Подъехал трамвай.
На заднем широком сиденье целовалась опрятная пара: пожилой, с иголочки одетый мужчина и женщина помоложе; взглянув в их сторону, я увидел, как энергично двигает он в ее рту своим толстым, от слюны блестящим, неутомимым языком. На кривом мизинце немолодого господина блистал неумеренно крупный бриллиантовый перстень.
Стеклянная дверь, разбитая мной этой ночью, была полностью восстановлена, коридор за нею — убран, подметен. Нажав на кнопочку звонка, ответа я не получил. Выйдя из подъезда, пошел в кафе, из которого был виден ее подъезд, сел у окна, заказал кофе. В кафе я просидел остаток дня, попивая то кофе, то чай, читая бесплатную газету, посматривая на ее подъезд. Вечер был серый, тусклый, скучный, стул, на котором я сидел, — жесткий и неудобный, официант особой расторопностью не отличайся, смотрел на меня хмуро, кафе весь вечер оставалось пустым, газетные статейки меня нисколько не интересовали, ее машина продолжала стоять недалеко от подъезда, в который никто не входил.
14
Дома я почувствовал себя совсем нехорошо: серый ртутный столбик термометра почти достиг сорока градусов. Вечер, ночь и утро следующего дня, слившиеся в томительный, вязкий полусон, я плохо помню. Я несколько раз звонил ей.
Из телефонного разговора со следователем выяснилось, что ничем он помочь мне не в силах, никакой информации об адвокате у него нет и быть не может. На мои слова о том, что вот уже второй день мне не удается застать ее дома, посоветовал запастись терпением и позвонить ей завтра, а если не получится завтра, то послезавтра: у нее мог начаться отпуск, она могла заболеть, уехать по работе в другой город, за границу — куда угодно. Вежливо попрощавшись, он положил трубку. В коллегии адвокатов мне любезно сообщили номер ее телефона — тот самый, по которому я звонил ей все это время.
Несмотря на то что собирался провести этот день дома, я не удержался и к вечеру, когда уже начало смеркаться, снова вышел на улицу. Народу на остановках было много, трамвай пришел набитым настолько, что едва удалось войти в салон.
Я прошел мимо ее дома, глядя наверх, на окна, дошел до конца квартала, вернулся; ее машина по-прежнему стояла у тротуара. Толкнув дверь ногой, ступил в подъезд. Надавил на глянцевую, черную кнопку звонка. Я знал, что ответа не последует. Зайти в кафе? Пойти домой? Позвонить еще? Или набраться, по совету работника следственных органов, терпения и позвонить завтра или послезавтра? Или не звонить никогда? И никогда больше не возвращаться в этот ставший мне вторым домом подъезд?
Парадная дверь за моей спиной открылась, заставив меня вздрогнуть; я не стал оборачиваться. От входной двери человек прошел ко второй, запертой, ведущей клифтам, звякнул ключами, повернул их в замке, — я шагнул за ним, спасительным господином в коричневом пальто, остановившимся у лифта; дверь закрылась, щелкнул язычок замка, зашумел лифт в лифтовой шахте, а я снова, как позавчера, в ту памятную ночь, пошел, а потом побежал вверх по лестнице, узкой, сумрачной несмотря на освещение, сложенной из черного не то гранита, не то мрамора. Я слышал, как лифт остановился на первом этаже, как раскрылись его дверцы, как гулко шагнул в кабину спасительный господин в коричневом пальто.
Лифт двинулся, заскользил в своей шахте наверх, а я стоял, задыхаясь, на площадке четвертого этажа, не зная, что думать: выбитая мною три дня назад дверь была совершенно цела.
Лифт между тем остановился на этаж выше; дверцы раскрылись, господин шагнул из лифта, снова зазвенел ключами, вошел в свою, надо полагать, квартиру, оставив меня в подъезде совсем одного.
Как был бы я рад, если бы в ответ на мой звонок в коридоре послышались шаги, дверь открылась, и на пороге встала бы девушка, чье имя такими изящными буквами выгравировано на медной блестящей табличке…
Я толкнул пальцами дверь, и дверь начала раскрываться передо мной; только теперь я увидел треснувший дверной косяк, выбитую скобу замка, висящую на выгнутом шурупе. Стоило ли мне идти дальше? Не только не ответив на этот вопрос, но и не задав его себе, я снова толкнул дверь, продолжившую свое бесшумное движение, и шагнул в коридор.
На вешалке висел плащ — светлый, легкий, пахнущий тонкими, волнующими духами. Когда я почувствовал этот запах, у меня больно сжалось в груди.
Постояв в дверях, вошел в гостиную.
Диван темно-синего цвета перед небольшим телевизором. Письменный стол у стены напротив двери. Два стула перед столом. Я долго стоял у окна, глядя на темную стену одинаковых домов напротив, на темнеющее небо над ними, подсвеченное неприятным, тревожным грязновато-оранжевым светом, на прохожих, на машины… Из окна я видел кафе, в котором сидел на неудобном стуле, читал газету, пил кофе, наблюдал за дверью ее подъезда.
Вошел в спальню, когда на улице уже было совсем темно. Нужно идти домой. Делать в ее квартире мне нечего.
Если бы увидеть ее сейчас…
Задернув занавески, я включил свет. Кровать была аккуратно застелена; круглые, старомодные механические часы на тумбочке не шли. На стене — черно-белый снимок той, в гостях у которой я был. Она не улыбалась, глядела на меня грустно, чуть склонив голову, голые по плечо руки лежали на столе, платье на ней было легкое, летнее, светлое; волосы — совсем короткие, сейчас она носит длиннее. На запястье правой руки лежала цепочка, тонкий браслет. На другой руке — часы на кожаном ремешке. Тот, кто смотрел на нее в окошко фотоаппарата, мог протянуть руку; коснуться ее волос, ее руки, ее плеча; я мог коснуться только стекла, отделяющего фотографическую бумагу от комнаты, воздуха, от меня. Поколебавшись, я открыл шкаф, стоявший по правую руку от двери. Платья, тонкие кофты, рубашки, два-три свитера… За другой дверцей, на полках, — белье. Знакомый запах тех же духов, что и в передней.
Выключив свет, я в темноте сел на постель.
Земля в горшках с цветами была совершенно суха. Часы не шли. Открытый портфель стоял у стола точно так же, как стоял он два дня тому назад. На столе так же лежали те же бумаги, что видел я в первую ночь. На кухне в раковине — тарелка, чашка, нож, вилка, две чайные ложки… Она угощала меня кофе. А у меня пила чай, сидя передо мной в кресле. У вас много книг, сказала она, осматривая мою комнату, как осматривает всякую комнату всякий оказавшийся в ней впервые. Моя комната неуютна, как вся моя жизнь.
Осторожно я лег на кровать. Слева от моего лица светился зеленоватым фосфорическим светом циферблат не шедших часов. Пальцы мои до сих пор пахли духами.
15
Когда я проснулся, в комнате было темно; светлой узкой полосой пробивался сквозь занавески свет нового дня, встреченного мною непрошенным гостем в чужой квартире. От мысли, что я всю ночь провел с незапертой дверью, мне стало нехорошо. Я сразу встал, зачем-то взбил подушку, оправил покрывало, смятое мною за ночь, которую проспал я не только не раздевшись, но и не разувшись. Из спальной комнаты направился в прихожую, намереваясь покинуть квартиру как можно скорее, но перед дверью остановился: идти мне было некуда и незачем. Единственным, что сколько-нибудь интересовало меня в этот момент, была эта квартира, а точнее, вопрос — где находится ее хозяйка, вернется ли она сюда, увижу ли я ее… О чем я стану думать, чего буду хотеть, о чем примусь мечтать, выйдя из этой квартиры?
Я не стал выходить. Вместо этого я прошел в кухню, поставил воду, нашел в кухонном шкафу нераспечатанную пачку чаю, заварил чай, как делал чаще всего, прямо в кружке.
С горячей кружкой в руках стоял в спальной комнате перед снимком, перед которым вчера провел столько времени, что помнил каждую его деталь, каждую подробность изображенной на нем девушки. Сегодня она была так же хороша, как и вчера.
Минута сменялась минутой, за одним часом следовал другой, чистое небо затянуло серыми тучами, начался и закончился дождь, прохожие на потемневших тротуарах раскрыли, закрыли зонтики, небо прояснилось, в комнате посветлело, после чего снова стало темнеть, потому что дело близилось к вечеру. Сколько чашек чаю было выпито мною за это время? Сложно сказать. Пять, десять, пятнадцать. Просмотрены журналы, лежащие на журнальном столике у дивана, прочитаны бумаги, оставленные на письменном столе.
Имел ли я право рыться в ее личных вещах, открывать и закрывать ящики ее рабочего стола? Несмотря на то что никакого права на это у меня не было, я делал это — отчасти от скуки, отчасти надеясь найти что-нибудь, что скажет мне, где она, что с ней, — выдвигал ящики письменного стола, листал тетради, перебирал бумаги. В семь часов включил новости, из которых мне не запомнилось ровным счетом ничего.
Думал я о том, что прочитал в незаконченном ее письме — то ли подруге, то ли сестре, — найденном в нижнем ящике письменного стола. «Уже давно хотела написать об этом, только все никак не могла собраться. Я до сих пор не знаю, как он относится ко мне. Да и сама я… Мне всегда казалось, что для того чтобы по-настоящему полюбить человека, нужно его хорошо узнать, нужно провести рядом с ним много времени. А сколько я знаю его? Вначале он очень не понравился мне, я тебе говорила. А теперь думаю о нем все время. Это пугает меня. Пугает оттого, что я не знаю, что будет дальше. Наша разница в возрасте больше не смущает меня, хотя вначале и это пугало. Я трусиха, и с этим ничего не поделаешь. Разница в возрасте — это не просто математическая разница в числе прожитых лет, это совсем другой взгляд на жизнь, совсем другое знание человеческой души, совсем другие интересы, другие иллюзии (или, что важнее, их отсутствие), совсем другой опыт того, что назову опытом любви, потому что ничего иного как-то не приходит мне в голову. Сколько раз он переживал этот опыт? Насколько всерьез способен он относиться к любви? Наконец, сколько их было у него, таких же, как я? Сколько женщин он знал? Видишь, о чем я думаю? Но что самое смешное (и жалкое) — я не знаю, как он относится ко мне. Можешь т