Ее сильно передернуло от отвращения, а глаза покраснели, словно в любую секунду эта красивая, тонкая, чувствительная женщина готова была расплакаться. Не знаю, можно ли в темноте увидеть, что песок «красный, красный, красный» от крови, даже в том случае, если идет она горлом. Разве что — влажный. Темный и влажный.
— Не знаю, можно ли это назвать защитой.
Она замолчала, взяв себя в руки.
— Сейчас мой друг должен прийти, — сказала она. — С минуты на минуту.
Понятно.
Я встал. Встала и она.
— Не буду тебя задерживать, — сказала она.
— Да, мне пора, — сказал и я.
И пошел к коридору к двери. В столовой стоял пылесос, рядом — ведро; швабра с грязно-серой тряпкой лежала на мраморном полу в кухне.
Она шла за мной, пропустив меня на несколько шагов вперед.
Дверь оказалась не заперта. Я нажал на ручку, открыл, вышел на дорожку перед домом.
Ей очень хотелось поскорее закрыть за мной дверь, я видел это, только необходимо было соблюсти приличия: попрощаться.
— Очень рада была с тобой поговорить, — сказала она.
— Мне тоже было очень приятно, — сказал я.
— Может, еще увидимся.
— Кто знает.
— Кстати, — сказала она, — пару дней назад ему пришло письмо из Москвы… Я думала заехать в суд, чтобы отдать…
— Если хочешь, я передам, — предложил я.
Она подумала, прикусив губу.
— Хорошо, сейчас…
Закрыла дверь, оставив меня на улице, через минуту вернулась; оставаясь за дверью, протянула письмо. Мы попрощались, и дверь была поспешно заперта.
Конверт был надписан, без сомнения, женским, почти детским почерком, неровным, мелким. В некоторых местах слова не умещались в голубоватых рамочках, сползали вниз или лезли наверх, словно автор писал вслепую, с закрытыми глазами.
Обратный адрес говорил о том, что письмо действительно пришло из Москвы.
Адресовать ответ следовало Анне Ивлевой.
5
Судя по нескольким штампам, стоявшим на конверте, письмо шло без малого три месяца; виной тому были несколько ошибок, допущенных девушкой и в названии улицы, и в названии городка, в котором жил Виктор. В конверте (к слову — надорванном и склеенном прозрачным скотчем) находился сложенный вдвое листок с наименованием гостиницы, ее же адресом, напечатанным по-русски и по-английски, телефонами, факсами, указанием, какими именно кредитными картами можно пользоваться постояльцам и какие именно рестораны постояльцы могут посетить. Письмо было небольшое, написанное очень просто на обеих сторонах листка тем же почерком, что на конверте.
«Дорогой Виктор, — стояло в верху первой страницы. — Я проснулась, а тебя нет. Как ты ушел, я и не заметила. Зато заметила, что ты взял мои деньги. Вначале разозлилась, а потом… Ты ведь меня не разбудил, когда уходил, вещи твои тоже здесь, значит, ты собираешься вернуться. Надеюсь, у тебя все в порядке. Потом я вспомнила, что ты сказал, что тебя сегодня ограбили. Наверное, ты поехал за деньгами и взял на такси. Я права?
Здесь на столе и конверты, и бумага, вот и решила тебе черкануть письмо. Твой адрес нашла на бирке чемодана. Будет смешно: уедешь к себе, конечно, забудешь обо мне, и вдруг приходит это письмо. Пойду прямо сейчас снизу отправлю. Хотела бы я увидеть твое лицо, когда ты это письмо получишь.
Ты у меня спрашивал, отчего я плакала. Тебе интересно узнать? А я тебе не скажу. Нет, неправда. Очень просто. Я вспомнила, как ты сказал: у меня нет денег, я не могу тебе заплатить. Если бы ты мог себе представить хотя бы на секунду, как ты меня обидел! Конечно, я тебя понимаю. Ты думал, что я из-за денег. Поэтому я ничего и не сказала — ты бы все равно не поверил мне. Ты бы мне не поверил. Хочешь, я тебе скажу, о чем бы ты подумал? Ты бы подумал: «А сколько раз она сегодня уже говорила то же самое?!»
Смешно, что ты у меня взял деньги.
Другая сказала бы: я тебя люблю, — и ты бы ей поверил, а мне — нет. Вот об этом я и подумала и от этого и плакала. Мне хотелось сказать тебе, что мне приятно быть с тобой, рядом с тобой. Но я знала, что ты мне никогда не поверишь. Вспоминаешь ли ты обо мне?
Все, страничка кончается, буду заканчивать. Хочешь — ответь мне, не хочешь — не отвечай. Побегу вниз отправлять. А потом — ждать тебя. Так темно за окном, ночь. Где ты? Смешно я придумала, правда?
Не обижайся и не забывай меня.
Целую, твоя Аня».
За окном действительно было совсем темно. Рядом со словом «целую» был нарисован цветок: палочка стебелька, два листка, шесть лепестков. Романтика и тонкие чувства. Мне еще никогда не приходилось читать писем, написанных мертвыми.
6
Она ждала меня на улице, и ждала, судя по всему, давненько: я опаздывал почти на полчаса. Увидев меня, посмотрела на часы, молчаливо осуждая мою непунктуальность.
— Добрый день, — сказал я, подходя к ней. — Простите, что опоздал. Непредвиденные обстоятельства.
— Не страшно, — ответила она. Как воспитанная девушка она не могла ответить иначе. — Жаль только, что у вас остается совсем немного времени на беседу с другом.
А вот об этом я и не подумал. Действительно, можно было бы и поторопиться. Как неудачно получилось. Хотя если быть искренним, придется признать, что опоздал я не просто без каких бы то ни было уважительных причин, а намеренно.
Пройдя вдоль высокой крепостной стены с узкими вертикальными бойницами, мы вошли в нишу в стене, позвонили у дверей. В зеркальных воротах отражался дом на другой стороне узкой, в одну машину, улицы. В двери щелкнуло, после чего девушка дверь открыла, вошла первой, я ступил вслед за нею. Входил я в тюрьму впервые в своей жизни. Поразительной мне показалась тишина, в которую погрузилось это небольшое помещение после того как за спиной закрылась входная дверь. Вообще, ничего зловещего не было в этом небольшом зальце, обставленном просто, но опрятно; от заводской проходной его отличали, на первый взгляд, лишь две вещи: комнатка посреди зала, огороженная со всех сторон зеленоватым пуленепробиваемым стеклом, да два человека за стеклом в сероватой, не похожей ни на военную, ни на полицейскую форме, мужчина и женщина. Мужчина остался сидеть за столом, женщина подошла к стеклу, в которое была встроена скользящая на салазках полочка наподобие тех, что можно встретить в почтовых отделениях или банках. От меня потребовался только паспорт; о свидетельстве, подтверждающем мою бесконечную благонадежность и добропорядочность, забыли.
— Пойдем, — сказала девушка.
На нас никто не смотрел; тюремная женщина вернулась к своему столу. Мы обогнули стеклянную стену, прошли воротца первого металлоискателя, затем — другого, приблизились к железной двери, и ее замок открылся раньше, чем мы успели нажать на кнопку у двери.
Дверь выходила на узкий, мощенный булыжником колодец-дворик, в правом углу которого стояла разноцветная пластмассовая детская горка, показавшаяся мне поразительно неуместной в угрюмом тюремном дворе.
Все говорило о том, что гости мы желанные: замки открывались перед нами сами собой; вот и следующая дверь, ведущая в другое тюремное крыло, сказала «жжж», щелкнула, как и две предыдущие, после чего девушке оставалось лишь повернуть круглую металлическую ручку и толкнуть дверь от себя.
Интерьер повторился, только за стеклом сидел один человек — и был женщиной. Мне показалось, что она и не посмотрела на нас.
Пройдя стеклянную стену, мы вступили в узкий коридор, по обеим сторонам которого шло по ряду дверей, большинство из которых в центре имели окошко, перехваченное решеткой. В первом окне я увидел четырех мужчин, молча сидевших за столом; все четверо посмотрели на меня так мрачно, точно их заперли там по моей вине. На второй двери была табличка «Канцелярия». Третья слева, гостеприимно открытая, ждала нас. Комната содержала стол у стены, три пластмассовых стульчика вокруг него, пропагандистский плакат на стене, повествующий о вреде курения.
— Можно сесть? — спросил я девушку.
— Конечно, — сказала она, тяжело опуская на стол свои бумаги.
— Кофе вы мне не предложите? — сказал я, усаживаясь. — И курить здесь, конечно же, нельзя.
Она только улыбнулась, думая о другом.
Мы пробыли в комнатке всего несколько минут, когда в дверях появился Виктор. Не знаю, чего я ожидал: наручников, кандалов, автоматчиков вокруг него, сторожевых псов, во всяком случае, какой-то охраны, — а ничего этого не было, пришел он один, задержался в дверях, посмотрел вначале на меня, перевел взгляд на адвоката, шагнул в комнату. Его тюремный костюм напоминал дешевенькую ночную пижаму, состоящую из сильно поношенных серых штанов и майки, поверх которой был надет уж совсем невероятный халате коротковатыми рукавами, похожий на те, в которых трудится технический персонал третьеразрядных заводиков с грязным производством; может быть, без халата ему было холодно, а выбрать одежду поприличнее было не из чего? Мне кажется, что на ногах у него были тапки-шлепанцы без задников.
Виктор опустился на стул.
Он похудел; синяки под глазами были настолько густы, будто подводил он их тушью, как актеры в немых кинодрамах начала двадцатого века. Он был чисто выбрит. Было видно, что побрился он перед самым нашим приходом: в начале шеи стояла свежая, хоть и застывшая, капелька крови. Я представил себе, каким событием в его однообразной тюремной жизни должен быть наш визит.
Сказал что-то по-нидерландски адвокату, стал застегивать халат, едва сходившийся на груди. Да, вот и пальцы стали тоньше, отчего казались даже длиннее, чем были на самом деле.
— Ты что-то хотел мне сказать? — обратился он наконец ко мне, сухо и холодно. — Или посмотреть пришел?
Его тон удивил меня.
— Я хотел узнать, не могу ли тебе чем-нибудь помочь, — сказал я.
— И каким же образом? — спросил он.
— Тебе лучше должно быть известно. Я затем и пришел, чтобы спросить.
— Передачи носить будешь? Куриный бульон, апельсины, финики? Или побег организуешь? Подкоп выроешь? На вертолете с канатной лестницей прилетишь?