Однажды приехала комиссия: монументальные мужчины и тетки со скорбными лицами. Их толстые плечи пытался раздавить колоссальный груз ответственности, но плечи не поддавались.
Комиссия проредила нас вдвое: тех, кто постарше, отправили куда-то. Сережку, безобидного идиота с вечными пузырями слюны на губах, вообще признали здоровым и выгнали: помню, как он растерянно стоял за воротами с рюкзачком, набитым засушенными кленовыми листьями (он их коллекционировал) и пялился на ужасный свободный мир.
Посмотрев мои бумаги, самый толстый закатил глаза и начал орать что-то про халатность и нецелевое расходование бюджетных средств. Тетки заглядывали в бумаги через его плечо и устало кивали залакированными прическами.
За мной приехали на камуфлированном джипе. Ася подошла и сказала:
— Хочешь узнать, как зовут того крылатого зайца?
Я растерялся. За три года я впервые увидел, чтобы она с кем-то сама заговорила. Смог только кивнуть.
— Его зовут Артемом. Как тебя.
Мрачный тип в военной форме подсадил меня в машину. Я оглянулся на ободранное здание интерната и увидел силуэт Аси в окне рекреации.
Мрачный вывел машину на магистраль, включил автопилот и захрапел, откинувшись на подголовник. Он был настоящий вояка: даже кружок на его виске был цвета хаки.
Мы обгоняли бесконечную колонну тяжелых грузовиков. Она тянулась до горизонта, изорванного зубьями небоскребов далекого города. Длиннющие фуры с рекламой на бортах: туалетная бумага, холодильники, инфрагрили, снова туалетная бумага, замороженные овощи, унитазы, новомодные витаминные смеси и опять туалетная бумага. Я подумал: вот она, истинная картина того, что нужно человечеству. Жрать и делать то, что рифмуется со словом «жрать».
Пересекли широкий пояс свалок: амбре проникало даже сквозь противоатомные фильтры и толстую броню машины. Потом ехали по городским улицам, рыча солярным выхлопом: уродливый джип выглядел древним варваром на фоне нарядных шариков электромобилей. В воздухе свихнувшимися стрекозами носились квадрокоптеры-курьеры с подвешенными коробками, на которых опять — реклама еды и подтирки.
Изредка на бетонных стенах мелькало граффити: какие-то изломанные и скрюченные, будто агонизирующие, надписи; панды, похожие на котов, и коты, похожие на енотов. Я вздрагивал, когда видел знак, который смутно помнил: черная окружность с центром-точкой на белом фоне. Его рисовали бунтовщики, и назывался он то ли Глаз, то ли Зрачок; видимо, это был атавизм древних легенд о масонских символах. За Глаз полагалась каторга на Ганимеде.
Людей почти не было видно. Они сопели в своих железных пеналах стандартных домов: поглощали жиры, белки и углеводы, рекламу и сериалы, сляпанные конвейерным способом. Людям приходилось делать это со всем напряжением сил: ведь автоматические заводы трудились безостановочно, превращая тело и кровь Земли в яркие упаковки, смрад выхлопов и отходы для умопомрачительного размера свалок. Шесть из семи человек работали «экспертами по потреблению». В зависимости от заслуг каждому давалась категория: первая, вторая и так до девятой. Выше категория — больше потребление.
Нормальной работы давно не хватало: и это при том, что профсоюзы успешно боролись с прогрессом. Так что еще существовали санитары, парикмахеры и прочие официанты, десяток которых мог заменить запрещенный на Земле киборг, андроид или иной человекообразный механизм.
Тогда это меня не слишком волновало. Хотя изредка накатывало жуткое видение: я сижу в железной, разящей ржавчиной и плесенью бочке, в которую валится сверху поток жратвы. И если не успею сожрать — захлебнусь.
Из этой бочки не слышно птиц. И не видно звезд.
Джип проехал на территорию, огороженную высоким ржавым забором; по его верхушке полз клубок змей из перекрученной колючей проволоки. Змеи злились и плевались электрическими искрами.
Меня провели в кабинет и усадили напротив мрачного майора.
— Какой материал, а!
Майор смаковал мои медицинские бумаги: довольно щурился и цокал языком. Будто читал меню в дорогом ресторане.
— До четырнадцати лет мариновать такого красавчика! Сколько времени потеряно, эх. Обычно мы начинаем работать с семилетками. Жаль, жаль. Но лучше поздно, чем никогда, как сказала старая дева, нежно гладя распятие.
Он вдруг заржал, задергал кадыком. Сдернул фуражку и бросил ее на стол.
Мое сердце замерло.
У него НЕ БЫЛО МОДЕМА. Он был такой же ненормальный, как и я.
Пока я вспоминаю первую встречу с Майором из «Поиска», Док шелестит распечатанными листками моего дневника. Он не любит читать с монитора. Говорит, что чтение подразумевает обязательные тактильные ощущения и даже слуховые. Странный он, чего уж там.
Мы все тут ненормальные.
За его спиной — грандиозная картина полярного сияния. Сиреневые, голубые, фиолетовые сполохи, дети взаимодействия магнитосферы нашего Ганимеда и ионосферной плазмы Юпитера. Завораживающий танец языков холодного огня, облизывающего звезды. Звезды моргают и хихикают от щекотки.
Сам исполин украшает собой горизонт: косые полосы цвета пенки капучино, посыпанной шоколадным порошком, едва заметно дрожат. Я будто слышу рев грандиозных ураганов в небе Юпитера.
Люблю бывать здесь. Внизу скучно: выплавленные в ледяном теле Ганимеда коридоры залиты искусственным светом и облицованы железом. Причудливо переплетенный клубок стальных змей. Конечно, там не пахнет ржавчиной и плесенью. Но мне все равно неуютно.
И оттуда не видно звезд.
— Ну, неплохо, — говорит Док, — надо продолжать. Когда смена?
— Через одиннадцать часов. — Я с трудом отрываю взгляд от темного пятна на юпитерианском боку. Оно похоже на толстого зайца, завалившегося спать.
— Выспись. И найди пару часов на записи.
— Есть, Док. Разрешите идти?
Во мне просыпается лейтенант космофлота. Разворачиваюсь через левое плечо и грохочу магнитными ботинками к двери.
Док спрашивает напоследок:
— Как тебе Лебеди? Не правда ли, чудо?
Я улыбаюсь. Лебеди прекрасны.
Они говорили, что космофлот — это семья. Смешно. Попробовал бы я забраться на колени к дедушке-адмиралу, чтобы поведать ему свою мечту о звездах.
Флот вполне может позволить отдельные двухместные кубрики. Но нас специально держали в казарме, где десятки кадетов терлись друг о друга аурами. Сутками напролет. Чтобы стесать эти ауры до одинакового состояния. Одноцветного, без углов.
За разговор в строю — трое суток ареста. За неповиновение сержанту — трибунал и каторга на Ганимеде. Жуткие ледяные шахты без шансов выбраться.
Подъем в пять утра под вопли капралов. Пробежка в любую погоду, по снежному месиву или под дождем. Завтрак, сотни жующих в такт челюстей, пластиковые кюветы на железных столах.
Но в какой-то миг ты вдруг ощущаешь это. Когда твое дыхание, твое сердце попадает в унисон с десятком таких же. Когда грохочут берцы вытянутой ровной струной шеренги. Когда ты можешь не оглядываться, держа на плече тяжелую трубу ракетомета, — напарник зарядит и хлопнет ладонью по твоему шлему: готово.
Если не считать тренировок по рукопашному, всерьез я дрался раза три. Умывальная комната помнила сотни таких стычек. Честных: один на один. Танец по кругу, глаза в глаза. Угадать его удар и выбросить кулак на мгновение раньше. Поймать на болевой, завалившись на мокрый бетонный пол. Что оргазм против адреналиновой бури, против наслаждения победой? Тьфу, мелочь.
Да, так нас приучали любить схватку и любить побеждать. Чтобы в реальном бою грызть врага зубами ради этого ускользающего мгновения триумфа за секунду до смерти.
Несколько раз приходили письма от Аси. Бумажные, в плотных конвертах. Пара строк и рисунки. Иногда только рисунки, вообще без слов: невиданные цветы, переплетенные и изломанные. Расплывающиеся силуэты птиц в облаках золотой пыльцы. Один раз — ее фотография. Старомодная, плоская.
Она очень повзрослела. И похорошела. Синие глаза что-то говорили мне и куда-то звали. Но куда?
Через три года нас разделили: кого в пехоту, кого на штурманский факультет, кого на инженерный.
Меня вызвали к майору. Он посмотрел в мои глаза и улыбнулся.
— Неплохо, Артем. Ты сумел остаться собой. А значит, я не ошибся. Годишься в Поиск.
Про Поиск у нас трепались в курилке. Наверняка врали: никто ничего толком не знал. Дальний космос, древние корабли пришельцев, замаскированные под астероиды. Бред.
Я молчал.
— Неужели тебе не интересно? — удивился майор. — Не хочешь спросить: что за Поиск, почему именно ты?
— Никак нет, господин майор.
Он довольно хмыкнул.
— Правильно. Все узнаешь, когда придет время. Хотя всего не знает никто. Тебя не смущало, что ты единственный в своей кадетской роте без модема?
Я мог сказать, что уже через неделю во Флоте тебе становится плевать на то, какой у соседа акцент и цвет кожи. И есть ли у него нашлепка на виске. Гораздо большее значение имеет надежность плеча того, кто храпит на соседней койке. Но, думаю, майор знал это сам.
— Нам нужны такие, как ты. Мне нужны.
Майор достал из стола древнюю бумажную папку с веревочками-завязками и вложил в нее тощий файл с моим личным делом.
На обложке был значок: черная окружность с точкой по центру на белом фоне. Похожий на схему атома водорода: ядро и орбита одинокого электрона. Такой же, как на плаще моей мамы в день расставания.
Я не сразу переварил это. Поэтому прозевал начало монолога майора.
…прозевали момент, когда человечество превратилось в копошащийся слой гумуса. Опарыши, гадящие под себя и тут же пожирающие собственное дерьмо. Ученые выродились в механиков по унитазам, поэты — в создателей рекламных слоганов. Страны грызутся между собой за ресурсы, балансируя на грани войны. Космическая программа буксует. Средств не хватает на научные экспедиции — их сжирает потребление.