Плохо осознавая, что делает, Гудвин наклонился, поднял прислоненный к рюкзаку штуцер, убедился, что оружие заряжено, и всадил в огромный живот твари пулю крупного калибра.
Однажды в джунгли пришел Страх. Страх был безволосый и голый. Интересно, голый и безволосый — это одно и то же? Или голый — это если без одежды? Но что такое одежда?
Я проснулся снова, но это был уже другой Я. И одновременно тот же самый. Часть большого, часть правильности, которая была до Я и будет после, которая все была МОЕ. На сей раз Я проснулся оттого, что МОЕГО стало меньше. Прошлый Я выплыл из розовой бессознательности медленно. Это было даже приятно, колыхабельно, радостно. Теперь Я словно выдернули на поверхность теплого розового озера (что такое озеро?), и этот, новый Я задыхался, еще не умея дышать.
Страх ходил на двух ногах и держал в руках палку, плюющуюся дымом и колючими мухами. Мухи кусали и… убивали. Страх умел убивать. Но потом пришел Первый Тигр и убил Страх. Только лучше не стало.
Второй Я задумался. В Тигре была правильность. Тигр был желтым и полосатым. Он был как тени, падающие на сухую траву. Желтость и полосатость помогала Тигру остаться незаметным, а незаметному легче подкрасться и убить Страх.
Я-Тигр колыхнулся в розовом, заставляя новую шкуру двинуться извне. На сей раз Я-Тигр действовал не спеша. Глядя глазами шкуры, дождался, когда тени и трава посерели и слились в одно. Потом нашел острую палку и заставил шкуру взять ее пальцами. Полосато-желтый Тигр сломал Страху хребет, но сейчас у Страха была дымовая трубка с кусачими мухами. Это успел увидеть тот, прошлый Я.
Еще прошлый Я увидел, что внутри шкуры Страха хранилось множество мертвого НЕ МОЕГО. Прямо как в самом нижнем ярусе древодома, куда шли умирать старые пустошкуры. Но пустошкуры, уходя на нижний ярус, возвращались в большое МОЕ, откуда недавно явился и теперешний Я, а в шкуре Страха мертвое просто гнило и как будто умирало еще раз. Лежал там и полосато-желтый Тигр, и шкура с прошлым Я, и две красивых молодых пустошкуры с рыжими волосами и синими пятнами на шее, и еще много НЕ МОЕГО, очень мертвого и совсем ненужного. Однако Тигр был правильность. Тигр был нужность. Тигр был нужен, чтобы убить Страх.
Шкура не понимала, что делать с палкой, и испуганно прижимала ее к тому месту, где жил Я-Тигр. Я-Тигр с удовольствием ощущал твердость палки. Палкой сломать хребет легче, чем лапой, тем более что лапы-руки у шкуры были не очень сильные. Я-Тигр легонько подтолкнул изнутри, и шкура, неуверенно перебирая лапами-ногами, двинулась к пещере, где жил Страх.
В палатке, парусящей под ветром, — а точнее, рядом с ней — нынче было не до романтики. Пахло парным мясом. Хорошо, что ночью хотя бы мухи не вились, а то бы их налетела уже целая туча. Боровой аккуратно отложил лазерный скальпель и свел вместе края разреза.
— Вы что, зашивать ее собираетесь? — раздраженно бросил Гудвин.
Фонарь, точная копия древней «летучей мыши», мигал с механической регулярностью. Разумеется, не от порывов ветра, потому что эта была всего лишь хорошая имитация на «вечной» батарейке. Гудвин уже успел трижды проклясть себя за верность походной романтике: палатка, фонарь, рулон пластобрезента вместо чистоты и стерильности отсеков посадочного блока. Кровь впитается в землю, подумал он. Но пока что кровь, казалось, была повсюду.
Боровой настоял на том, чтобы сделать вскрытие. В самке он обнаружил уродливого младенца мужского пола. Длиной сантиметров двадцать пять, скрюченного, с непропорционально крупной головой и крошечным членом без яичек. В другое время, да что там, еще вчера мистер Гудвин ликовал бы. Находка означала, что у филешек есть самцы или, по крайней мере, эмбрионы самцов. Вот оно, документальное доказательство, вот он, редкостный, уникальный экземпляр, украшение коллекции. Вот оно, научное открытие, способное утвердить имя Гудвина не только как удачливого бизнесмена, но и истинного первооткрывателя, возможно, принести бессмертную славу. Но сейчас истинного первооткрывателя пробирало холодом. Он слишком хорошо помнил темный, разумный взгляд самки, помнил подземный гул — и собственную мгновенную беспомощность. И то, как, раскинувшись, лежала Маниша. И то, как к ней подскочил Боровой. Сейчас транса отлеживалась в палатке. Ни к чему ей было это видеть и, главное, нюхать. Ветеринар провел вскрытие снаружи, при свете чертового фонаря. На фонарь слетелись мелкие двукрылые твари, не комары, какое-то местное их подобие. Они вились и кружились в тесном пятачке света, как чаинки в стакане самого дорогого натурального чая. Кровь их, по счастью, не интересовала.
В ответ на вопрос Гудвина русский поднял голову и странно посмотрел на него.
— А вы собираетесь хранить ее в таком виде?
— Хранить? Вы рехнулись? Давайте ее в утилизатор, а это…
Он ткнул пальцем в скрюченное тельце ребенка.
— Это в криобокс. Охота еще не закончена. Мне нужен взрослый экземпляр.
Глаза Борового расширились, придав ему неприятное сходство с лемуром.
— Гудвин, мне кажется, это вы рехнулись. Мы только что обнаружили совершенно новый научный факт. Я обязан сообщить об этом в управление. Планету наверняка закроют для охоты, а все ваши… трофеи… изымут.
— Как бы не так, — буркнул Гудвин.
Но даже он понимал, что это пустая бравада. Разумеется, изымут. С управлением не поспоришь. Не такой уж он великий магнат, чтобы подавать в иск на галактические службы. Размажут в лепешку и не заметят. Это еще Ксяо Лонг со своими борделями и своими секретиками, со своим компроматом на крупнейших чиновников УпОП мог заполучить себе в ветеринары безответного Ганса. А он, Гудвин, мошка, вроде этих двукрылых — машет крылышками, хорохорится, пока кому-нибудь в голову не придет светлая мысль его прихлопнуть.
— Ладно, делайте что хотите, — зло сказал он, махнул рукой и встал.
Ноги от долгого сидения на корточках затекли. И надо было, наконец, проведать Манишу и узнать причину ее неожиданного обморока. Можно, разумеется, спросить у Борового — тот сразу же, как только вернулись в палатку, подключил к груди и запястью девушки диагност — но лишний раз унижаться перед ветеринаришкой не хотелось. Хватило и того, что русский всю дорогу до палатки тащил трансу на себе, потому что на антиграв-носилках лежала скверная добыча.
Скверная. Никогда еще Гудвин не думал так ни об одном из добытых им образцов. Скверная, тухлая, гнилая, иная. По спине пробежала дрожь. Гудвин крутанулся на месте и наткнулся на взгляд черных, тускло блестящих глаз, пялившихся на него из пустоты. Дальнейшее произошло за долю секунды. Черная тень встала из травы, направив в грудь Гудвина другую тень, длинную и прямую.
«Ружье», — мысленно ахнул предприниматель.
Но, конечно, это была палка. Палка бесшумно вылетела из темноты и ударила Гудвина в грудь. Он отшатнулся и вскрикнул от неожиданной боли. Потом медленно повалился на спину, и в глазах его хороводом закружились белые острые звезды. Впрочем, нет, это была мошкара, танцующая в свете фонаря. Неподалеку раздался крик. Метнулось большое тело.
«Боровой», — вяло узнал Гудвин.
Темнота беззвучно ахнула — сработал личный парализатор ветеринара. Впрочем, Гудвину было уже все равно. Танец звездной мошки увлекал его, уносил, затаскивал в черный глазок ничто.
— Гудвин, — услышал он из своего звездного далека.
Отвечать не хотелось.
— Гудвин, что вы валяетесь, как бревно? У вас даже все ребра целы. Это же просто сухая палка.
Гудвин недовольно открыл глаза. В лицо бил свет «летучей мыши». Боровой, склонившийся над Гудвином и державший фонарь в одной руке, в другой по-прежнему сжимал парализатор. На секунду Гудвину показалось, что ветеринар сейчас выстрелит. Глупая мысль. Парализатором не убьешь. Даже не покалечишь толком.
Боровой убрал парализатор в поясной чехол и протянул Гудвину руку.
— Вставайте. Вы не поверите, но это опять беременная.
Я заснул и увидел сон. Во сне прошлый Я рассказывал обо всем, что видел (особенно о рыжей красивой шкуре, которую прошлый Я успел немного толкнуть), и еще о снах, где с прошлым Я говорил позапрошлый Я, и так далее, и так далее, до самого первого древодома. И даже немного раньше. Я было странно — как будто глядишь из глаз шкуры в небольшую лужу, расположенную в развилке ветвей. И там, в этой луже, отражается Я-шкура, а в глазах Я-шкуры снова лужа, и снова отражение Я-шкуры в луже, и так без конца. Сон затягивал в розовую колыхабельность, в большое нераздельное МОЕ. Сон назывался «память». Память была цепкой, как корни древодома, и не хотела отпускать. Поначалу Я даже понравилось проваливаться в сон-память, но нужно было проснуться. Нужность была не спать.
Ветер словно сорвался с цепи и нещадно трепал палатку. Гудвину подумалось, что еще немного, и она превратится в мобильный дом. Или в фургончик, который унес Элли из Канзаса в страну Оз. Эту сказку тоже читала гундосая робоняня, но сказка была не страшная — может, потому, что там фигурировал его, Гудвина, однофамилец. Маленький Гудвин даже думал сначала, что речь идет о дедушке Джеймсе. Когда он спросил мать, не дедушка ли летал на воздушном шаре в чудесную страну, мать обругала робоняню и обещала ее утилизировать.
Гудвин не понимал, с какой стати ему, взрослому, солидному мужчине, лезут в голову все эти глупые воспоминания. Может, оттого, что таким беспомощным он ощущал себя лишь в детстве? Вот Боровой — тот не был беспомощен. У Борового был парализатор, скальпель, диагност и служебные инструкции. Боровой подошел к делу так, словно всю жизнь дожидался чего-то подобного.
— Необходимо выяснить, какого пола плод, — заявил он, раскатывая новый рулон пластобрезента за палаткой, где ветер дул чуть потише.
У пола плод. У плода пол. У Пола был плод. Какого пола был плод? Гудвин тряхнул головой, прогоняя наваждение.