Лифт открылся, закрылся, мягко тронулся вверх, моргнув при этом лампами. Белая рубашка моя была в черных густых пятнах, под рукавом порвана, под воротничком недоставало двух пуговиц; горло горело, на нем еще и сейчас можно было различить розовые отпечатки душивших меня пальцев; глаза мои вспухли и были красны, словно я рыдал две недели без остановки.
Лифт мягко остановился, двери открылись, закрылись — на этот раз уже за моей спиной.
До сих пор я видел нечетко, перед глазами стояла сероватая, мутная пелена, словно смотреть приходилось сквозь грязное, не совсем прозрачное стекло.
Мне было бы неприятно, если бы оказалось, что Анны нет в моем номере, — и не только из-за того, что мне не хотелось, чтобы она заметила исчезновение из своей сумки денег. Мне хотелось ее увидеть, мне очень хотелось ее увидеть. Лучше всего, чтобы она еще не проснулась. Тогда бы я лег рядом с ней, стал бы смотреть в ее лицо и лежал бы так, пока она не открыла глаза.
В номере было темно; оставив дверь полуоткрытой, чтобы не включать свет, я прошел в комнату, стараясь ступать бесшумно: Анна лежала на кровати без одеяла, голая, — крестом, напряженно и неестественно раскинув по кровати руки и ноги.
В комнате стоял очень резкий и неприятный, знакомый запах — сразу, еще от двери остро ударивший в нос.
Я рванулся к выключателю, в волнении не сразу найдя его на темной стене.
Это был запах крови.
Кровью была залита подушка, кровью было запачкано одеяло; подсохшие кровяные потеки-веточки шли по голой груди Анны, по горлу, по животу, по ногам, спускались к сбитой, мятой, заляпанной кровью простыне…
Больше всего крови было между головой и плечом распластавшейся на кровати: кровь, уже подсохшая, бурая по краям, лежала на простыне плотным сгустком, — горло Анны было глубоко разрезано, рот — раскрыт, лицо и губы — синие, глаза смотрели широко и были неподвижны. Глубокие порезы шли и по обеим грудям, в низу живота, по внутренним сторонам ее бедер.
Я успел добежать до унитаза, но забыл открыть его, — меня вырвало прямо на его крышку.
Мне было бесконечно страшно: мне показалось, что я сошел с ума, потому что увиденное мною в комнате, лежащее на кровати, залившее комнату приторным запахом человеческой крови — не могло существовать, не могло быть на самом деле, не могло лежать с перерезанным горлом, не могло пахнуть кровью, не могло быть мертвым.
Шатаясь, я вышел из туалета.
Дверь все еще стояла открытой; вернувшись к двери, я выглянул в пустой коридор. Закрыл дверь.
Когда я снова обрел способность размышлять, я накрыл лежащую на кровати одеялом, которое комом валялось на полу под окном. Все мои вещи были на месте. Я бы даже сказал — в комнате порядок, если б мог забыть о залитой кровью кровати теле убитой на ней.
Я не сомневался, что это чудовищное убийство было каким-то, пусть и непонятным мне, образом связано со всем тем, что происходило в последние дни со мной самим: со знакомством в парке, выглядевшим случайным, с ночным визитом, с попыткой отравления, с последовавшим за ней ограблением — и, наверное, с моим сегодняшним разговором в ресторане. Но как я ни старался, мне все не удавалось понять логику — пускай извращенную, пускай преступную, — но хоть какую-то, самую минимальную логику, хоть какой-то смысл всего произошедшего.
Понимал я лишь одно — нужно что-то немедленно делать. В любом случае, на что бы я ни решился. Первой моей мыслью было позвонить в милицию, но почти сразу я вспомнил об оставленном мне Андреем номере, «по которому его всегда можно найти». «Всегда», насколько я понял, начиналось часов с десяти и заканчивалось часов в пять — шесть. Пока я пытался сообразить, что лучше — просто звонить в милицию или подождать, чтобы обратиться к уже знакомому следователю, — желание звонить куда бы то ни было исчезло; куда бы я ни позвонил, везде мне будут заданы одни и те же вопросы: как очутилась девушка в моем номере, где я был во время ее убийства, кто сможет это подтвердить, — и выводы, боюсь, сделаны будут тоже одни и те же: на кровати рядом с убитой валялся небольшой складной перочинный ножик с многочисленными лезвиями, пилками, штопором, отверткой, шилом и ножницами, с красно-белой, а сейчас только красной, толстой рукояткой, так хорошо, увесисто лежащей в ладони, совершенно безобидный, почти игрушечный нож, с которым проходишь через все таможни, с которым пропускают во все самолеты… Но мой нож, которым — я нисколько не сомневался — изуродована, а затем и убита та, чей труп накрыл я одеялом.
Нож был безнадежно тупой — коротенькие и толстые его лезвия невозможно заточить хоть сколько-нибудь прилично: горло взрезано неровно, убийцам явно приходилось начинать снова и снова, снова и снова втыкать короткое лезвие в мясо, не столько резать, сколько рвать горло — трудиться, тяжело трудиться, как приходится трудиться усердному мяснику. Она должна была бы страшно кричать, убиваемая ими девушка, но — я видел — изо рта ее торчала ткань, во рту ее был кляп, кричать она не могла.
Под ее глазами я различил едва заметные белые соляные дорожки, оставленные засохшими слезами.
Я не мог больше помочь ей ничем, она была мертва. Позвони я в милицию — и меня обвинят в убийстве, несомненно посадят, начнется позор допросов, необходимости доказывать свою невиновность… Сколько это все протянется? День-два, или месяц, или годы?
Меня передернуло от воспоминания: когда я включил свет, из дыры в горле лежащей на кровати тяжело и неровно взмыла к потолку пьяная от крови, непонятно откуда взявшаяся в номере, жирная, изумрудная муха.
Снова начинало тошнить.
Мне некому было позвонить, не к кому было обратиться за помощью — я был совершенно один, я с ума сходил от нереальности, невозможности произошедшего.
Я был больше не в состоянии оставаться рядом с этой ужасной кроватью. Торопясь, я переоделся; содрогаясь, открыл кран, держась за него через рубашку: на кране тоже была кровь.
Умылся. Я был бледен.
Заставил себя осмотреть напоследок комнату, чтобы не забыть здесь ничего из того, что может понадобиться мне в дороге. Мне нельзя брать с собой чемодан, решил я. Я хотел выйти из гостиницы налегке, как делал все эти дни; я надеялся выйти незаметно, не привлекая ничьего внимания.
Выключил свет. Перекрестил в темноте накрытую одеялом, убитую девочку. Закрыл за собой дверь. Прошел клифтам, спустился вниз. Никем в коридоре не был замечен.
Прошел по белому полу к дверям, вышел на улицу — каждую секунду ожидая, что вот-вот узнают, окрикнут, подбегут, остановят, поведут… Господи.
Не стал брать такси, стоявшее у гостиничного подъезда.
Вышел на проспект, прошел в какую-то сторону, ничего не видя перед собой, дошел до какого-то перекрестка, там уже и поймал машину, сказав отвезти себя в Шереметьево, в международный аэропорт, где надеялся купить билет и быстренько сесть на первый же самолет, отправляющийся куда угодно, хоть в Африку, хоть на Северный полюс, куда угодно, лишь бы подальше отсюда, и чтобы уж наверняка больше не возвращаться. Водитель заломил страшную цену, которую я принял, не сказав и слова.
Запомнилась голова шофера: короткие, мышиного цвета, чуть сальноватые волосы, затылок, жирными складками переходящий в красно-лиловую, будто воспаленную, шею.
19
20.06, утро
А в кассе, спросив у загорелой, полненькой, неулыбчивой девушки в форменной одежде, есть ли на сегодня билеты в Бельгию, и услышав в ответ волшебное слово «есть», купил все же билет на завтра. Мне не хотелось бежать, не хотелось выглядеть трусом. Перед кем? Да перед кем угодно. Перед самим собой, перед Анной, в смерти которой — необъяснимой, нелепой, совершенно бессмысленной, — уж и не знаю почему, я чувствовал свою вину. Останься я с ней этой ночью, и она, скорее всего, была бы жива.
Найдя в здании аэропорта телефон-автомат, я дозвонился с первого раза, но линия была настолько плоха, что я почти ничего не слышал; я едва узнал голос ответившего мне.
— Вас слушают, — сказали в трубке.
И он не слышал меня, если я говорил обычным голосом, так что мне пришлось кричать.
— Кто-кто? — переспросили меня.
Я снова, уже в который раз, назвал — прокричал свое имя.
— А-а, — сказали в трубке. — Очень хорошо, что вы звоните.
Странно все это было. Я еще мог положить трубку. Я еще мог изменить свою предполагаемую судьбу: поменять билет, сесть в отправлявшийся примерно через сорок минут в столицу государства с красивым названием Бельгия самолет, забыть обо всем, оставить все эти не нужные мне волнения, ужасы и опасности позади, — я молчал, волнуясь.
— Вы откуда звоните? — спросили меня.
— Из аэропорта, — ответил я тихо.
— Вас плохо слышно! Говорите погромче!
— Из аэропорта. Из Шереметьево.
В трубке помолчали.
— Вы уезжаете?
— Нет. Я хотел бы с вами встретиться.
— По какому поводу?
Я оглянулся: за мной к телефону собралась уже небольшая, из четырех — пяти человек, очередь, — каждое слово, даже произнесенное мною вполголоса, будет услышано этими людьми.
— Мне необходимо с вами поговорить, — сказал я в трубку. — Я вчера познакомился с девушкой…
Лица стоявших за моей спиной как будто оживились.
— Речь идет не о той… по поводу которой мы с вами встречались.
— Да-да, — сказали в трубке.
— Дело в том, что она сейчас в моем номере.
На меня смотрели с явным интересом.
Мне хотелось повесить трубку. У меня не было сил. Я больше не понимал, ради чего снова ввязываюсь в неприятности.
— Дело в том, — заставил я себя продолжать, — что она…
Мне показалось, что я ослышался, потому что собеседник вдруг закончил вместо меня:
— Она убита.
Сказано это было не особенно громко, я едва расслышал его голос в плотном, непрерывном шуме аэропорта и треске телефонных помех.
— Простите, что вы сказали?! — переспросил я, пораженный.
— Я сказал, что она убита.
Я не сразу нашел, что ответить.