неужели кто-то убил их малыша?
— Ну… — Аллоизий потер оттопыренную губу. — Тут не все так однозначно. Мало ли от чего мог умереть младенец в эдаких первобытных условиях. Но твое предположение имеет место, Овощ. Я все больше склонен думать, будто что-то держит этих детей Божьих в страхе.
— Надо же! — всплеснул руками я. — Они только появились на свет — и тут такие испытания!
— Да, Господь умеет проверить на прочность, равно как умеет он и карать.
— Нужно рассказать поскорее профессу! Нужно рассказать братьям!
— Франциск. — Аллоизий вздохнул. — Кто-то убил Якова, Станислава и Жана Батиста. Насчет Михаила я не уверен, но в свете последних событий может оказаться, что произошедший с ним несчастный случай тоже был спланированным убийством. Эти эпизоды похожи друг на друга лишь отчасти, смерть Станислава вообще стоит особняком… Я пытаюсь собрать мозаику, но пока ничего не выходит: слишком разрозненны фрагменты. Боюсь, что картина в конечном счете может оказаться еще более ужасной, чем мы себе представляем… либо вообще не сложится.
Я почесал затылок: мы и так сполна хлебнули горя. Не хотелось думать о том, что все может быть еще хуже.
— Поэтому, Франциск, давай пока не будем распространяться о нашем открытии, — продолжил Аллоизий. — Я хочу еще какое-то время понаблюдать за братьями, чтобы наверняка исключить их причастность…
— Как это — не распространяться? — разволновался я. — Это же такое открытие! Это же Адам и Ева Марса! Даже профессу не расскажем, что ли?
— В глобальном смысле их появление не более удивительно, чем преображение Марса. Они, лишайники, мошкара… — Аллоизий помахал перед лицом ладонью. — Все это — грани одного Великого Замысла. Посему прошу тебя — никому ни слова. Хотя бы ради этих невинных детей.
— Ладно… — Я надул губы.
— Вот и славно, брат, — улыбнулся Аллоизий.
Томаш подметал в шлюзе «Святого Тибальда». Вид монаха был мрачен, под глазами пролегли лиловые тени.
— Все ли в порядке? — с ходу поинтересовался Аллоизий. — Как Маттео?
— Маттео приводит в порядок панели на западной стороне, — ответил Томаш. — Час назад он закончил восточную сторону и спустился в лагерь. Был он в полном порядке.
— Слава Всевышнему, — кивнул Аллоизий.
— Профессу совсем худо, братья, — сообщил тогда упавшим голосом Томаш. — Он просил всех собраться у него как можно скорее. Хорошо, что вы вернулись пораньше. Боюсь, что Маттео может не успеть…
Эта новость привела меня в замешательство и, что называется, заставила спуститься с небес на землю. В душе возник диссонанс: одухотворенность, которую я испытал, побывав, образно говоря, на страницах Книги Бытия, вступила в разногласие с пробудившимся страхом и болью.
Я вообще не представлял, что будет с миссией и общиной, если професса, упаси Боже, не станет.
Томаш заглянул в ведро со скромным уловом.
— Не густо, — пробурчал он все тем же безжизненным тоном. — Однако брат Овощ выглядит вдохновленным и глаза у него искрятся, как у блудливой женщины. Похоже, твое общество, Аллоизий, подействовало на него самым благодатным образом.
— Хм… — Экзорцист забрал у меня свернутые сети и похудевший рюкзак. — Что у нас со связью с Землей?
— Связь у нас отныне только с Господом. — Томаш посмотрел на обложенное тучами небо, а затем снова принялся мести пыль.
С этим было трудно поспорить. Аллоизий еще раз хмыкнул и поднялся по трапу.
— Франциск! — позвал он, бросив взгляд через плечо.
Я отнес рыбу на камбуз. Дверь в отсек-келью професса была приоткрыта, и в коридоре отчетливо слышалось, как он стонет, мечется в койке и борется за каждый вдох. А еще во всех отсеках «Святого Тибальда» ощущался запах крови и гноя. Почуяв его, я сразу понял, что Габриель обречен.
На камбузе было грязно. Для полной картины не хватало только бегающих по стенам тараканов. Я быстро убрал на столах, собрал объедки, очистки и прочий мусор в освободившееся ведро и отнес в производственный отсек, где пыхтели на холостом ходу «Давид» и «Голиаф». Я заметил, что оба принтера тоже нуждаются в хорошей чистке. На передней панели «Давида» темнели пятна пригоревшего синтетического жира. Я открыл приемный порт «Голиафа» и увидел, что отсек для загрузки сырья практически полон. Сначала я опешил, а потом понял: уже который сол мы ничего не строим, не ремонтируем, а только посыпаем себе головы пеплом, пытаемся разобраться с обрушившимися на нас бедами и протянуть просто еще один день.
Я запустил на «Голиафе» самую простую программу производства пяти комплектов одноразовой посуды, предполагая, что принтер переработает уже загруженное сырье, однако машина выдала сообщение об ошибке: приемный порт был переполнен. Я сунул руку в отсек, поковырялся в мусоре, выбирая, что можно было бы вытащить, нащупал большой кусок ткани и потянул. Оказалось, что я держу чью-то рясу. В скупом свете стало видно, что одежда заскорузла от пролитой на нее крови, и тогда меня словно под дых ударили. Я опустился на палубу, положив перед собой страшную находку. Скорбь навалилась на меня с новой силой. И снова мне привиделись, словно живые, Михаил и Станислав, Жан Батист и Яков. А ряса эта, скорее всего, принадлежала тому, кто убирал в мастерской, а затем занимался захоронением сильно поврежденных тел. Или же тому, кто разбил голову Якова молотком. От этих мыслей хотелось выть и ногтями рвать на себе плоть.
— Овощ! — окликнул меня Томаш. — Професс зовет!
— Я хотел утилизировать мусор.
— Оставь ведро, я сам все сделаю!
— Как знаешь. — Я поднялся, повесил рясу на закраину открытого порта и вышел в коридор.
— Я ведь не хозяйничаю на грядках без твоего ведома, — укорил меня Томаш.
— Тут везде грязь. — Прозвучало это так, будто я выдвигаю обвинение.
— На мне — миллион дел! — рассердился Томаш. — Корабль! Радиосвязь! Принтеры! Професс!
Только присущее смирение не позволило мне ответить Томашу, что корабль давно мертв, радиосвязь мертва, принтеры простаивают, а професс…
Професс держался из последних сил. Его кожа посерела, на лице и шее проступили темно-красные капиллярные сеточки. Глаза ввалились, а борода, которая и в обычных условиях выглядела неопрятно, сейчас подавно казалась какой-то насекомьей щетиной.
Он сидел на койке, откинувшись спиной на пару подушек. С обеих сторон, под каждой рукой, лежало по нескольку скомканных тряпок, испачканных свежей кровью.
На столике, сделанном из обрезка панели, — большая бутылка воды, несколько стаканов, множество таблеток, привезенных с Земли, и порошков, изготовленных «Давидом» по последнему рецепту Якова. Над столиком — распятье.
Вот, пожалуй, и вся обстановка отсека-кельи. У остальных были почти такие же, и отличались они разве что в мелочах. Например, количеством лекарств на видном месте.
— Мы преодолели бездну космоса, но не принесли Христа в своих душах, — сказал професс слабым голосом; он, как мог, старался не выглядеть страдальцем, но преодолеть гнет долгой болезни ему было уже не по силам. — Я много думал об этом. Космос бесчеловечен, как бесчеловечна марсианская пустыня… — На этих словах я сильно вздрогнул и набрал в грудь воздуха, собираясь возразить, но Аллоизий взял меня за руку и крепко сжал пальцы… — Оказавшись здесь, не мы изменили Марс, а он — нас. Думаю, Помидорушек, ты ждешь, что я скажу, мол, реализовался тот сценарий квантового мира, которого мы все подспудно боялись? Так и есть, братья мои. Вдали от Матери-Церкви наше коллективное бессознательное населено страхами и темными страстями. Увы, так мало в нем оказалось места для христианских добродетелей и веры в Святую Троицу. Здесь нет Христа, мы не принесли Его.
Стоящий в дверях Томаш склонил голову и, кажется, всхлипнул.
— Монсеньор… — начал было Аллоизий, но професс еще не договорил.
— Я скоро покину вас, братья. Все меньше и меньше сил нести послушание… Помидорушек, открой, пожалуйста, сейф, он не заперт.
Я отворил металлическую дверцу встроенного в переборку шкафа. В лицо мне пахнуло запахом лежалых бумаг и сургуча.
— На верхней полке, будь другом.
Моя ладонь накрыла запечатанный конверт.
Професс, поморщившись, сломал печать. Я заметил, что его дрожащие руки оставляют на бумаге мокрые следы.
— Аллоизий, ты — последний священник на этой планете. Символично, что ты — экзорцист, — професс вытащил из конверта серебряный епископский перстень — такой же скромный, как и его собственный. — Прошу, дай отпор дьяволу! Защити эти земли от скверны! Сделай то, что не получилось у меня.
Выпученные глаза Аллоизия стали еще больше и круглее. Во взгляде появилось нечто пугающее, фанатичное. На оттопыренной губе выступила пена. Но уже в следующий миг экзорцист взял себя в руки, вытер рот тыльной стороной ладони.
Я затравленно поглядел на Аллоизия, на Томаша, а затем — снова на серебряную вещицу в немощных руках професса.
— Прими перстень, как печать верности, чтобы, украшенный незапятнанной верой, ты хранил непорочной Невесту Божию, то есть Святую Церковь.
После этих слов у нашей общины из пяти человек появился новый прелат.
— Монсеньор! Монсеньор! — Мы с Томашем по очереди поцеловали перстень на руке Аллоизия.
Это был одновременно торжественный и очень печальный момент. Я глядел на професса, гадая, сможет ли он выкарабкаться. А вдруг произойдет чудо? Я всем сердцем хотел в это верить. Но, увы, не мог.
— Монсеньор! — в свою очередь обратился Аллоизий к профессу. — Ваша преданность Господу всегда была для меня маяком во тьме.