Так и не решив, что делать, я вошел в гостиницу. Из людей, стоявших за стойкой, я не узнал ни одного. Новая смена?
Как часто случается, выход нашелся сам собой: оглядывая зал, я обнаружил в конце коридора кафе, о котором мне уже рассказывали этим вечером; раздумывая, прошел к нему, сел за первый столик, из-за которого был виден весь вестибюль. Кафе, полное народу, шумное, с «живой» музыкой, наверняка будет работать еще долго. Я взглянул на часы. А когда поднял голову, передо мной стояла официантка. Какие они здесь шустрые!
— Что будете заказывать?
— Я еще не решил. Я только пришел.
— Вот меню, — сказала она. — Выбирайте.
Улыбнулась и упорхнула. К другому столику, где улыбалась так же сердечно, как только что — мне.
А мне повезло, понял я, оглядев кафе: несмотря на довольно позднее время, все его столики были заняты. Кто пил пиво, кто — вино, кто трудился вилкой, ножом или ложкой, кто молчал, кто говорил, кто курил, кто вытирал губы салфеткой; я был самым одиноким в этом кафе: мой столик был единственным, за которым сидел один человек. Я раскрыл меню.
Все было дорого, все было слишком дорого. Самым дешевым в меню был омлет, затем шел какой-то шеф-поварской салат, потом — рыбный салат, после чего цены совершали значительный прыжок. Я остановился на рыбном салате. Поделился своим выбором с официанткой. К двери со стороны лифтов прошли трое мужчин. Оказалось, что салат состоит из лоскутков лосося, палтуса и семги, красиво разложенных по блюду. Я был голоден: поесть в самолете мне не удалось. По залу к двери пробежала девушка, но совсем не та, которую я ждал. К салату полагались булочки, усыпанные маком, и масло вколотой оболочке. Нужно быть внимательным, чтобы не пропустить ее.
Краем глаза я уловил в фойе движение, поднял голову: господин в костюме, неторопливо двигавшийся в сторону кафе, заслонял от меня девушку, бывшую уже у самой двери. Я вскочил со стула, чувствуя сердцебиение, — нет, не она.
Я уже решил, что расскажу ей обо всем: и об обмане, начавшемся невольно, и о том, что случилось с тем, за кого она меня приняла, и о том, какова цель, пусть и довольно смутная, моего к ней визита. Оставалось надеяться, что она сможет понять и простить меня, а самое главное — захочет рассказать, что знает о Викторе.
Кстати, стоит ли говорить ей, что в своем дневнике он убил ее, да еще и таким чудовищным способом?
Навстречу господину, осматривающему кафе, вышла улыбчивая официантка, с первых же слов перешедшая с русского на английский: господин был иностранного происхождения.
Кстати, в России мне всегда удавалось определять иностранцев практически безошибочно, и не только по одежде, качеством и количеством которой мы когда-то так отличались от жителей иностранных держав, включая и наиболее завалящие из них. Не был исключением и этот человек, которого я и заметил-то лишь оттого, что он помешал было моим наблюдениям за выходящими из гостиницы.
Почему, едва взглянув на него, я сразу понял, что он — иностранец? Многие мужчины, сидевшие в этом кафе, были в костюмах, в том числе в белых рубашках и при галстуках, — и тем не менее, глядя на них, я нисколько не сомневался, что большинство из них — мои земляки, мои соплеменники, мои компатриоты. Возможно, причина заключалась в характерном складе черт, определенном строении лица. Особом его выражении, — а если идти дальше — ином образе мыслей, ином характере чувств, формирующих, в конечном итоге, и выражение лица, и его склад и строение черт? Или господина выдавала сугубая белизна рубашки, достигнутая благодаря особым люминесцентным добавкам дорогих стиральных порошков? Девственная чистота и несминаемость пиджака и брюк, словно носящий их в жизни не сгибал ног в коленях, не садился, не облокачивался, не прислонялся ни к чему на свете? Особая способность поблескивать обувной кожей, вычищенной и натертой до безупречного глянца?
Несмотря на мой недавний голод, еда не доставляла мне удовольствия. Больше того: мне приходилось заставлять себя съедать каждый кусок рыбьего мяса, отделяемый с помощью вилки и ножа, проглатывать каждый кусок смазанного высококачественным маслом хлеба. В то время как сидел я в этом уютном, по московским меркам, кафе и со всеми удобствами насыщал свое тело рыбой, девушка — подарившая мне недавно столько тепла, обладавшая такой бездной невостребованных чувств, самоотвержения, добра, грусти, ласки, заботы — сама служила кому-то пищей, насыщала собой анонимного постояльца дорогой гостиницы, исполняла роль живого блюда, мяса, утоляющего половой аппетит. То, что только сейчас я осознал мерзостность своего положения, говорило обо мне не много хорошего. Она не была моей подругой, она не была мне сестрой, из ее собственных слов, написанных и сказанных, из Викторова дневника мне была известна ее профессия. И тем не менее я не должен был отпускать ее. Или — не должен был сидеть в кафе, изящными движениями пожирать рыбу, делать вид, что принадлежу к миру культурных, воспитанных и утонченных людей, потому что умело пользуюсь ножом с вилкой и время от времени утираю пасть салфеткой, — в то время как Анна принимает участие в одной из наиболее постыдных и отвратительных операций в мире.
26
Официантка обращалась ко мне, фартуком касаясь моего столика.
— Вы не будете возражать, если я подсажу к вам вот этого господина? — извиняющимся тоном спросила она, указывая на стоявшего за ее спиной мужчину.
Этого еще не хватало.
— У нас все столики заняты, — просительно заглядывала она мне в глаза.
Я уже качал головой, собираясь отказать официантке в ее просьбе, а потом вдруг подумал, что, отказав, лишу ее денег, заработка, чаевых, пусть и небольших, но на которые она уже наверняка рассчитывает, на которые имеет полное право, — и не стоит делать маленькую подлость только потому, что мучает совесть после совершения большой.
— Хорошо, — сказал я. Радость, выразившаяся в ее лице, была мне наградой.
Господин опустился на соседний стул, поздоровался и извинился.
— Ведь я вам не помешал? — спросил он, приятно осклабясь.
Сказал бы я тебе, старая сволочь…
Я ответил так, как принято отвечать в подобных обстоятельствах.
Разве не странно желание совершенно не знакомых друг другу людей собираться десятками в общие комнаты, чтобы совершить друг перед другом один из самых интимных, наиболее животных и наименее привлекательных процессов — пожирания пищи? Почему почти все остальные телесные отправления мы стремимся исполнять наедине, скрывшись от взглядов посторонних, а иногда и близких людей, — а едим напоказ?
Господин, блеснув запонками, ухватился за меню; интересно, настоящими были бесчисленные бриллианты, наполнявшие сверкающие квадратики запонок, или стеклянными, поддельными? Если настоящими, то выбирать еду подешевле ему не придется.
Ах, он забыл представиться! Старомодно привстав, он протянул мне руку. Судя по имени, происходил он приблизительно из тех же мест, в которых проживал в последнее время я, так что говорить по-английски нам смысла не было.
Поняв, что со мной можно общаться на его родном языке, он рассмеялся; вопросы, как говорится, полились рекой: и кто я, и откуда, и почему здесь, и почему там, ведь я… Да, я русский, а почему там? Как замучил, чуть не до судорог, меня этот идиотский, повторяемый каждым вторым, если не первым, собеседником, и «здесь» и «там», вопрос!
Как ответить, почему у тебя карий цвет глаз, курчавятся или не курчавятся волосы, а у мамы твоей белый, темный, красный, желтоватый — какой угодно — цвет кожи? Как ответить, почему на улице снег, дождь, ветер, ночь, день или утро, почему встречаешь именно этих, а не других людей, отчего увлекаешься теми, а не другими женщинами, отчего думаешь, что сможешь с ними провести все до единого дни своей жизни?
— Случайно, — ответил я. Это был лучший, наиболее емкий, точный и честный, исчерпывающий ответ; за все последние годы, прожитые там, где они были прожиты, мне не удалось придумать лучшего.
— Случайно? — удивился он, подняв брови.
— Встретился с девушкой, здесь, в Москве, разъехались, снова встретились, жили вначале здесь, женились, обзавелись ребеночком. Потом по работе ей пришлось вернуться домой. Я работой не связан. Переехал к ней. Вот так.
О том, что обзавелись мы ребеночком, родив его в одном из здешних роддомов, говорить не следовало. Это его не касалось. Не касалось его и то, что брак наш давно разрушился и я не видал ее, переехавшую по работе в очередную страну, многие месяцы, многие годы. Не касались его и причины развода. Почему сегодня эта женщина кажется самой родной, дорогой и красивой на свете, а завтра от ее взгляда хочется выть, как воют, если верить документальным фильмам, волки, собравшись в небольшую стаю на залитой лунным светом лесной поляне?
Официантка принесла пивца, из патриотических или иных побуждений — бельгийского. Господин учтиво повел бокалом в мою сторону, отпил, слизнул с верхней губы белую пенную полосу.
Из гостиницы вышли сразу несколько человек, и мне удалось рассмотреть каждого из них. Боже мой, сколько же это будет длиться? Как неприятно осознавать себя подонком! И еще эта старая рухлядь под боком, произносящая слова, к которым необходимо хоть сколько-нибудь прислушиваться, чтобы вовремя отвечать на вопросы. Не пожалей я официантку — хоть от этой неприятности был бы избавлен!
Сколько же будет она оставаться наверху?!
— Что? — переспросил я, не расслышав вопроса.
Какова моя профессия? В данный момент она представляла собой нечто среднее между обязанностями сутенера и заботами, скажем, отца. Я не к месту вспомнил телевизионную передачку, в которой муж проститутки рассказывал, как ведет себя, когда в дом к ним приходят женины клиенты.
Я посмотрел на часы, и меня бросило в пот. Я сидел в кафе полтора часа.
Господин тоже взглянул на часы.
— Здесь позже ложишься спать, — сказал он. — Вообще, в России не принято ложиться раньше двенадцати, часа… Поправьте меня, если я не прав. У нас после девяти часов вечера звонят только хорошим знакомым, близким друзьям или родственникам, да и то не всяким. А русский в это время только отправляется в гости, только откупоривает первую бутылку водки!.. Вы не согласны со мной? — спросил он, заметив усмешку, которой мне не удалось скрыть.