Во время брачных игр самцы тетерева лугового Эттуотера раздувают яркие шарообразные золотые мешки по обеим сторонам шеи. Впечатленные самки отвечают откладыванием большого количества яиц. Тем не менее есть сомнения, что в мире без людей этот вид сможет выжить. Не только нефтяная индустрия вторглась в их среду обитания. Здешние луга простирались когда-то до Луизианы практически совсем без деревьев, единственным возвышающимся над горизонтом существом был разве что пасущийся по соседству буйвол. Но в 1900 году это изменилось с одновременным появлением нефти и сального дерева.
На своей родине, в Китае, этот вид, росший в холодной местности, покрывал семена слоем воска, пригодного для сбора, в качестве защиты от зимней стужи. Но после попадания на ласковый американский юг в качестве сельскохозяйственного растения он обнаружил, что защита уже не требуется. И проявив хрестоматийную адаптивность, он прекратил вырабатывать защитный воск и направил высвободившиеся силы на увеличение количества семян.
Так что теперь вдоль Подходного канала, если место не занято нефтехимическими установками, там растет сальное дерево. Хьюстонская длиннохвойная сосна давно ушла, уступив китайскому захватчику, чьи ромбовидные листья каждую осень краснеют в память о холодном Кантоне. Единственный способ, которым фонд охраны природы удерживает сальные деревья от затенения и вытеснения бородатой травы и подсолнечника, – аккуратное ежегодное выжигание, позволяющее сохранить нетронутыми места токования луговых тетеревов. Без людей, поддерживающих эту искусственную нетронутость, только отдельные взрывы старых нефтехранилищ смогут отбить ботаническое азиатское вторжение.
Если сразу после ухода Homo sapiens petrolerus[32] хранилища и башни техасского нефтехимического пятна все вместе взорвутся с невероятным ревом, то после того, как маслянистый дым развеется, останутся расплавленные дороги, искривленные трубы, покореженная обшивка и растрескавшийся бетон. Жар белого каления мгновенно запустит коррозию металлолома в соленом воздухе, а полимерные цепочки в остатках углеводородов начнут разрушаться на меньшие, более удобоваримой длины, ускоряя разложение под действием микроорганизмов. Несмотря на выброс токсинов, почвы обогатятся сожженным углем, и после года дождей прутьевидное просо начнет расти заново. Появятся отдельные стойкие цветы. Постепенно жизнь возобновится.
Или, если вера Фреда Ньюхауса из Valero Energy в системы безопасности окажется обоснованной – или если последним делом уходящего нефтяника окажется снижение давления в колоннах и тушение огней, – исчезновение крупнейшей в мире техасской нефтяной инфраструктуры будет проходить медленнее. За первые несколько лет сойдет краска, препятствующая процессу коррозии. За следующие двадцать лет все резервуары минуют пределы отпущенных им жизненных сроков. Влага от земли, дождь, соль и техасский ветер будут ослаблять их крепления, пока те не протекут. Любые составляющие сырой нефти к тому моменту уже затвердеют; стихии расколют их, а жучки со временем съедят.
То жидкое топливо, которое еще не испарилось, впитается в землю. Добравшись до уровня грунтовых вод, оно будет плавать на поверхности, потому что нефть легче воды. Там его обнаружат микробы, которые, поняв, что это всего лишь остатки растений, со временем научатся его поедать. Вернутся броненосцы, чтобы копаться в очищенной почве среди гниющих остатков захороненных труб.
Оставленные без присмотра бочки для нефтепродуктов, насосы, трубы, башни, клапаны и болты будут разрушаться в слабых точках – соединениях. «Фланцы, заклепки, – говорит Фред Ньюхаус. – На нефтеперерабатывающем заводе их тьма тьмущая». Пока они не поломаются, обрушивая металлические стены, голуби, и без того большие любители гнездиться на верхушках башен нефтеперерабатывающих заводов, усилят повреждения углеродистой стали своим пометом, а в опустевших помещениях под ними поселятся гремучие змеи. Когда бобры построят плотины на реках, впадающих в Галвестонский залив, некоторые области окажутся затопленными. В Хьюстоне слишком тепло для циклов таяния и замерзания, но глинистые почвы дельты реки там то вспучиваются, то оседают в зависимости от наличия или отсутствия дождей. Без ремонта фундаментов здания в деловом центре города покосятся менее чем за столетие.
За это время Подходной канал занесет илом, и Баффало-Байю вновь станет собой. В течение следующего тысячелетия он и другие старые русла Бразос будут периодически наполняться, разливаться, подмывать торговые центры, центры по продаже автомобилей, въездные рампы – и, здание за зданием, выровняют хьюстонский горизонт.
Что касается самой Бразос: на сегодня в 30 километрах с лишним по течению ниже Техас-Сити, сразу за Галвестонским островом и ядовитыми облаками, поднимающимися над Chocolate Bayou, река Бразос-де-Диос («Оружие Господа») петляет по нескольким болотистым заповедникам, откладывает ил, которого хватило бы на остров, и впадает в Мексиканский залив. Тысячелетия оно делила дельту, а иногда и устье, с реками Колорадо и Сан-Бернард. Их русла так часто переплетались, что ответ на вопрос, чье есть чье, может быть в лучшем случае только временным.
Когда нефть, газ или грунтовые воды выкачиваются из-под поверхности, земля опускается на освободившееся место.
Большая часть окружающих земель, не более 90 сантиметров выше уровня моря, густо заросла тростником и старыми пойменными рощами живых дубов, ясеней, вязов и местного орешника-пекана, не вырубленными когда-то под плантации сахарного тростника, чтобы скот мог укрыться в тени. «Старые» здесь означает всего лишь одно-два столетия, потому что глинистые почвы не дают корням глубоко проникать в них, так что взрослые деревья стоят, пока их не повалит очередной ураган. Увешанные диким виноградом и бородатым мхом, эти леса редко посещаются людьми, которых отпугивают ядовитый сумах и болотные гадюки, а также золотые пауки-кругопряды величиной в человеческую ладонь, развешивающие между стволами деревьев липкие паутины размером с небольшие батуты. Здесь вьется достаточно комаров, чтобы опровергнуть даже намек на угрозу их существованию в том случае, если появившиеся микробы наконец-то уменьшат горные гряды использованных автомобильных покрышек.
В результате эти неухоженные леса являются завидной средой обитания для кукушек, дятлов и таких болотных птиц, как ибисы, канадские журавли и розовые колпицы. Американские и болотные кролики привлекают сипух и белоголовых орланов, а каждую весну тысячи возвращающихся воробьиных, включая красно-черных и алых пиранг в роскошных свадебных оперениях, падают от усталости на эти деревья после долгого перелета над заливом.
Глубокие слои глины под их насестами накопились в те времена, когда разливалась Бразос – до того, как дюжина дамб и ответвлений и пара каналов увела ее воды к Галвестону и Техас-Сити. Но она вновь будет разливаться. Без ухода дамбы быстро засорятся. За столетие без людей Бразос выйдет за пределы каждой из них.
А может быть, и не придется ждать так долго. Не только Мексиканский залив, чьи воды еще теплее океанских, поднимался все выше, но и земли вдоль всего техасского побережья за последнее столетие опускались, чтобы их принять. Когда нефть, газ или грунтовые воды выкачиваются из-под поверхности, земля опускается на освободившееся место. Оседание пород понизило Галвестон местами на 3 метра. Элитные участки в Бэйтауне, к северу от Техас-Сити, опустились так низко, что были затоплены ураганом Алисия в 1983 году и стали теперь болотным заповедником. Мало какие отрезки побережья залива выше метра над уровнем моря, а части Хьюстона даже несколько ниже его.
Опустите землю, поднимите моря, добавьте более мощные ураганы, чем средненький, третьей категории, ураган Алисия, и даже до того, как падут дамбы, Бразос займется тем же, что и 80 тысяч лет назад: подобно своей восточной сестре, Миссисипи, она зальет всю дельту целиком, начиная от прерий. Затопит огромный город, построенный нефтью, до самого побережья.
Поглотит Сан-Бернард и перехлестнет Колорадо, веерообразную водную гладь на сотни километров побережья. Пятиметровая морская дамба Галвестон-Айленд не спасет. Нефтехранилища вдоль Подходного канала окажутся под водой; факельные башни, установки каталитического крекинга и ректификационные колонны, как и здания хьюстонского бизнес-центра, будут торчать из солоноватой воды разлива, а их основания – разлагаться в ожидании ухода вод.
В очередной раз переложив вещи по местам, Бразос выберет новый путь к морю – более короткий, потому что море будет ближе. Образуется расположенная выше новая пойма, и со временем появятся новые широколиственные леса (при условии, что китайское сальное дерево, чьи защищенные от воды семена делают их вечными колонизаторами, разделят с ними прибрежное пространство). Техас-Сити не будет; углеводороды, просачивающиеся из затопленных нефтехимических заводов, станут кружиться и рассеиваться в потоках, с небольшим количеством остатков сырой нефти, выброшенной на новые берега суши, чтобы со временем быть съеденными.
Под поверхностью окисляющиеся металлические части химической аллеи обеспечат галвестонским устрицам места для роста. Ил и устричные раковины медленно их погребут, а затем и сами будут засыпаны. За несколько миллионов лет соберется достаточно слоев, чтобы сжать ракушки в известняк, в котором будут встречаться странные ржавые вкрапления с блестящими следами никеля, молибдена, ниобия и хрома. Миллионы лет спустя кто-то или что-то будет иметь достаточно знаний и инструментов, чтобы распознать присутствие нержавеющей стали. Однако не будет ничего, что могло бы рассказать, что в исходной форме это были башни, возвышавшиеся в месте под названием Техас, изрыгавшие огонь в небеса.
Глава 11 Мир без ферм
1. Леса
Когда говорят о цивилизации, мы обычно представляем себе город. Неудивительно: мы смотрели, разинув рот, на здания с тех пор, как начали возводить башни и храмы, как в Иерихоне. По мере того как архитектура вздымалась ввысь и продвигалась вширь, это было нечто, чего планета еще не знала. Только ульи или муравьиные кучи, хоть и более скромных размеров, сопоставимы с нашей городской плотностью и сложностью. Внезапно мы перестали быть кочевниками, латающими эфемерные гнезда из прутьев и глины, подобно птицам или бобрам. Мы стали строить дома прочными, что означало оставаться на одном месте. Само слово «цивилизация» происходит от латинского «civis», означающего «житель города».
И тем не менее город был порожден фермой. Наш сверхъестественный скачок к посеву зерна и выпасу животных – фактически к управлению живыми существами – потряс мир даже больше, чем виртуозное охотничье искусство. Вместо того чтобы просто собирать растения или убивать животных непосредственно перед поеданием, мы теперь координировали их существование, уговаривая расти надежнее и обильнее.
Так как небольшое количество крестьян может накормить многих и так как интенсивное производство пищи означает интенсивное человеческое воспроизводство, внезапно появилось много людей, свободных для того, чтобы заниматься чем-то отличным от сбора и выращивания питания. За возможным исключением пещерных художников-кроманьонцев, которых могли ценить за талант и освободить от других обязанностей, до появления сельского хозяйства охота на пищу была единственным занятием людей на этой планете.
Сельское хозяйство привело к оседлости, а поселения – к урбанизации. Но как бы ни впечатляли небоскребы на горизонте, поля имеют куда большее влияние. Культивируется около 12 % земельных ресурсов планеты в сравнении с 3 %, занимаемыми городами. А если учесть пастбища, то количество поверхности Земли, отведенной на производство пищи для человека, будет больше, чем треть земель всего мира.
Если мы внезапно прекратим пахать, сажать, удобрять, окуривать и собирать урожай; если мы прекратим растить жир на козах, овцах, коровах, свиньях, птице, кроликах, андских морских свинках, игуанах и аллигаторах, вернутся ли эти земли к предыдущему, до-агро-пастбищному состоянию? Да и знаем ли мы, каким оно было?
Чтобы понять, сможет ли оправиться от нас земля, на которой мы трудимся, и если да, то каким образом, начнем с двух Англий: старой и Новой.
Вы легко можете это заметить в любых лесах Новой Англии к югу от северных чащ Мэйна. Тренированный глаз лесника или эколога понимает это по роще высокой веймутовой сосны, появляющейся так равномерно плотно только на бывшем расчищенном поле. Или по группам лиственных деревьев – буков, кленов, дубов – близкого возраста, проросших в тени отсутствующих белых сосен, срубленных или поваленных ураганом, оставивших сеянцам лиственных деревьев открытое небо для разворачивания полога листвы.
Но даже если вы не способны отличить березу от бука, то не сможете пропустить это, прикрытое палой листвой и мхом или закутанное ежевикой, на высоте коленей. Кто-то был здесь. Низкие каменные стены, пересекающие во всех направлениях леса Мэйна, Вермонта, Нью-Гемпшира, Массачусетса, Коннектикута и северной части штата Нью-Йорк, показывают, что люди размечали здесь границы участков. Статистика огораживаний 1871 года, пишет коннектикутский геолог Роберт Торсон, показала наличие около 390 тысяч километров рукотворных каменных заборов к востоку от реки Гудзон – достаточно, чтобы достичь луны.
Когда надвинулись последние ледники плейстоцена, камни были сорваны с гранитных выступов и остались лежать там, когда те начали таять. Некоторые лежат на поверхности; некоторые ушли в почву, откуда периодически выталкиваются морозами. Всех их нужно было вычистить, как и деревья, чтобы европейские крестьяне-переселенцы могли начать новую жизнь в Новом Свете. Передвинутые ими камни и валуны отмечали границы полей и держали в загонах животных.
Производить говядину так далеко от крупных рынков не имело смысла, но для собственного потребления фермеры Новой Англии держали достаточно скота, свиней и молочных коров, чтобы большая часть их земель были пастбищами и сенокосами. Остальное занимали рожь, ячмень, скороспелая пшеница, овес, кукуруза или хмель. Поваленные деревья и выкорчеванные пни относились к смешанному лесу из лиственных пород, сосен и елей, которые мы сегодня считаем характерными для Новой Англии – считаем, потому что они вернулись.
В отличие практически от любых других мест на Земле, умеренные леса Новой Англии разрастаются и сейчас уже существенно больше, чем были на момент основания Соединенных Штатов в 1776-м. За 50 лет независимости США через Нью-Йорк был прорыт Эри-канал, и открылась территория Огайо – область, чьи более короткие зимы и более плодородные земли привлекали старающихся изо всех сил фермеров янки. После Гражданской войны тысячи людей не вернулись к сельскому труду, уйдя на заводы и мельницы, питаемые реками Новой Англии, – или двинулись на запад. И по мере того как падали леса Среднего Запада, начали возвращаться леса Новой Англии.
Стены, построенные за триста лет фермерами из камней без раствора, изгибаются, когда земля разбухает, и сжимаются в другие времена года. Они останутся частью пейзажа еще на несколько столетий, пока палая листва не превратится в почву достаточной глубины, чтобы их поглотить. Но насколько похожи растущие вокруг них леса на те, что были до прихода европейцев или индейцев до них? Какими они станут, если их не трогать?
Географ Уильям Кроной в книге «Изменения земли», вышедшей в 1980 году, опроверг слова историков, писавших, что европейцы встретили по прибытии в Новый Свет девственные леса – сплошной лесной массив, в котором белка могла прыгать по верхушкам деревьев от Кейп-Код до Миссисипи, ни разу не ступая на землю. Местные индейцы описывались как примитивные первобытные люди, живущие в лесу и питающиеся его плодами, оказывающие на него не больше влияния, чем те же белки. Чтобы не противоречить рассказу первопоселенцев о Дне благодарения, признавалось, что американские индейцы занимались небольшим, скромным земледелием, выращивая кукурузу, бобы и тыквы.
Но мы уже знаем, что большая часть так называемых девственных ландшафтов Северной и Южной Америки на самом деле являются рукотворными, результатом колоссальных изменений, созданных людьми, начавшимися с избиения мегафауны. Первые постоянные жители Америки выжигали кустарники по меньшей мере дважды в год, чтобы облегчить охоту. Большинство устроенных ими пожаров были низкой интенсивности, предназначенные для уничтожения колючек и вредных животных, но иногда они сжигали целые рощи деревьев, чтобы превратить лес в ловушки и воронки для загона дичи.
Переход по верхушкам деревьев от побережья до Миссисипи был доступен только птицам. Даже белки-летяги не справились бы с ним, потому что для пересечения широких полос прореженного до парка или полностью сведенного леса нужны крылья. Наблюдая, что именно росло на пожарищах, оставшихся от попадания молний, палеоиндейцы научились создавать ягодники и травяные луга для привлечения оленей, куропаток и индюшек. Наконец огонь позволил им заняться именно тем, чем европейцы и их потомки пришли заниматься здесь на широкую ногу: обрабатывать землю.
Но было одно исключение: Новая Англия, одно из первых мест, в которых укрепились колонисты, что может отчасти объяснить знакомую, но ошибочную концепцию девственного континента.
«Считается, – говорит эколог из Гарварда Дэвид Фостер, – что в доколониальной восточной Америке было многочисленное население, жившее в постоянных деревнях и занятое преимущественно выращиванием маиса на расчищенных полях. Это так. Но здесь было иначе».
Прекрасное сентябрьское утро в густом лесу центрального Массачусетса, чуть к северу от границы с Нью-Гемпширом. Фостер остановился в роще веймутовой сосны, всего лишь сто лет назад бывшей распаханным полем пшеницы. В тени сосен прорастают побеги лиственных лесов – которые, по его словам, сводили с ума лесозаготовителей, пришедших, когда фермеры Новой Англии двинулись на юго-запад, и считавших, что получили готовые плантации сосны.
«Они провели десятки лет в разочаровании, пытаясь заставить веймутову сосну расти на месте вырубленной. Они не понимали, что, когда вырубается лес, обнажается новый, выросший в его тени. Они никогда не читали Торо[33]».
Этот Гарвардский лес на окраине местечка Питерсхэм, основанный как биостанция для изучения леса в 1907 году, превратился теперь в лабораторию по исследованию того, что происходит с землей, оставленной людьми. Дэвид Фостер, его директор, сумел провести большую часть своей академической карьеры на природе, а не в лекционных залах: в 50 он выглядит на 10 лет моложе – подтянутый и стройный, падающие на лоб волосы все еще черные. Он перепрыгивает через ручей, расширенный для орошения одним из четырех поколений семьи, занимавшейся здесь сельским хозяйством. Ясени по его берегам – пионеры возрожденного леса. Как и веймутова сосна, они не слишком хорошо воспроизводятся в собственной тени, так что в ближайшие сто лет их сменят растущие под ними маленькие сахарные клены. Но это уже, без сомнения, лес: бодрящие запахи, пробивающиеся сквозь палую листву грибы, пятна зелено-золотого света, стук дятлов.
Лес быстро возрождается даже здесь, в самой индустриальной части бывшей фермы. Заросший мхом мельничный жернов рядом с грудой камней, бывшей когда-то печью, показывает, где фермер когда-то молол кору болиголова и каштана для дубления коровьих шкур. Мельничный пруд заполнен темными отложениями. Разбросанные обожженные кирпичи, обломки металла и стекла – вот и все, что осталось от дома. Открытый спуск в погреб – подушка из терновника. Каменные стены, разделявшие когда-то открытые поля, – теперь лишь ниточка между 30-метровыми хвойниками.
За двести лет европейские фермеры и их потомки свели три четверти лесов Новой Англии, включая и этот. Пройдет 300 лет, и стволы деревьев смогут опять быть столь же толстыми, как у тех монстров, которые первые жители Новой Англии пустили на бимсы кораблей и церкви, – дубы 3 метров в поперечнике, в два раза более толстые сикоморы, 70-метровые веймутовые сосны. Первые колонисты нашли нетронутые огромные деревья, говорит Фостер, потому что в отличие от других частей доколониальной Северной Америки этот холодный угол континента был мало населен.
«Люди здесь жили. Но оставленные следы говорят о немногочисленной охоте и собирательстве для собственных нужд. Этот ландшафт неустойчив к пожарам. Во всей Новой Англии было, быть может, 25 тысяч людей, нигде не осевших. Ямы от опорных столбов построек всего лишь 5-10 сантиметров диаметром. Эти охотники и собиратели могли снести и передвинуть деревню за ночь».
В отличие от центральной части континента, говорит Фостер, где крупные сообщества оседлых коренных американцев заполняли нижнюю часть долины Миссисипи, Новая Англия не знала кукурузы до 1100 года н. э. «Весь собранный на местах раскопок в Новой Англии маис не заполнит и кофейной чашки». Большая часть поселений располагалась в речных долинах, где наконец-то началось сельское хозяйство, и на побережье, где морских охотников и собирателей поддерживали огромные стаи сельди, моллюски, крабы, лобстеры и треска, столь обильная, что ее можно было ловить руками. Лагеря в глубине служили в основном убежищами на время жестоких прибрежных зим.
«Все остальное, – говорит Фостер, – было лесом». Свободной от человека дикой природой, пока европейцы не назвали ее в честь дома предков и не занялись ее расчисткой. Лесные угодья, найденные здесь первопоселенцами, появились после ухода ледников.
«Теперь здесь снова все зарастает. Все основные виды деревьев возвращаются».
Как и животные. Некоторые, как североамериканские лоси, пришли сами. Другие, такие как бобры, были завезены и прекрасно прижились. В мире без людей, которые их останавливали бы, Новая Англия может вернуться к тому, как Северная Америка выглядела от Канады до северной Мексики: бобровые плотины на равном расстоянии вдоль по всем рекам, создающие болота, нанизанные, словно огромные жемчужины, по всей их длине, заполненные утками, мускусными крысами, перепончатопалыми улитами и саламандрами. Новым дополнением экосистемы станет койот, уже сейчас пытающийся заполнить пустую нишу волков, – но могут появиться и другие подвиды.
«Местные койоты ощутимо крупнее западных. Их черепа и челюсти больше, – говорит Фостер, показывая длинными руками впечатляющий собачий череп. – Они охотятся на более крупную дичь, чем койоты Запада, к примеру на оленей. И скорее всего это не внезапная адаптация. Существует генетическое подтверждение того, что во время миграции через Миннесоту и далее через Канаду западные койоты смешивались с волками, а потом уже появились здесь».
Очень удачно, добавляет он, что фермеры Новой Англии ушили до того, как растения-иммигранты заполонили Америку. До того как экзотические деревья смогли распространиться по земле, местные растения уже закрепились на бывших полях.
В их почву не закапывали химикатов; сорняки, насекомых или грибки здесь никогда не травили, чтобы помочь расти другим. Это самый близкий к точке отсчета вариант того, как природа может отвоевать обрабатываемую землю, – относительно которого можно измерить, к примеру, старую Англию.
2. Ферма
Как и большинство британских автострад, шоссе Ml, ведущее из Лондона на север, было построено римлянами. В Херт-фордшире изгиб у Хемпстеда ведет к Сент-Олбансу, когда-то крупному римскому городу, а за ним – к деревне Харпенден. Со времен римлян и до XX века, когда Сент-Олбанс превратился «спальный» городок в 50 километрах от Лондона, он был центром сельской торговли, а Харпенден – ровными сельскохозяйственными угодьями, где однообразие пашен прерывалось лишь изгородями.
Задолго до появления римлян в I веке н. э. густые леса Британских островов начали сходить на нет. Первые люди появились 700 тысяч лет назад, скорее всего, вслед за стадами туров, ныне вымерших евразийских крупных рогатых животных, во время ледниковых периодов, когда Ла-Манш был сушей, но их поселения были временными. По мнению крупного специалиста по лесным растениям Оливера Рэкхема, по завершении последнего ледникового периода в юго-восточной Англии доминировали рощи лип, смешанных с дубами, и обильный орешник, который, возможно, соответствовал аппетитам собирателей каменного века.
Ландшафт изменился около 4500 года до н. э., потому что тот, кто в это время пересек воды, отделившие на тот момент Англию от континента, привез с собой зерно и домашних животных. Эти иммигранты, переживает Рэкхем, «занялись преобразованием Британии и Ирландии в имитацию сухих открытых степей Ближнего Востока, в которых зародилось земледелие».
На сегодня в Британии осталось менее 1/100 исходного леса, а в Ирландии его практически нет вовсе. Большая часть лесов – четко выделенные участки, несущие следы столетий ведения аккуратного низкоствольного порослевого хозяйства, позволявшего пням воссоздавать строительный материал и топливо. Так было и после ухода римлян, открывшего дорогу саксонским крестьянам и рабам, и в Средние века.
В Харпендене, около низкого каменного кольца с примыкающей стеной, представляющего собой остатки римского храма, в начале XIII века было основано поместье. Ротамстед Мэнор, построенный из дерева и камней, окруженный рвом, и прилегающие 120 гектаров земли пять раз меняли руки за многие столетия, обрастая новыми комнатами, пока в 1814 году его не унаследовал восьмилетний мальчик по имени Джон Беннет Лоус.
Лоус был отправлен в Итон, а затем в Оксфорд, где изучал геологию и химию, отрастил роскошные бакенбарды, но так и не получил степени. Вместо этого он вернулся в Ротамстед, чтобы добиться хоть чего-нибудь от поместья, оставленного его покойным отцом своему потомку. То, что Лоус сделал, привело к коренному изменению сельского хозяйства и большей части поверхности Земли. Как долго эти изменения сохранятся после нашего ухода – предмет оживленного обсуждения агропромышленников и экологов. Но с отменной предусмотрительностью сам Джон Беннет Лоус оставил нам немало ключей к разгадке.
На сегодня в Британии осталось менее 1/100 исходного леса, а в Ирландии его практически нет вовсе.
Его история началась с костей – правда, кто-то захочет сказать, что первым был мел. Столетиями хертфордширские крестьяне добывали превратившиеся в мел остатки древних морских созданий, лежавших под местной глиной, чтобы внести их в пашни, потому что это помогало растить репу и зерно. Из лекций в Оксфорде Лоус знал, что известкование не столько подкармливает растения, сколько смягчает кислотоустойчивость почвы. А может ли что-нибудь действительно подкормить зерновые?
Немецкий химик Юстус фон Либих незадолго до этого заметил, что костяная мука восстанавливает жизненную силу почвы. А предшествующее внесению замачивание в растворе серной кислоты позволяет ей легче усваиваться. Лоус опробовал это на поле репы. И был впечатлен.
Юстуса фон Либиха вспоминают как отца минеральных удобрений, но, возможно, он продал бы эту славу Джону Беннету Лоусу за его феноменальный успех. Фон Либиху не пришло в голову запатентовать свое изобретение. Поняв, что фермерам не до скупки костей, их выварки, измельчения и не до доставки серной кислоты с лондонских газовых станций для обработки костной муки и последующего измельчения результата, Лоус занялся этим сам. Обзаведясь патентом, в 1841 году он построил первую в мире фабрику по изготовлению искусственных удобрений в Ротамстеде. Вскоре он уже продавал «суперфосфат» всем соседям.
К 1850-м годам стало очевидно, что как нитраты, так и фосфаты увеличивали урожайность, а микроэлементы помогали одним видам растений и замедляли рост других.
Производство удобрений – возможно, по настоянию его вдовой матери, все еще жившей в большом каменном доме усадьбы, – вскоре было перенесено в более просторное место около Гринвича на Темзе. По мере распространения химических добавок к почве заводов Лоуса также становилось все больше, а его продуктовая линейка расширялась. Она включала не только измельченные кости и минеральные фосфаты, но и два азотных удобрения: нитрат соды и сульфат аммония (оба впоследствии были заменены нитратом аммония, широко используемого и сейчас). И опять несчастный фон Либих определил, что азот является ключевым компонентом амино– и нуклеиновых кислот, жизненно необходимых растениям, но не смог воспользоваться своим изобретением. И пока фон Либих публиковал результаты наблюдений, Лоус патентовал нитратные смеси.
Чтобы найти наиболее эффективную из них, в 1843 году Лоус создал до сих пор использующийся набор тестовых участков, что делает исследовательский центр Ротамстед не только старейшей в мире сельскохозяйственной станцией, но и местом, где дольше всего в мире проводились без перерыва полевые эксперименты. Лоус и Джон Генри Гилберт, ставший на 6о лет его партнером и заслуживший таким образом ту же ненависть Юстуса фон Либиха, начали с засаживания двух полей: с белой репой и с пшеницей. Они разделили их на 24 полосы и начали ухаживать за каждой из них по-разному.
Варианты ухода включали много, немного азотных удобрений и полное их отсутствие; простую костную муку, патентованные суперфосфаты или полное отсутствие фосфатов; такие минералы, как поташ, магний, калий, сера, сода; свежий и перепревший навоз. Некоторые полосы посыпали местным мелом, некоторые нет. В последующие годы на некоторых полосах начали поочередно выращивать ячмень, овес, красный клевер и картофель. Некоторые полосы периодически оставляли под паром, на других постоянно сеяли одну и ту же культуру. Третьи служили контрольными, в них не вносилось никаких удобрений.
К 1850-м годам стало очевидно, что как нитраты, так и фосфаты увеличивали урожайность, а микроэлементы помогали одним видам растений и замедляли рост других. Вместе со своим партнером Гилбертом, старательно берущим образцы и записывающим результаты, Лоус был готов проверить любую теорию – научную, доморощенную или дикую – того, что может помочь растениям. Согласно его биографу Джорджу Вону Дайку, среди последних числились испытания суперфосфатов из размолотой слоновой кости и смазывание зерновых толстым слоем меда. В одном из экспериментов, продолжающемся по сей день, участвует только трава. Древнее овечье пастбище под самым Ротамстед-Мэнор было поделено на полосы и обрабатывалось различными неорганическими азотными соединениями и минералами. Позже Лоус и Гилберт добавили рыбную муку и навоз питавшихся по-разному домашних животных. В XX веке, с усилением кислотных дождей, полосы поделили еще сильнее, удобряя часть из них мелом для исследования роста при разных уровнях кислотности.
На том пастбищном эксперименте было обнаружено, что, хотя минеральное азотное удобрение заставляет траву вырастать по пояс, страдает биоразнообразие. В то время как на неудобренных полосах может подниматься 50 видов травы, сорняков, овощей и пряных трав, соседние участки выдержат всего два или три вида. Но поскольку крестьянам не надо других растений, соперничающих с посеянными ими, для них это не проблема, в отличие от природы.
Парадоксально, но и для Лоуса тоже. К 1870-м, уже богатый, он продал дело по производству удобрений, но продолжил свои занимательные эксперименты. Его биограф цитирует, что, по его словам, любой крестьянин, считающий, что может «вырастить такой же прекрасный урожай с помощью нескольких килограммов каких-нибудь химических веществ, как и за счет нескольких тонн навоза», ошибался. Лоус советовал любому сажающему овощи и садовые растения «выбирать местность, где можно без проблем получить доступ к большому количеству дешевого навоза».
Но в сельском ландшафте, старающемся удовлетворить потребности в питании растущего индустриального городского общества, крестьяне не могут позволить себе роскошь иметь достаточно молочных коров и свиней для производства необходимых тонн органических удобрений. По всей плотно населенной Европе XIX века фермеры отчаянно искали питание для зерновых и овощей. Острова Тихого океана были вычищены от столетиями скапливавшегося гуано; все стойла вычищены; и даже то, что деликатно именовали нечистотами, размазывалось по полям. Если верить фон Либиху, как лошадиные, так и человеческие кости с поля битвы при Ватерлоо были размолоты и отданы всходам.
По мере роста давления на сельскохозяйственные угодья в XX веке в исследовательском центре Ротамстед были добавлены тестовые участки для гербицидов, пестицидов и осадков коммунальных сточных вод. Вдоль извилистой дороги к старой усадьбе стоят крупные лаборатории, специализирующиеся на химической экологии, молекулярной биологии насекомых и химии пестицидов, принадлежащие сельскохозяйственному обществу, основанному Лоусом и Гилбертом после того, как оба были посвящены в рыцари королевой Викторией. Ротамсгед-Мэнор стал общежитием для исследователей со всего мира. Но за всеми этими блестящими удобствами прячется 300-летний амбар с пыльными окнами, в котором хранится самое замечательное наследство Ротамстеда.
Это архив, содержащий более 160 лет попыток человека «взнуздать» растения. Среди образцов, запечатанных в тысячи пятилитровых бутылок, есть практически все. С каждой экспериментальной полосы Гилберт и Лоус взяли образцы собранного зерна, стеблей и листьев, а также почвы, на которой они росли. Они хранили образцы удобрений каждого года, в том числе и навоза. Позже их последователи запечатывали даже осадки сточных коммунальных вод, разбрызгивавшихся по экспериментальным участкам.
Бутылки, расставленные в хронологическом порядке на 5-метровых металлических полках, начинаются с самого первого пшеничного поля, засеянного в 1843 году. Ранние образцы закрыты формовыми крышками, после 1865 года их запечатывали пробками, затем парафином и, наконец, свинцом. В военные годы, когда с поставками бутылок были перебои, образцы запаивали в жестяные банки из-под кофе, сухого молока или сиропа.
Тысячи исследователей карабкались по лестницам, чтобы прочесть каллиграфически выведенные надписи на пожелтевших от времени бутылочных этикетках – чтобы взять образец, к примеру, почвы, собранной на поле Гизкрофт в Ротамстеде на глубине 23 сантиметров в апреле 1871 года. Но некоторые бутылки никогда не открывались: вместе с органическими веществами они хранят и воздух своей эпохи. И если мы внезапно исчезнем и при этом никакое небывалое сейсмическое возмущение не сбросит тысячи стеклянных сосудов на пол, можно предполагать, что это уникальное наследство надолго переживет нас в нетронутом виде. Конечно, за столетие прочная черепичная крыша начнет поддаваться дождю и червячку, а самые умные мыши могут сообразить, что, если определенные банки сбрасывать на бетон, отчего они разобьются, в них можно будет найти еду.
Предположим, однако, что до начала этого вандализма энтропии коллекция будет обнаружена инопланетными учеными, посетившими нашу тихую планету, утратившую ненасытную, но яркую человеческую жизнь. Допустим, они обнаружат архив Ротамстеда, хранилище с более 300 тысячами образцов, все еще запечатанными в толстое стекло и жесть. Достаточно умные, чтобы найти дорогу на Землю, они, без сомнения, быстро сообразят, что изящные кольца и символы, написанные на этикетках, – система нумерации. Опознав почву и сохранившиеся растительные вещества, они смогут понять, что получили эквивалент замедленной съемки последних полутора столетий человеческой истории.
Рис. 9. Архив исследовательского центра Ротамстед. Фото Алана Вейсмана
Начав с самых старых банок, они обнаружат сравнительно нейтральные почвы, которые перестали быть таковыми, когда промышленность Британии выросла вдвое. Они увидят все уменьшающийся уровень pH до самого кислотного к началу XX века, когда изобретение электричества привело к созданию тепловых электростанций, распространявших загрязнение не только на заводские города, но и на сельскую местность. До начала 1980-х постоянно увеличивалось содержание азота и двуокиси серы, а потом усовершенствование дымовых труб настолько резко прекратило выбросы серы, что инопланетяне, должно быть, удивятся, найдя образцы с измельченной серой, которую фермеры начали добавлять в качестве удобрения.
Они могут не узнать того, что впервые появилось на луговых участках Ротамстеда в начале 1950-х: следы плутония, минерала, практически не встречающегося в природе, не говоря уже о Хертфордшире.
Подобно урожаям винограда, запечатлевающим годовую погоду, осадки после экспериментов в пустыне Невада, а потом и в России пометили удаленные почвы Ротамстеда радиоактивной подписью.
Открыв образцы конца XX века, они обнаружат и другие вещества, ранее неизвестные на Земле (и, если повезет, то и на их планете тоже), такие как полихлорвиниловые дифенилы – ПХД – результат производства пластмасс. Невооруженному человеческому глазу образцы покажутся столь же невинными, как и пригоршни грязи, собранные за сто лет до этого. Зрение инопланетян, однако, сможет различить угрозы, которые мы видим только с помощью таких устройств, как газовые хроматографы или лазерные спектрометры.
Они могут заметить яркую переливчатую подпись полиароматических углеводородов (ПАУ). Возможно, они поразятся, как много ПАУ и диоксинов, двух веществ, обычно выбрасываемых вулканами и лесными пожарами, внезапно по ходу десятилетий скакнули с заднего плана в центр картины химического присутствия в почве и зерне.
Если они будут, подобно нам, принадлежать к углеродным формам жизни, они тоже подпрыгнут или по меньшей мере отшатнутся, потому что как ПАУ, так и диоксиды могут быть смертельными для нервной системы и других органов. ПАУ всплыли в XX веке в облаках автомобильных выхлопов и тепловых электростанций, работающих на угле; и в жгучем запахе свежего асфальта они также присутствуют. В Ротамстеде, как и на других фермах, их вносили сознательно, в составе гербицидов и пестицидов.
Диоксины, однако, появились случайно: это побочный продукт, образующийся при соединении углеводородов с хлором и дающий крепкий и губительный результат. Помимо разрушительного действия на половую эндокринную систему, их самым печально знаменитым применением до запрещения был «Агент Оранж», дефолиант, оставивший без листьев целые вьетнамские дождевые леса, чтобы инсургентам было негде прятаться. С 1964 по 1971 год США отравили Вьетнам 45 миллионами литров «Агент Оранжа». Сорок лет спустя тяжело зараженные леса все еще не выросли вновь. На их месте – разновидность травы, императа цилиндрическая, называемая худшим в мире сорняком. Постоянно выжигаемая, она продолжает расти, отражая все попытки заменить ее бамбуком, ананасами, бананами или тиком.
Диоксины концентрируются в отложениях и таким образом появляются в образцах осадка сточных вод в Ротамстеде. (Осадки муниципальных сточных вод с 199° считаются слишком ядовитыми, чтобы сбрасывать их в Северное море, и вместо этого их используют в качестве удобрения на европейских полях – за исключением Голландии. С 1990-х Нидерланды не только проводят экономическое стимулирование, практически уравняв органическое сельское хозяйство с патриотизмом, но и борются за убеждение партнеров по ЕС, что все, рассыпанное по земле, в любом случае завершит свой путь в море.)
Не решат ли будущие посетители удивительного архива Ротамстеда, что мы решили покончить жизнь самоубийством?
Однако надежду может подать тот факт, что с начала 1970-х в почве значительно снизилось содержание свинца. Но в то же самое время растет присутствие других металлов, особенно в сохраненных осадках сточных вод. Там обнаружатся все эти мерзкие тяжелые металлы: свинец, кадмий, медь, ртуть, никель, кобальт, ванадий и мышьяк, а также более легкие, такие как цинк и алюминий.
3. Химия
Доктор Стивен МакГрат склоняется над компьютером в углу, глубоко посаженные глаза под блестящей лысиной щурятся за прямоугольными очками для чтения на карту Британии и схему, где цветом показаны вещи, которые на идеальной планете – или на той, которая получила шанс начать все сначала, – не обнаруживаются в растениях, нравящихся животным. Он указывает на нечто желтое.
«Это, к примеру, общее накопление цинка с 1843 года. Никто другой не может увидеть этих тенденций, потому что наши образцы, – добавляет он, и его грудь слегка раздувается, – самый длинный тестовый архив в мире».
Из запечатанных образцов озимой пшеницы с поля, называемого Броадбалк, одного из старейших в Ротамстеде, они знают, что исходные 35 миллионных долей цинка, присутствовавших в почве, к настоящему моменту практически удвоились. «Это идет из атмосферы, потому что на данные контрольные участки ничего не вносилось – ни удобрений, ни навоза или осадков сточных вод. Но концентрация выросла на 25 миллионных долей».
А на тестовых фермерских участках, где исходно также было 35 миллионных долей цинка, теперь их уже 91. К 25 миллионным долям из промышленных выбросов, приносимых ветром, что-то добавляет еще 31.
«Навоз. Коровы и овцы получают цинк и медь с кормом для поддержания здоровья. За 160 лет, таким образом, содержание цинка в почве увеличилось практически вдвое».
Если люди исчезнут, не будет и пропитанного цинком дыма заводов, и уже никто не станет кормить скот минеральными добавками. Но все равно МакГрат считает, что даже в мире без людей отложенные нами в землю металлы останутся надолго. Как много потребуется времени дождям на их выщелачивание, будет зависеть, по словам МакГрата, от их состава.
«В глинистых почвах они останутся в семь раз дольше, чем в песчаных, потому что те не так свободно пропускают воду». Торф, столь же плохо пропускающий воду, может удерживать свинец, серу и хлорорганические соединения, подобные диоксинам, еще дольше, чем глина. Карты МакГрата показывают горячие очаги покрытых торфом вершин холмов на английских и шотландских болотах.
Люди обнаружили свинец давно, но лишь недавно поняли, как он действует на нервную систему, развитие обучения, слух и общую деятельность мозга.
Даже песчаные почвы могут удерживать вредные тяжелые металлы, если к ним подмешаны осадки сточных вод. В пропитанной ими земле выщелачивание металлов падает по мере формирования химических связей; вывод происходит в основном через корни. Используя архивные образцы ротамстедской моркови, свеклы, картофеля, лука-порея и различного зерна, обрабатываемых с 1942 года осадками сточных вод Западного Мидлсекса, МакГрат вычислил, как долго добавленные нами в почву металлы останутся в ней, – предполагая, что урожай все же будет собираться.
Из картотечного ящика он достает таблицу, содержащую плохие новости. «Я считаю, что без выщелачивания цинк останется на 3700 лет».
Столько же времени потребовалось людям, чтобы дожить с бронзового века до сегодняшнего дня. В сравнении с тем, насколько останутся другие металлические загрязнители, это недолго. Кадмий, случайная примесь к минеральному удобрению, по словам МакГрата, останется на вдвое большее время – на 7500 лет, столько прошло с тех пор, как люди занялись ирригацией Месопотамии и долины Нила.
Дальше хуже. «Более тяжелые металлы, такие как свинец и хром, не так легко усваиваются растениями, и они не поддаются выщелачиванию. Они просто связываются». Свинцу, которым мы столь неосторожно засыпали весь верхний слой почвы, потребуется почти в 10 раз больше времени на исчезновение, чем цинку, – 35 тысяч лет. Если отсчитать 35 тысяч лет назад – это было за несколько ледниковых периодов до нас.
По непонятным химическим причинам самым упрямым является хром: МакГрат насчитал для него 70 тысяч лет. Токсичный для мембран слизистых оболочек или в случае проглатывания, хром просочился в нашу жизнь в основном из кожевенного производства. Меньшие объемы поступили из стареющих хромированных водопроводных кранов, тормозных колодок и каталитических преобразователей. Но в сравнении со свинцом хром несущественен.
Люди обнаружили свинец давно, но лишь недавно поняли, как он действует на нервную систему, развитие обучения, слух и общую деятельность мозга. Он также вызывает заболевания почек и рак. В Британии римляне плавили свинец из горнорудных жил для изготовления труб и чаш – ядовитый выбор, предположительно приведший многих к смерти или сумасшествию. Использование свинцовых труб продолжалось всю промышленную революцию – исторические дождевые водостоки Ротамстеда с витиеватыми фамильными гербами все еще из свинца.
Но старые трубы и выплавка добавляют лишь несколько процентов свинца в нашу экосистему. Поймут ли инопланетные гости, что посетят нас в следующие 35 тысяч лет, что это автомобильное топливо, промышленные выбросы и сжигающие уголь тепловые электростанции изрыгали свинец, который они обнаружают повсюду? И поскольку никто не будет собирать выросшее на насыщенных металлами полях после нашего ухода, МакГрат предполагает, что растения станут их поглощать, а затем возвращать обратно по мере смерти и разложения в замкнутом цикле.
За счет фокусов с генами как табак, так и растение, называемое резуховидка Таля, были модифицированы для поглощения и выделения одного из самых опасных токсинов из числа тяжелых металлов – ртути. К сожалению, растения не могут откладывать тяжелые металлы глубоко в землю, откуда мы их исходно выкопали. Выдохни ртуть, и она выпадет дождем в другом месте. Это похоже на то, что, по словам Стива МакГрата, произошло с ПХД – полихлорвиниловыми дифенилами, когда-то использовавшимися в пластмассах, пестицидах, растворителях, фотокопировальной бумаге и гидравлических жидкостях. Изобретенные в 1930 году, в 1977-м они были запрещены, так как наносили вред иммунной системе, моторике и памяти, а также вносили непредсказуемые изменения в половую систему.
Поначалу казалось, что запрет ПХД сработал: архив Ротамстеда ясно показывает, как их присутствие в почве падало в 1980-х и 1990-х, пока в новом тысячелетии практически не приблизилось к доиндустриальному уровню. К сожалению, оказалось, что они всего лишь были отнесены ветром из умеренных регионов, в которых использовались, а затем выпали как химические камни, встретившись с холодными воздушными массами Арктики и Антарктики.
В результате уровень ПХД повысился в грудном молоке эскимосских и лапландских матерей, а также в жировых тканях тюленей и рыбы. Вместе с другими притягивающимися к полюсам устойчивыми органическими загрязнителями (У03), такими как полибромдифенильные огнезащитные средства (полибромистый дифенилэфир, ПБДЭ, например), ПХД подозреваются в вине в увеличении численности полярных медведей-гермафродитов. Ни ПХД, ни ПБДЭ не существовали, пока их не вызвали к жизни люди. Они состоят из углеводородов, связанных с химически высокоактивными элементами, именуемых галогенами, такими как хлор и бром.
Английский акроним для УОЗ – POP – звучит беззаботно, а жаль, потому что это в высшей степени серьезные соединения, созданные, чтобы быть весьма стабильными. ПХД были жидкостями, используемыми для смазки длительного действия; ПБДЭ – изоляцией, не дававшей пластмассе плавиться; ДДТ – пестицид, продолжавший убивать. В качестве таковых их трудно уничтожить; некоторые, такие как ПХД, практически не показывают признаков разложения под действиями бактерий.
Пока флора будущего несколько тысяч лет будет заниматься круговоротом металлов и УОЗ, некоторые растения окажутся устойчивыми; другие приспособятся к металлическому привкусу в почве, как зелень, растущая вокруг гейзеров Йеллоустоуна (правда, у нее на это ушло несколько миллионов лет). Третьи, однако, – как и люди – умрут от свинцового, селенового или ртутного отравления. Некоторые из поддавшихся будут слабыми членами видов, которые со временем станут сильнее, приобретя новые характеристики: устойчивость к ртути или ДДТ. А некоторые виды не сумеют приспособиться и полностью исчезнут.
После нашего ухода длительные эффекты всех удобрений, внесенных нами в пашни с тех времен, когда Джон Лоус начал торговать ими вразнос, будут разными. Некоторые почвы, кислотность которых подавлялась годами нитратов, растворяемых до азотной кислоты, могут восстановиться за несколько десятков лет. На других, в которых, к примеру, природная концентрация алюминия была доведена до ядовитых пропорций, не будет расти ничего, пока палая листва и микробы не создадут нового слоя почвы.
Но худшее воздействие фосфаты и нитраты оказывают, однако, не на поля, а там, куда стекает с них вода. Даже на несколько тысяч километров ниже по течению озера и дельты рек задыхаются под перекормленными водными сорняками. Простая ряска превращается в цветущие водоросли весом в несколько тонн, высасывающие столько кислорода из пресной воды, что все, что в ней плавало, умирает. Когда водоросли отцветают, их разложение ускоряет процесс. Прозрачные заводи превращаются в воняющие серой грязные лужи; эстуарии заболачивающихся рек раздуваются в огромные мертвые зоны. Одна из них, растянувшаяся у Мексиканского залива в устье Миссисипи, подкармливаемая пропитанными удобрениями отложениями во всем течении от Миннесоты, по размеру превышает Нью-Джерси.
В мире без людей резкое прекращение использования всех искусственных удобрений мгновенно снимет огромное химическое давление с богатейших в биологическом плане зон на Земле – областей, где крупные реки, несущие огромные запасы природных питательных веществ, встречаются с морями. За один вегетационный период мертвый пух от Миссисипи до дельты Сакраменто, Меконга, Янцзы и Нила начнет тонуть. Повторные смывания химического туалета приведут к очистке воды. Рыбак из дельты Миссисипи, восставший из мертвых всего лишь через десять лет, будет потрясен увиденным.
4. Гены
С середины 1990-х годов люди сделали беспрецедентный в анналах Земли шаг, не только перенеся экзотическую флору и фауну из одной экосистемы в другую, но и включив экзотические гены в операционные системы отдельных растений и животных, в которых предполагается, что они будут делать то же самое: копировать самих себя, снова и снова.
Исходно ГМО – генно-модифицированные организмы – задумывались для того, чтобы зерновые сами создавали инсектициды и вакцины, или для устойчивости к химикатам, разработанным с целью уничтожения конкурирующих с ними за пашни сорняков, или чтобы сделать их – и животных тоже – более успешными на рынке. Такое усовершенствование продуктов увеличило срок хранения томатов, заставило коров давать больше молока, сделала чешуйки ананаса более красивыми и наделила рыбок данио-рерио люминесценцией медуз, породив светящихся в темноте аквариумных питомцев. А включение ДНК рыбы из Северного Ледовитого океана в ДНК выращиваемого на фермах лосося привело к ускоренной круглогодичной генерации гормонов роста.
Став более амбициозными, мы заставили кормовые растения нести в себе антибиотики. Какао-бобы, пшеница, рис, сафлор, рапс-канола, люцерна и сахарный тростник теперь могут производить все, начиная от антикоагулянтов до лекарств от рака и пластмасс. Мы даже биологически усилили здоровую пищу для получения дополнительных веществ вроде бета-каротина или гингко билоба. Мы можем вырастить пшеницу, устойчивую к соли, и засухоустойчивый лес, а также сделать различные растения более или менее плодоносными, в зависимости от того, что требуется.
Среди ужаснувшихся критиков – базирующийся в США Союз озабоченных ученых, а также примерно половина провинций и стран Западной Европы, включая большую часть Соединенного Королевства. Они опасаются в том числе и того, что мы можем в будущем создать какую-нибудь новую форму жизни, которая станет размножаться подобно пуэрарии кудзу. Такие семена, как набор компании Монсанто «Раундап-Реди» из зерна, сои и рапса-канолы – на молекулярном уровне защищенные от основного гербицида того же производства, – вдвойне опасны, настаивают они.
Во-первых, по их словам, постоянное использование «Раундапа» – торговое название глифозата – для уничтожения сорняков просто-напросто приводит к появлению устойчивости сорняков к нему, а это заставит фермеров использовать дополнительные гербициды. Во-вторых, многие растения размножаются пыльцой. Исследования в Мексике, показавшие, что модифицированные растения вторгаются на соседние поля и перекрестно опыляют природные виды, вызвали опровержения и давление на университетских ученых со стороны представителей пищевой промышленности, выделяющей крупные средства на финансирование дорогого изучения генов.
Присутствие модифицированных генов коммерчески выведенной полевицы, газона, используемого на полях для гольфа, подтвердилось в природных травах Орегона, в километрах от источника. Уверения представителей рыбоводческой промышленности, что генетически измененный лосось не будет скрещиваться с диким североамериканским, потому что их выращивают в садках, опровергаются процветающей популяцией лосося в эстуариях в Чили – страны, в которой не было лосося, пока из Норвегии не завезли производителей.
Даже суперкомпьютеры не могут предсказать, как рукотворные гены, уже выпущенные на волю на Земле, будут реагировать на бесконечное количество возможных экологических ниш. Некоторых побьют в конкурентной борьбе закаленные миллиардами лет эволюции виды. Но разумно предположить, что другие схватятся за возможность адаптироваться и сами эволюционируют.
5. За пределами ферм
Ротамстедский ученый-исследователь Пол Поултон стоит под ноябрьской моросью по колено в остролисте, окруженный тем, что будет вокруг после прекращения культивации. Рожденный в нескольких километрах отсюда, долговязый Пол Поултон укоренился на этой земле, как посевы. Он начал здесь работать сразу после школы, а теперь его волосы поседели. Более 30 лет он следит за ходом экспериментов, начатых до его рождения. И ему нравится думать, что они будут продолжаться еще долго после того, как сам он обратится в костную муку и компост. Но он знает, что однажды единственным экспериментом Ротамстеда, имеющим значение, останется дикая зеленая роскошь под его грязными резиновыми сапогами.
И он единственный не требует управления. В 1882 году Лоусу и Гилберту пришло в голову огородить 0,2 гектара Броадбалка – поля озимой пшеницы, которое получало неорганические фосфаты, нитраты, калий, магний и соду, – и оставить урожай неубранным, чтобы увидеть, что получится. На следующий год появился новый урожай самосевной пшеницы. Еще через год произошло то же самое, но теперь за почву с ней боролись борщевик и чистец.
К 1886 году всего лишь три карликовых, с трудом узнаваемых пшеничных колоска дали урожай. Зато обнаружился серьезный набег полевицы, а также разнообразных желтых диких цветов, включая похожую на орхидеи луговую чину. На следующий год пшеница – крепкое зерно Среднего Востока, росшее здесь еще до прихода римлян, – полностью исчезло, побежденное вернувшимися аборигенами.
Примерно в то же время Лоус и Гилберт забросили Гизкрофт, участок примерно в километре отсюда, чуть меньше 1,5 гектаров. С 1840-х по 1870-е на нем сеяли бобы, но после 30 лет стало очевидным, что даже с химической подкормкой выращивание бобов без ротации приводило к неудаче. На несколько лет Гизкрофт засеяли красным клевером. А потом, как и Броадбалк, его огородили и предоставили самому себе.
По меньшей мере в течение двух столетий до начала экспериментов в Ротамстеде в Броадбалк вносили местный мел, а вот в низинный Гизкрофт, который было сложно возделывать, не выкопав ирригационных канав, нет. В десятилетия, последовавшие за прекращением обработки, почвы Гизкрофта показывали все повышающуюся кислотность. В Броадбалке, защищенном годами обильного известкования, уровень кислотности повысился совсем немного. Здесь появились такие сложные растения, как гвоздичные и крапива, а в течение следующего десятка лет тут обосновались сеянцы лещины, боярышника, ясеня и дуба.
В то же самое время Гизкрофт остался в основном прерией ежи сборной, красной и луговой овсяницы, полевицы и луговика дернистого. Пройдет тридцать лет, прежде чем деревья начнут затенять его открытые пространства. А Броадбалк густо зарос высокими деревьями. К 1915 году в нем появились еще 10 разновидностей деревьев, включая клен полевой и сосну, а также кусты черники и темно-зеленый ковер плюща обыкновенного.
В течение XX столетия два участка продолжили свои независимые метаморфозы от поля к лесу, по мере взросления различия между ними все увеличивались, отражая их разные сельскохозяйственные истории. Они стали известны как Заповедники Броадбалк и Гизкрофт – с некоторой натяжкой, учитывая общую площадь меньше 1,6 гектара, но, возможно, отражающей страну, в которой осталось менее 1 % исходных лесов.
В 1983 вокруг Броадбалка проросли ивы, но затем их сменил крыжовник и ягодный тис. «Здесь, в Гизкрофте, – говорит Пол Поултон, отцепляя дождевик от куста, усыпанного яркими ягодами, – нет ничего подобного. Внезапно 40 лет назад начал появляться остролист. Теперь им все заросло. Непонятно почему».
Рис. 10. Броадбалк: пшеничное поле и «дикая природа» (деревья в левом верхнем углу)
© Rotamsted Research Ltd 2003
Некоторые кусты остролиста размером с дерево. В отличие от Броадбалка, где плющ обвивает стволы каждого боярышника и расстилается внизу, здесь земля не покрыта ничем, кроме ежевики. Трава и сорняки, которые первыми захватили распаханное поле Гизкрофт, полностью исчезли, вытесненные дубами, предпочитающими кислые почвы. За счет долгого выращивания азотофиксирующих овощей, а также азотных удобрений и десятилетий кислотных дождей Гизкрофт стал классическим примером истощенной почвы, окисленной и выщелоченной, со всего лишь несколькими доминирующими видами.
Но даже такой лес преимущественно из дуба, ежевики и остролиста – не пустое место. Здесь есть жизнь, и со временем она породит новую.
Отличие от Броадбалка, где всего один дуб, – в двух столетиях известкования мелом, который удерживает фосфаты. «Но со временем, – говорит Поултон, – их вымоет». Когда это произойдет, восстановление будет невозможно, потому что, как только истощится буфер из кальция, он не вернется, если только не придут люди с лопатами и не рассыплют его. «Однажды, – продолжает он почти шепотом, оглядывая работу всей жизни, – эти поля вернутся в состояние дикого кустарника. Вся трава исчезнет».
Люди обнаружили свинец давно, но лишь недавно поняли, как он действует на нервную систему, развитие обучения, слух и общую деятельность мозга.
Без нас на это уйдет не более столетия. Промытый от известки, заповедник Броадбалк превратится в Гизкрофт. Подобно древесным Адаму и Еве, их семена будет носить ветром, пока эти два остатка леса не объединятся и не распространятся, забирая бывшие поля Ротамстеда в их необрабатываемое прошлое.
В середине XX века высота колоса коммерческой пшеницы сократилась почти вдвое, в то время как количество зерен в нем увеличилось. Это были специально выведенные сорта, разработанные во время так называемой зеленой революции для уничтожения голода в мире. Их феноменальная урожайность накормила миллионы, которые в противном случае не ели бы, и таким образом привела к росту населения в таких странах, как Индия и Мексика. Созданные за счет искусственного перекрестного опыления и случайной смеси аминокислот – методы, предшествовавшие генной инженерии, – их успех и выживание зависели от специально подобранного коктейля из удобрений, гербицидов и пестицидов для защиты этих выведенных в лабораторных условиях форм жизни от опасностей, подстерегавших в реальном мире.
В мире без людей ни один из таких сортов не протянет в дикой природе даже четырех лет, которые продержалась пшеница в Заповеднике Броадбалк после того, как Лоус и Гилберт отдали ее на милость природы. Некоторые – стерильные гибриды или дающие настолько плохое потомство, что фермеры вынуждены покупать новые семена каждый год, – находка для семенных компаний. Поля, на которых они вымрут, – а это на сегодняшний день большая часть полей под зерновыми в мире – окажутся изрядно закисленными нитратами и серой и останутся сильно выщелоченными и кислыми, пока не сформируется новая почва. На это потребуются десятилетия укоренения и роста устойчивых к кислым почвам деревьев, а затем еще сотни лет, чтобы облетевшие листья и разлагающаяся упавшая древесина превратились в гумус микробами, способными выжить на слабеньком наследстве промышленного сельского хозяйства.
Под этими почвами, периодически извлекаемые амбициозными корневыми системами, будут ждать трехсотлетние отложения различных тяжелых металлов и длиннющий список УОЗ, веществ, воистину новых под солнцем и почвой. Некоторые искусственные соединения, подобные ПАУ, чересчур тяжелые, чтобы быть сдутыми в сторону Арктики, могут закончить свой путь молекулярно связанными в порах почвы, слишком крохотных для входа в них перерабатывающих микробов, и остаться там навсегда.
В 1996 году лондонская журналистка Лаура Спинней, пишущая для New Scientist Magazine, представила свой город через 250 лет после того, как его забросили, вернувшимся в состояние болота, которым когда-то являлся. Освобожденная Темза бродила среди затопленных фундаментов упавших зданий, башня Кэнэри-Уорф упала под неподъемной тяжестью стекающего плюща. На следующий год роман Рональда Райта «Научная мелодрама» прыгнул еще на 250 лет вперед, представив ту же реку в обрамлении пальм, несущую прозрачные воды мимо острова Канве-Айленд к изнемогающему от жары мангровому эстуарию, где она впадает в теплое Северное море.
Постчеловеческая судьба Британии, как и всей Земли, колеблется где-то посередине этих двух образов: возвращения лесов умеренной полосы и скачка в тропическое перегретое будущее – или, по иронии, в нечто, последний раз виденное на юго-западных болотах Англии, где конан-дойловская собака Баскервилей когда-то выла в холодном тумане.
Дартмур, самая высокая точка южной Англии, напоминает лысину в 2300 квадратных километров с массивными кусками потрескавшегося гранита, торчащими там и тут, обрамленную фермами и клочками леса, образовавшегося из старых межевых зеленых изгородей. Дартмур сформировался в конце каменноугольного периода, когда большая часть Британии находилась под водой и морские создания роняли раковины в то, что стало месторождениями мела. А под всем этим был гранит, который 300 миллионов лет назад вздулся находящейся под ним магмой в остров в форме купола – и может опять им оказаться, если моря поднимутся так высоко, как боятся некоторые.
Несколько ледниковых периодов заморозили достаточно воды на планете, чтобы понизить уровень мирового океана и позволить миру принять его современный вид. Последний из ледниковых периодов отправил ледник высотой в 1,4 километра прямо к нулевому меридиану. Там где он остановился, начался Дартмур. Поверх его гранитных холмов, именуемых торами, лежат следы тех времен, которые могут быть предвестниками будущего, ожидающего нас в том случае, если судьбой Британских островов будет третья климатическая альтернатива.
Оно наступит, если талая вода от ледников Гренландии запрет, а точнее, повернет вспять океаническое течение, поверх которого проходит Гольфстрим, поддерживающий в британских водах существенно более высокую температуру, чем в заливе Гудзон, расположенном на той же широте. И так как это часто обсуждаемое событие будет прямым следствием глобального потепления, возможно, новый ледник не образуется – но могут появиться вечная мерзлота и тундра.
Это произошло в Дартмуре 12 700 лет назад, когда последний раз мировая система циркуляции замедлилась практически до остановки: не лед, но твердая как камень земля. То, что последовало дальше, не только поучительно, потому что дает пример того, как Соединенное Королевство может выглядеть в грядущие годы, но и внушает надежду, потому что и это пройдет.
Глубокое замораживание продолжалось 1300 лет. За это время замерзли воды, запертые в трещинах гранитного купольного основания Дартмура, раскалывая на части огромные скалы под поверхностью земли. Затем закончился плейстоцен. Вечная мерзлота растаяла; талые воды обнажили расколотый гранит, ставший дартмурскими торами, и болото расцвело. По сухопутной перемычке, еще 2000 лет связывавшей Англию с остальной Европой, пришли сосны, потом березы, а далее и дубы. Олени, медведи, бобры, барсуки, лошади, кролики, красные белки и туры шли вместе с ними, как и некоторые заметные хищники: лисы, волки и предки многих современных британцев.
В других местах Земли на бывших полях, за которыми люди ухаживали миллионами лет, тенденция к потеплению создаст вариации на тему нынешней Амазонии.
Как и в Америке, а задолго до этого и в Австралии, они использовали огонь, чтобы убрать деревья и облегчить поиск дичи. За исключением самых высоких торов, бесплодный Дартмур, столь высоко ценимый местной природоохранной группой, – еще одно творение рук человеческих. Росший здесь лес несколько раз выжигался, а затем был подтоплен более чем 250 сантиметрами годовых осадков и превращен в одеяло торфа, на котором деревья уже не могли расти. И только остатки угля в пробах торфа показывают, что когда-то они здесь были.
Люди подправили свое творение, сдвинув гранитные глыбы в круги, ставшие фундаментами их жилищ. Они размазали их по низким каменным загородками, сложенным без раствора, вдоль и поперек расчертившим пейзаж и все еще видимым.
Загородки разделили землю на пастбища для коров, овец и знаменитых выносливых дартмурских пони. Недавние попытки создать здесь копию живописных вересковых пустошей Шотландии, убрав с них скот, оказались тщетными, потому что вместо багряного вереска выросли папоротники и колючий утесник обыкновенный. Зато утесник подходит бывшей тундре, чья замерзшая поверхность растаяла в похожий на губку торф, знакомый любому посетителю этих болот. Это место может снова стать тундрой вне зависимости от наличия или отсутствия людей.
В других местах Земли на бывших полях, за которыми люди ухаживали миллионами лет, тенденция к потеплению создаст вариации на тему нынешней Амазонии. Их могут покрывать деревья с огромными кронами, но почвы будут помнить о нас. В самой Амазонии уголь, пронизывающий частые отложения богатой черной почвы, именуемой terra preta, говорит о том, что тысячи лет назад люди палеолита возделывали широкие пространства того, что мы сегодня считаем девственными джунглями. Медленно обугливая, а не сжигая деревья, они добивались того, что питательный уголь не изгонялся в атмосферу, а вместо этого удерживался вместе с азотными, фосфорными, кальциевыми и фосфорными питательными веществами – упакованными в легко перевариваемое органическое вещество.
Этот процесс был описан Иоханнесом Леманом, последним из поколения ученых-почвоведов Корнельского университета, изучавших terra preta практически столько же, сколько наследники основателя Ротамстеда Джона Лоуса экспериментировали с удобрениями. Обогащенная углем почва несмотря на постоянное использование никогда не истощается. Свидетельством служит сама Амазония: Леман и другие считают, что она кормила большое доколумбовое население, пока европейские заболевания не свели его к разрозненным племенам, живущим теперь плодами ореховых рощ, посаженных их предками. Беспрерывная Амазония сегодняшних дней, крупнейший в мире лес, выросла вновь так быстро на богатой terra preta, что европейские колонисты даже не заметили, что ее когда-то не было.
«Производство и использование биоугля, – пишет Леман, – не только существенно улучшит почву и повысит производство зерна, но сможет заодно обеспечить новый подход к установлению важного, долговременного метода потребления атмосферной двуокиси углерода».
В 1960-х британский специалист в области наук об атмосфере, химик и морской биолог Джеймс Лавлок выдвинул гипотезу Геи, описывающую Землю, ведущую себя как суперорганизм, почва, атмосфера и океаны которой образуют систему циркуляции, управляемую живущей в ней флорой и фауной. Он опасается, что живая планета тяжело больна, а мы – вирус. Он предлагает создать руководство пользования жизненно важными для человека знаниями (на долговечной бумаге, добавляет он) для тех выживших, которым предстоит просидеть следующее тысячелетие, теснясь в полярных регионах, последних пригодных для жизни местах в сверхперегретом мире, пока океан не переработает достаточно углерода, чтобы вернуть подобие равновесия.
Если мы так поступим, мудрость тех безымянных амазонских крестьян должна быть записана и подчеркнута, чтобы в следующий раз мы попробовали заниматься сельским хозяйством иначе. (У нас может быть шанс: Норвегия создает архив различных видов семян на одном из островов в Арктике в надежде, что они переживут неведомые катастрофы в других местах.)
Если нет и ни один человек не вернется возделывать землю или пасти животных, все займут леса. Пастбищные угодья, получающие хорошее количество осадков, будут приветствовать новых жвачных – или старых, если некие новые инкарнации хоботных и ленивцев заполнят Землю. Однако другие, менее благословенные места, спекутся в новые Сахары. Американский юго-запад, к примеру: заросшие травой по пояс до 1880 года, когда полумиллионное поголовье скота внезапно выросло в шесть раз, Нью-Мексико и Аризона находятся во власти беспрецедентной засухи, утратив способность удерживать воду. Им придется подождать. И все же когда-то и Сахара была покрыта реками и озерами. Немного терпения – но, к сожалению, не человеческого, – и они вернутся.