— Подожди, — сказал я. — Я тебя не понимаю. Если ты не можешь говорить со мной нормально, зачем ты согласился со мной встретиться?!
— Да, ты прав, прости, друг, — слово «друг» он, как мне показалось, произнес с иронией. — Меня невольно смутило твое чрезмерное сострадание. Не надо меня жалеть.
Глаза его были воспалены, красны, как от долгого отсутствия сна; губы потрескались, он то и дело начинал кусать их.
— Мы сейчас уйдем, — сказал я. — У нас в любом случае всего несколько минут. Но раз уж я пришел, можно задать тебе пару вопросов?
— Смотря каких.
— Например, вот такой: что нам делать с твоим дневником?
— Вам?!
Он взглянул на адвоката, снова повернулся ко мне.
— Что вам делать с моим дневником? — переспросил он, сделав ударение на слове «вам».
— Да, с твоим дневником.
— Она передала его тебе?
— Да.
Он стал смотреть в пол. Глупо, конечно же, было заговаривать о дневнике.
— Выбрось, — сказал он.
— Выбросить?
— Да.
— Он тебе не нужен?
— Нет.
Встать и уйти? И почему сострадание, почти искреннее всего пять минут назад, вдруг перешло в раздражение, чтобы не сказать больше?
— Послушай, если ты на самом деле ни в чем не виноват, зачем тебе все это нужно?
— Вся эта комедия?
— Я не говорил «комедия».
— Не говорил? Мне показалось? У меня галлюцинации? Параноидальный бред? — Он засмеялся. И засмеялся совсем не к месту. — А почему бы и нет?
— Что «почему бы и нет»? — спросил я. — Что ты этим хочешь сказать?
— Чем именно?
Говорить с ним не имело смысла: он попросту издевался надо мной.
— Так чем же именно, друг? Чем именно я что-то хотел сказать?
— Ладно, я ухожу, — сказал я, вставая на ноги.
— Уходишь? Как жаль. А то посидели бы. Покалякали. Ты бы на меня посмотрел с сочувствием. У тебя это так хорошо получается.
— Приди в себя, — сказал я. — Приди в себя. Очнись. Посмотри на себя со стороны.
Виктор вскочил на ноги, стал, выворачиваясь, заглядывать себе за спину.
— С какой именно?
— Что «с какой именно»? — спросил я, не поняв вопроса.
— С какой именно стороны лучше посмотреть: с левой или все-таки с правой? Или сзади? Или сверху? Или попробовать снизу?
Я оглянулся на адвоката. Та перебирала бумаги, старательно не глядя в нашу сторону. Теперь я понимал, что она имела в виду, говоря об отсутствии помощи с его стороны. Да и могла ли она помочь этому придурку? Или работать с ним должен был скорее психиатр?
Он не протянул мне руки, но и я не подал ему своей.
Мне было сложно объяснить девушке, в чем состоял предмет нашего разговора. У выхода мы попрощались и разошлись в разные стороны, хотя нам и было по пути: идти с ней после такой беседы с Виктором мне не хотелось. Вот я и пошел в другую сторону. А потом вернулся, пройдясь по малознакомым и неинтересным притюремным улицам, чтобы дать ей время дойти до своего автомобиля, сесть в него и уехать домой.
7
Она позвонила мне через пару дней.
— Я сегодня виделась с Ивлевым, — сказала она. — Он просил у вас прощения.
— Вы это сами придумали? — спросил я.
— Нет, на самом деле. Еще мне хотелось бы забрать у вас дневник.
— Если хотите, могу заехать к вам, привезти.
— Нет-нет, я сейчас ухожу по делам до вечера.
— А что вы будете делать потом? — спросил я.
— Потом? — помедлив, переспросила она удивленно.
— После того как освободитесь.
— После того как освобожусь?.. — растерянно повторила она за мной.
— А что, если я заеду прямо сейчас? — поторопился я задать новый вопрос: я и сам почувствовал себя неловко. — Мне в любом случае нужно в город, я уже почти выходил, вы меня случайно застали…
— Если действительно прямо сейчас, — ответила она, помолчав. По ее голосу я не смог понять, как она отнеслась к моим последним вопросам.
— Я буду у вас через пятнадцать — двадцать минут.
— Хорошо, тогда до встречи, — сказала она.
Она первой положила трубку, в то время как я по-прежнему стоял с трубкой у уха, слушая торопливый, нервозный, прерывистый телефонный гудок.
Мне не нужно было в город, я сегодня никуда не собирался, нужды отправляться куда-либо у меня не было. Сказав, что собираюсь в центр города, я обманул девушку: мне просто хотелось ее увидеть. Положив трубку на рычажки, я постоял, глядя из-за занавески в окно, надел ботинки, снял с вешалки пальто, вышел в коридор, а из коридора — на улицу.
Было сухо, ветрено, прохожих не было; чистая, узкая, до предела заасфальтированная улица была совершенно пуста, деревья в сквере, через который лежал путь к остановке, стояли голые.
Мне предстояло прошагать нашу улицу до конца, до пересечения с такой же узкой, такой же серенькой, почти такой же скучной улицей, затем пройти геометрический скверик, где в специальных отверстиях бетонных плит старались прижиться с десяток новопосаженных деревьев.
Не передать словами, до какой степени мне отвратительна эта улица, как противен мне этот чахлый сквер, созданный по унылому плану безымянного градостроительного гения, как утомила меня престарелая пара в доме напротив, целыми днями выглядывающая из-за тюлевых занавесок на улицу.
Вот и сейчас, взглянув на окно их дома, я увидел за занавеской туманные силуэты своих анонимных соседей: за все время, что живу я на этой улице, далее редких и сугубо официальных приветствий, произносимых через дорогу, мы не продвинулись.
Я шел быстро, так что вскоре уже переходил через дорогу на перекрестке; на середине пришлось задержаться, пропустить фургон с рекламой картошки фри. Заворачивая за угол, я оглянулся: если я не ошибался, супруги покинули свой наблюдательный пункт, вышли на улицу, смотрели мне вслед. Я помахал им рукой — и старички вбежали в свой дом, словно я направил в их сторону, скажем, автомат Калашникова с подствольным гранатометом.
Какой же скучной, какой монотонной должна быть жизнь в стенах их дома, если с таким самозабвенным постоянством, с таким увлечением целыми днями стоят они за занавесками, следят за течением событий на неподвижной, словно параличом пораженной, почти всегда пустынной улице.
С другой стороны, вполне может быть, что старики являются членами одного из так называемых районных комитетов, в задачи которых входит обнаружение незнакомых людей, отслеживание их перемещений, установление преступных намерений и в конце концов — сообщение об этом куда следует. Скрыться от ока таких районных комитетов почти невозможно: заметив из окна незнакомца, комитетчик бежит к телефону, набирает номер соратника, оповещает его, тот, в свою очередь, звонит следующему постовому — и так далее, пока объект наблюдения либо не совершит преступное деяние, либо не выйдет из зоны комитетской ответственности.
Регулярно, особенно поначалу, соседские жители забрасывали мне в почтовое отверстие в двери похоронные уведомления — однотипные скромные открытки со скорбно поникшей веткой или букетом цветов, траурной рамкой, стандартным текстом, иногда — трогательным четверостишием. Этих уведомлений в первые месяцы было настолько много, что — по моим представлениям — улица, хотя и довольно длинная, должна была давно уже вымереть начисто, как от эпидемии чумы, однако жители, хотя и были редки, не переводились.
Так вот, на эти приглашения я не отвечал, скорбных собраний в особых помещениях траура не посещал, не вливался в невеселый поток уличной общественной жизни, окрашенной преимущественно в похоронные цвета.
Кстати, наверняка были у моих соседей и другие заботы, случались и иные события, более радостные, чем похороны, но оставались они для меня неизвестными, на свадьбы меня не приглашали, рождение детей. если таковое имело место, происходило сообразно природным законам и не требовало моего участия.
Вот и остановка. Если верить лампочкам электронного табло, следующий трамвай придет минут через пять. Другими словами, к адвокату я опоздаю, хотя и не сильно. Я присел на скамейку, но почти сразу поднялся, решив пройти к следующей остановке, до которой ходу пешком от силы минуты две.
Едва отойдя от остановки, я сделал неожиданное открытие: меня снимали. Краем глаза я заметил, как остановилась на другой стороне машина, на боку которой красовались буквы, обозначающие название местной телевизионной компании; окошко водителя опустилось, после чего в нем показался объектив телевизионной камеры. Объектив, без всяких сомнений, был направлен на меня. Рядом с оператором сидела девушка, державшая у лица небольшой, темный, округлый предмет — микрофон; девушка глядела на меня, говорила в микрофон.
На всякий случай я осмотрелся: улица, по которой я шел, мало чем отличалась от той, где стоял мой дом. Обычная спальная улица, напрочь лишенная особенностей, до зевоты похожая на все остальные спальные улицы спальных пригородов Антверпена. Прохожих и здесь почти не было, если не считать женщины, вошедшей только что в булочную по соседству с газетным магазином, да трех хмурых мужчин, вышедших из остановившейся впереди машины и скорым шагом двигавшихся мне навстречу.
Вот я поравнялся с телевизионным автомобилем; все-таки странно, подумалось мне, что ни оператор, ни журналистка не вышли из него, а снимают свой репортаж, оставаясь в автомобильном салоне. Я бы понял их действия, если бы на улице было холодно, шел дождь, валил снег или град, — а сегодня лишь слегка прохладно, дождя нет; время снега, явления редкого в этих краях, еще не наступило.
Обычный, банальный городской сюжетец, понял я. Вот идет одинокий, небритый прохожий в черных ботинках и черном пальто, держа руки в карманах, нос его слегка порозовел от свежего осеннего воздуха. А вот та же улица в другой перспективе: трое мужчин, шагающих плечом к плечу по тротуару навстречу небритому. Один — чуть пониже ростом, другой — повыше, пошире и поздоровей, на третьем — вполне дурацкая вязаная шапочка из тех, что дарят мужьям жены-рукодельницы. Трое, подобно мне, в объектив не смотрели и вообще держались так, словно и не подозревали о присутствии телевизионщиков. Простые ребята, подумалось мне, работяги, отработали смену, решили совместно посетить родное кафе, выпить пивка.