— Мало ли кто сюда входит. Вот вы, к примеру.
— Она поднялась на лифте…
— Здесь все поднимаются на лифте. Или спускаются. Боюсь, что ничем не смогу вам помочь… Подождите, может, она еще придет. Или обратитесь в справочную службу. Вам дать телефон?
Ситуация предоставляла мне не слишком обширный выбор возможных действий. В моем бумажнике, знал я, содержится несколько бумажек мелкого достоинства, по пять, десять долларов; пять по двадцать, две пятидесятки, одна сотенная. Больше наличных у меня не было, этим исчерпывалось все, что поменял я перед отлетом в меняльной конторе, забранной двухсантиметровым пуленепробиваемым стеклом. Какова цена этого высокого, здорового, самоуверенного человека лет тридцати, свободного гражданина свободной России? За двадцатник такого не купишь. Оставался выбор между пятьюдесятью и сотней. Я протянул ему сотню — несмятую, отпечатанную в начале девяностых годов, выданную бельгийским менялой по моей специальной просьбе не давать старых, мятых, надорванных или зарисованных билетов. Сотня была принята быстро, просто, обыденно, очень естественно.
— Так как девочку звать? — спросил он, сунув билет в карман форменных брюк. Окинул зал внимательным взглядом.
— Анна Ивлева.
В его лице появилось как будто что-то новое: напряжение, сомнение, неуверенность — сложно сказать.
Переспросил:
— Ивлева?
— Да.
Нахмурился, хоть и нельзя было знать наверняка, отчего: оттого ли, что не понимает меня, либо как раз оттого, что понял, кого я ищу.
— Анна?
— Я ведь сказал! — ответил я.
Он покивал головой, глядя в пол.
— Я сейчас вернусь, — сказал он. — Погодите. Только никуда не уходите.
Об этом он мог бы и не просить.
Я ждал недолго, минут пять, в продолжение которых моложавый коллега ушедшего, вернувшийся за стойку, посматривал на меня, на лестницу, по которой из ресторана спускалась поздняя публика, провожал взглядом покидавших гостиницу… Я не мог понять, известно ли ему о моей просьбе.
Дверь открылась. Он шел ко мне. Его моложавый напарник был не в курсе, потому что Игорь — прежде чем поведать мне, что удалось ему узнать, — обогнул стойку и подошел ко мне вплотную, так, чтобы слышать его мог только я.
— Я пока что не могу вам помочь, — сказал он тихо. — Ведь вы у нас живете? В каком номере вы остановились?
Говорил он хмуро, больше не стараясь имитировать вежливость.
— В четыреста пятом. А что?
— Я постараюсь что-нибудь узнать и сообщу вам. Как можно быстрее. Вы подождите пока у себя в номере. Разумеется, если это вам необходимо… Я имею в виду информацию об этой… об Ивлевой.
Деньги отдавать он не собирается, это было понятно. — Так что? Будете ждать в номере? — спросил он.
Что-то уж слишком часто и слишком настойчиво повторялось это «в номере».
— Почему именно в номере? — спросил я.
— Где хотите, — развел он руками. — Ваше дело. Хоть на улице. Если вас это больше устраивает. Насколько я понимаю, вам нужно срочно узнать, где она? Если так, то проще всего связаться с вами именно в вашем номере… Тем более что здесь, внизу, у нас уже почти все закрывается.
Он кивнул за мою спину, в сторону ресторанов, кафе.
— Так что? Будете ждать в номере?
— Буду ждать в номере, — ответил я.
Он уже был за стойкой, когда я, не очень понимая, что думать, пошел к лифтам. Красивый лифт раскрылся передо мною — и терпеливо ждал, пока я не решу, на какую именно кнопку следует нажать, чтобы подняться на свой этаж, к номеру четыреста пятому. Выйдя из лифта, я опустился в одно из кресел, стоявших в зале, пытаясь разобраться в том, что случилось, соображая, зачем Игорю было необходимо отправить меня в номер (или это только показалось мне, всего лишь показалось, что немудрено, имея в виду всевозможные обстоятельства), наконец, стараясь представить, что может ожидать меня в номере. Комбинация обезболивающих таблеток двух сортов (одни кончались, другие были слабые), помноженных на известную усталость и напряжение, накопившееся за последнее время, разбавленных остатками утреннего похмелья и бокалом только что выпитого вина, придавала окружавшему меня коридорному интерьеру что-то очень неприятное, зыбкое, как бывает в болезненном состоянии при высокой температуре или в очень жаркий, солнечный день, когда волнуется и кипит тяжелый воздух. Я прошел к номеру, открыл дверь. Когда Виктор вошел в номер, где лежала убитая Анна, он почувствовал отвратительный запах человеческой крови, вспомнилось мне. Свет не горел. Ожидая увидеть Анну на кровати, мертвой, голой, с перерезанным горлом, я нащупал на стене выключатель. Осветил пустую комнату с нетронутой, заправленной постелью, моей сумкой у кресел, открытой и выпитой мною баночкой лимонада; в квадратной пепельнице — окурок выкуренной мной сигареты.
Прошел по номеру, заглянул в ванную; включил свет и здесь. Загремев металлическими кольцами, отодвинул непрозрачную клеенчатую занавеску перед ванной. Помер был пуст, в нем никого кроме меня не было, все находилось в том же положении, в котором оставалось, когда я выходил, направляясь к Анне: стулья, кресла, кровать, покрывало на ней. занавески, моя сумка… Как же тряслись мои руки!
Я закрыл входную дверь. Анны здесь нет. Металлическая лимонадная баночка была пуста, так что пришлось воспользоваться услугами мини-бара, достать из него другую, полную. С напитком в руке я прилег на кровать. Глаза невозможно было удержать открытыми. Чтобы не уснуть, встал с кровати, заходил по комнате. Так где же она сейчас? Дома? Жаль, что я не записал ее телефон. Телефон.
Набрал привычный, ставший неотъемлемой частью моей жизни, многозначный из-за международных добавок телефонный номер; линия была занята, срывалась сразу же после набора последней цифры. Бывает. Случается и не такое.
В дверь постучали. Вот она, вот Анна. Быстрей, бегом к двери!
29
Как известно, жизнь соткана из разочарований, как шелк — из нити шелкопряда. Чтобы произвести метр шелка, нужно обобрать тысячи шелковых червячков; чтобы удалась ткань жизни, нужно пережить множество разочарований.
Если это и была Анна, то за несколько часов она страшно изменилась, как не меняются люди за долгую жизнь. Не удалось бы ей так сильно измениться даже при участии косметической хирургии. Передо мной стоял мужчина лет сорока с беспокойным, усталым, слегка желтоватым лицом, в несвежем сером костюме, без галстука. Верхняя пуговица светлой рубашки расстегнута. Он всматривался в меня. Ошибся номером? Но вместо того чтобы извиниться, как я ожидал, он вдруг потребовал паспорт.
— Какой паспорт? — спросил я.
— Ваш паспорт, — коротко ответил он.
— А с какой стати я вдруг должен…
Мужчина достал из кармана и протянул мне красную книжечку. Я раскрыл ее. Называлась она «Удостоверение», содержала одну иллюстрацию (фото автора, надо полагать) и предельно краткий текст. Одно из самых лаконичных изданий, которые довелось мне прочитать за свою жизнь.
Мой паспорт был в бумажнике, бумажник — в заднем кармане, задний карман — на джинсах, джинсы — на мне, а сам я стоял в дверях перед следователем по особо важным делам службы государственной безопасности, так что предъявить паспорт я смог почти так же быстро, как он — свою книжку.
Он смотрел в мой паспорт, снова на меня, в паспорт, листал его странички, но ничего интересного там так и не нашел — как, кстати, и я — в его книжке. С другой стороны, мне показалось, что возвращает он мой паспорт как бы с сожалением: полюбился он ему, что ли, стал родным за ту минуту, что был в его руках?
— Получите, — сказал он.
Паспорт вернулся в бумажник, бумажник — в задний карман джинсов.
Человек неприязненно смотрел на меня.
— Да-нёт, вы на него совсем не так похожи, — проговорил он.
— На кого?
— На кого? — спросил он. — Да вы сами знаете. С какой целью сюда пожаловали?
— А вы с какой целью сюда пришли? — в свою очередь задал я закономерный вопрос.
— Вы меня не пригласите? — он указал подбородком в глубь моего номера — и вошел в прихожую, не дожидаясь ответа.
Закрыв дверь, я обнаружил его сидящим в кресле: в моем кресле, нога на ногу, с моей баночкой лимонада, открытой для утоления моей жажды и мною же оставленной на столе рядом с выпитой, когда пошел я к двери в надежде увидеть Анну.
— Хотя, — проговорил он, качая ногой в ботинке с соляными разводами, — если бы я не знал, где он сейчас находится, мог бы принять вас за него.
Откинулся, допивая, со стуком поставил пустую баночку на стол.
— Не страшно? — спросил он, имея в виду выпитый напиток.
Очень страшно, страшно до головокружения.
— Так с какой же целью вас сюда принесло? — повторил он вопрос, на этот раз с небольшой вариацией.
Взгляд его упал на пачку моих сигарет. Быстрое, натренированно-точное движение, пачка открыта, сигарета — в зубах, щелчок зажигалки, ядовитый дым наполнил легкие профессионала, зажигалка брошена на стол, откуда упала на пол: на стол — громко, на пол — бесшумно.
— Так что же?
— Я ищу одну девушку, — сказал я, помедлив. — Она исчезла.
— Какую именно, позвольте спросить? В наше неспокойное время исчезает так много девушек, что за всеми не уследишь.
Я назвал ее имя.
— Это кто же такая, — задумался тот. — Уж не…
— Вы ее не знаете. Она адвокат. Живет и работает в Бельгии. В Антверпене.
— Ах вот оно что! И вы приехали ее искать в Россию? В Москву? Разумно. Почему бы и нет?! Почему бы не поискать и здесь?! А потом — в Нью-Йорке. А потом — в Токио. А потом отправляйтесь на Луну. Может, и найдете. Кто ищет, тот всегда найдет… Ну а с какой тогда стати вас вдруг заинтересовала Ивлева?
— Это сложно объяснить.
— А вы постарайтесь. Я парень понятливый. Авось разберусь.
Наглость у таких людей — не столько черта характера, сколько профессиональная необходимость.
— Я получил от нее письмо.
Он поднял брови:
— Вот это очень, просто крайне интересно: вы получили от нее письмо?! От Ивлевой?!