— И гем не менее… Я не представляю, почему он отказывается.
— А скажите, с какой целью вы навестили его в тюрьме?
Надо же, и это им известно.
— Мне хотелось самому выяснить, лжет он в письме или говорит правду.
— Зачем?
— Например, чтобы помочь ему.
— Каким же образом?
— Если он не лжет и дела обстояли именно так, как пишет он в письме, это значит, что он — больной человек и нуждается в медицинской помощи. Больной человек, но не убийца.
— И что же вы выяснили?.
Что ответить?
— Он не стал со мной говорить.
— Как это — не стал?
Ведь так же оно и было на самом деле.
— Не стал говорить. С первого же слова устроил скандал.
— Скандал? Из-за чего?
— Из-за того, что я пришел. Из-за того, что я — как он выразился — смотрел на него с сочувствием. Или сожалением.
— Странно. А вы ему сочувствуете?
— Да. Я ему сочувствую.
— Убийце?
— Скажите, а когда состоялся суд?
— Какой суд?
— Который установил вину Ивлева. Насколько я знаю, вина или невиновность устанавливаются в цивилизованных странах судом.
— Вы поразительно хорошо осведомлены об особенностях юридической системы «цивилизованных стран». А как вы уничтожили это письмо?
— Какая разница?
— Просто любопытно. Выбросили в мусорку? Порвали?
Сжег. Спасибо тебе, память, одна из самых странных, непостижимых функций человеческого мозга.
— Сжег.
— Где? Каким образом?
— В пепельнице.
— А что сделали с пеплом?
— Я его съел. Запил стаканом воды.
— Вот как?! — Он серьезно смотрел на меня. — Зачем же вы его съели?
— Я не помню, что сделал с пеплом. Скорее всего, выбросил в мусорку. Может быть, бросил в унитаз.
— Почему вдруг в унитаз?
— Потому что окурки неприятно и сильно пахнут. Вот я и выбрасываю их чаще всего в унитаз. После чего смываю. Чтобы в доме не пахло.
— Но ведь вы — курящий человек и курите в доме? Значит, в доме и так пахнет табаком.
Бог мой!
— Запах табака и запах затушенного окурка — это совершенно разные вещи. Табак пахнет, окурок воняет. Отвратительно воняет.
— Вот как?
— Вы об этом не знали?
— Я не курю. И никогда не курил.
— И вам никогда не приходилось сталкиваться с курящими людьми? Бывать, например, у курящих людей в гостях?
— Мне все-таки хотелось бы, чтобы вы вспомнили наверняка, что сделали с остатками письма: бросили в мусорку или в унитаз. И чем вы его, кстати, подожгли?
Ударом молнии.
Как все-таки сложно и утомительно противостоять вот такому потоку недоброжелательных вопросов. И как, должно быть, неприятно, если длится это не десять минут, а пятнадцать часов — именно столько, если верить сообщениям криминальных хроникеров, длился первый допрос Виктора.
А потом меня отпустили домой. Разрешили идти. Перед тем как попрощаться с полицейским чином, я написал на листе бумаги текст следующего содержания: «Такого-то числа я был задержан сотрудниками правоохранительных органов для выяснения личности. Никаких претензий к сотрудникам правоохранительных органов не имею. Подпись. Сегодняшнее число». Такой вот незамысловатый текст. У меня дрожали руки, так что почерк получился не похожим на мой, словно я намеренно старался писать чужим почерком. Выйдя на улицу, я отряхнул пальто, надел, но почти сразу снова снял его. Мне не удалось сбить с его плотного черного материала всех пятен.
Поездка в такси обошлась в четыреста с чем-то бельгийских франков. Шофер вышел из машины, открыл передо мною дверь, ласково улыбаясь, заметил, что погода для текущего времени года вполне приличная, захлопнул дверцу, дождавшись, пока я не усядусь на заднее скрипучее кожаное сиденье. По окончании пути процедура повторилась, хотя и в обратном порядке. Шофер первым вышел из машины, открыл передо мною дверцу, сердечно улыбаясь, поблагодарил за поездку, взглянув на небо, сказал, что может пойти дождь, а на следующей неделе дожди ожидаются каждый день, захлопнул дверцу, продолжая улыбаться, обошел машину, произнес: «Всего самого наилучшего», — и укатил на своем автомобиле подбирать следующего пассажира.
Я уже стоял возле своего дома, доставал из кармана ключи, когда пришло мне в голову зайти к соседям, о которых случилось сегодня так много думать, на которых возлагал я вину за все неприятное, что довелось испытать мне сегодня. Путь к их двери я проходил впервые. Нажав на звонок, прислушался. Звонок прозвенел, из-за двери не доносилось ни звука. Через минуту я позвонил еще раз. Дверь мне не открыли.
Я посмотрел в их окно, когда закрывал за собой входную дверь своего дома. За занавеской ясно обозначались два силуэта, две дымчатые фигуры двух неразлучных супругов, престарелых, стремительно выживающих из остатков и ранее, по всей видимости, небогатого умишка. Полагающих, что тюлевые занавески — надежное укрытие от взглядов с улицы.
Дверь закрылась, замок щелкнул, я прошел по коридору, вошел в сумрачную гостиную, с трудом опустился на диван. На стене двигали секундной стрелкой давно опротивевшие хозяйские часы. Как только станет получше, сказал я себе, сниму и положу их куда-нибудь, чтобы не видеть. Найти положение, в котором боль менее ощутима, оказалось невозможно.
Часов около девяти вечера зазвонил телефон, но я — только вернувшийся на диван после утомительного похода в туалет — не смог заставить себя встать, хотя знал, что это может быть она: пришла домой после своих увлекательных деловых свиданий, вспомнила о моем обещании быть у нее через пятнадцать минут, решила узнать, почему не привез дневник.
В течение вечера телефон звонил еще несколько раз.
9
На следующий день, после бессонной ночи сначала на диване в гостиной, потом в постели, потом снова на диване перед телевизором, я решил вызвать врача. Врач пришел после обеда; увидев синебурые кровоподтеки, озабоченно сложил губы трубочкой.
— Как это произошло? Кто-то ударил? — спрашивал он, осматривая мои ребра.
— Да.
— Ага, — произнес он и стал прикасаться ко мне своими холодными пальцами. — Температуру не измеряли? Здесь болит? А здесь?
Там болело.
— А здесь?
И здесь.
— Здесь тоже?
И там тоже.
— А вот если так?
А вот если так, то и вообще сил терпеть не было.
— Вы в туалет ходили? В моче, кале крови нет?
Он вдруг замолчал, взглянул мне в лицо.
— Это не вас вчера по телевизору показывали?
Странный вопрос.
— Нет, насколько я знаю.
Осмотр Неожиданно прекратился: доктор отдернул от меня руки, словно испугался, что я вдруг укушу его за холодные волосатые пальцы, и встал, почти вскочил на ноги.
— Вам надо пройти более серьезное обследование. Вот направление на рентген. Прием до четырех.
Быстро принял положенные ему семьсот пятьдесят франков, сдержанно поблагодарил, мгновенно выписал на них квитанцию, положил на стол рядом с аптечными рецептами. По его мнению, у меня были сломаны ребра, не то два, не то три. А может, и все четыре.
— Не провожайте меня, если вам больно, — сказал он с испугом, глядя, как встаю я к нему с дивана. — Я сам выйду. Мне не впервой.
И был таков.
Последующие часы этого дня носили медицинский характер. Я поехал в больницу. Сделал рентген. В узкой туалетной кабинке мочился в пластмассовую бутылочку, отражаясь сразу во всех квадратиках глянцевой керамической плитки.
От рентгенолога поразительно остро пахло потом. Поставив меня на металлическую подножку рентгеновского аппарата и с отвращением взглянув на мой живот, он отошел за стеклянный экран, откуда спросил:
— Вы футболист?
На телевизионном экране я увидел собственный скелет.
Футболистом назвать себя я не мог.
Аппарат гудел, пищал, щелкал — производил, одним словом, все положенные ему звуки. Врач не стоял на месте, выходил ко мне из-за своего стеклянного укрытия, поворачивал, укладывал, говорил, когда можно дышать, а когда нельзя, вонял потом. Предыдущий врач ошибся: сломано оказалось только одно ребро.
Вернулся домой я поздно вечером, когда на улице уже совсем стемнело. Окно нижнего этажа в доме напротив было закрыто белыми ставнями. Телефонный звонок я услышал еще с улицы, стоя с ключами на ступеньках перед дверью. Бежать или не бежать? Или двигаться к телефону неторопливо, как подобает человеку с битым ребром? Я выбрал второе и, закрыв парадную дверь, пошел в темноте к телефонному аппарату. Снял трубку.
10
Она представилась, но я и без этого сразу узнал ее тихо звучавший голос.
— Добрый вечер, — сказала она.
— Добрый вечер, — ответил я. — Вы простите, что не смог к вам заехать.
— Ах, да, вчера, — сказала она, будто только сейчас вспомнила о нашей несостоявшейся встрече.
— Надеюсь, вы меня не слишком долго ждали?
— Нет, ничего, все в порядке.
Странно она говорила со мной, как-то растерянно, грустно.
— Вам ведь вчера нужно было куда-то ехать…
— Ехать? — переспросила она.
— Вы говорили, что у вас назначена встреча.
— Да, — ответила она. — Правда.
— И вы на нее не опоздали.
— Нет. А почему вы не приехали?
— Я заболел.
— Что-нибудь серьезное?
— Ничего страшного.
Так ведут себя кинематографические герои с мужественным профилем: нет, я не ранен, пуля прошла стороной, а это не кровь, это томатный сок, что пролила ты вчера на мою рубашку.
— Может, вам нужна моя помощь?
— Нет-нет, — ответил я. — Спасибо.
Чтобы прервать эту тему, следующий вопрос задал я сам.
— Ну а у вас что слышно? Как дела у вашего подзащитного?
— Пока без изменений.
Она помолчала.
— Мне нужно с вами поговорить, сказала она; по улице проехала машина, первая за время нашего разговора. — Вы не могли бы ко мне приехать? Ах, да, простите, вы больны. Вы лежите в постели? Вам нельзя вставать? Тогда приеду я, — закончила она решительно, не дожидаясь моих ответов.