вухкомнатную студию, служившую офисом (опрятная гостиная, где предполагалось принимать клиентуру; простаивающая спальная комната, в которой все осталось как прежде, подружка настоятельно просила в квартире ничего не менять; кухня, коридор, раздельный санузел, балкона нет). Она защищала меня бескорыстно — ведь нельзя же предположить, что какие-то пятнадцать тысяч бельгийских франков, ежемесячно выплачиваемые государством в награду за нечастые беседы со мной, способны были вызвать в ней корыстные чувства.
Ей было бы трудно прожить на эти деньги, если бы не помощь мужа, полагавшего, к слову, что при его обширной венерологической практике у жены нет жизненной необходимости работать на стороне, и ей следует целиком сосредоточиться на поддержке семейного очага. В общем, венеролог не одобрял ее желание работать, иметь собственную жизнь, отдельные доходы… Когда она рассказала мне об этом, мне сразу подумалось, что он ревнует и страшится потерять ее, ту очень молодую, красивую, совсем беспомощную девушку, какой она показалась мне в самое первое время нашего с ней знакомства. Или не был уверен он в силе венерологических своих чар? Или просто боялся лишиться ее, как боится лишиться собственности всякий рачительный хозяин, а тем более — муж? Да и мне ли не знать, как становится неприятно, когда жена уходит сквозь пальцы, несмотря на прочные брачные узы, вдруг выбирает другого, не предупредив, не поставив в известность, не посоветовавшись.
В ее портмоне вишнево-коричневой кожи хранилась фотография ее ребенка, на которого мне было странно и, если быть искренним, неприятно глядеть. Ребенок лежал на животике, приподняв одновременно и ноги, и голову, смотрел в объектив, демонстрируя внимательному физиономисту сочетание как известных мне материнских, так и незнакомых отцовских черт лица.
Я вернул ей фотографическую карточку, и меня тут же вырвало прямо на стол.
Спрашивается, какие у меня были основания так возненавидеть этого человека, которого я никогда в глаза не видел? После всего сказанного ею, а главным образом — ею не сказанного перед моим внутренним взором вырисовывался облик со всех сторон’ положительного, умного, здравомыслящего, физически сильного и психологически стабильного поросенка. В нем не было ровным счетом никаких изъянов, могущих хоть как-то объяснить и обосновать мои чувства. Разве что был он типичным представителем враждебной мне части мироздания, обобщенно именуемой «публикой»… Или мои чувства были телепатическим эхом той ненависти, что испытывал ко мне он сам? Может быть, и так, а может быть, иначе.
Кстати, вот история происхождения ее имени. До самого последнего момента ее отец надеялся, что жена разрешится сыном, из-за чего суеверно отказывался заблаговременно подобрать имя для дочери. Перед тем как отправиться в родильную палату, женщина читала — или, скорее, старалась читать — роман из русской истории, героиню которого звали Настя. А в ходе родов, переживая известные всякой роженице муки, на вопрос доктора (как же назовем мальчика, а как девочку, буде таковая народится?) ответила: «Настя». Так и осталось: муж не протестовал. Огорченный, убитый рождением дочери, он первое время ее существованием не интересовался.
В чем заключалась тайна особой чистоты ее глаз? — конечно же, в темном пигменте кожи ее лица. Помнится, она мне объясняла, почему у жителей солнечных жарких краев более темная кожа. К сожалению, из всего этого научно обоснованного повествования я мало что запомнил. Помню, что какие-то штучки поворачиваются в клетках кожи так или эдак в зависимости от количества и качества солнечных лучей, — вот, собственно, и все.
6
Возвращаясь к моему художественному менеджеру, ставшему приемным папой брошенных мною картин, отмечу, что его жизненная энергия проявлялась посредством не только выпученных глаз, но и особой зубастости. Зубы его длинны, белы, стоят, как гвардейцы на своем посту, ровненько в ряд, в ясный день отбрасывая на стены тридцать два солнечных зайчика.
Он для смеху принес мне небольшую статью, опубликованную в американской «The New York Times», — статью, которой я, собственно, и обязан своим ошеломляющим всемирным успехом. По его словам, мои художественные дела пошли в гору почти сразу после ареста, но тенденция была неверная, грозила прерваться в любой момент. Обвальный, панический интерес к моему творчеству начался именно благодаря появлению этой статьи. Он передал мне копию, оставив оригинал, как нечто самое дорогое, в несгораемом шкафу своего рабочего кабинета.
К сожалению, я так и не сумел заставить себя всерьез заняться английским, в результате чего сегодня могу прочитать только часть этой знаменательной статьи; другая ее часть мне не понятна. Называется статья «Подонок за мольбертом».
«Я помню, как родители приводили меня, в то время — шестилетнего мальчугана, на сеансы в мастерскую сэра Джеймса Грига Джуниора, не забытого и поныне тонкого портретиста, несравненного мастера в первую очередь детского портрета (ретроспективная выставка которого пройдет 15–22 октября с. г. в Метрополитен-музее). Усадив на диван, подперев подушками и наказав во всем слушаться маэстро, мои родители уходили, доверчиво и беззаботно оставляя меня на попечение доброго художника.
Происходи это не шестьдесят с лишком лет назад, а сегодня, после ареста в Бельгии и чудовищных признаний русского живописца Виктора Ивлева, вряд ли родители решились бы оставить меня наедине с художником.
Согласно не подтвержденным пока официально, но заслуживающим доверия сведениям, поступившим из источников в Министерстве юстиции Бельгии, действовал Ивлев следующим образом.
Под предлогом работы над картиной определенной жанровой направленности этот Грозный наших дней связывал натурщиц, после чего вскрывал им вены, собирал кровь и разводил ею краски, надеясь, по его собственным словам, «добиться максимальной жизненности» своих работ.
Чудовищно, но факт: изувер положил себе за правило пользоваться одной только свежей, «живой» кровью, из-за чего для каждого нового «замысла» ему требовалась новая жертва. По неким внятным только его русскому безумию причинам он отказывался пользоваться холодильником или хранить собранную кровь каким-либо другим способом. Как только кровь свертывалась слишком сильно, становясь непригодной для смешивания с красками, демону его творчества требовалось новое жертвоприношение.
Если несчастная умирала раньше завершения картины, полотно выбрасывалось. «Так нужно было, чтобы жизнь перешла в картину полностью, без остатка», — поделился со следственными работниками секретом творчества русский «маэстро».
Не будем отрицать: краскам его действительно свойственна некая бросающаяся в глаза живость. В особенности же это касается всех оттенков красного, куда в первую очередь подмешивалась кровь.
Подсчитав количество написанных злодеем за последнее время картин, мы можем получить примерное представление о числе его жертв — только примерное, потому что неизвестно, когда начался поистине «кровавый» период творчества этого, впрочем, небесталанного живописца, а также распространялся ли этот обычай на его работы всех жанров или же только на портреты».
И еще, для любопытных и бесстрашных: в таких-то галереях «можно увидеть эти чудовищные полотна, от которых, по свидетельству очевидцев, до сих пор пахнет кровью, если хорошенько принюхаться, и волосы встают дыбом».
«Говорят, особенно остро запах крови чувствуется в известном триптихе Ивлева, изображающем обнаженную девушку-подростка, спящую в маках. На трех полотнах девушка изображена, судя по перемене света, игре оттенков и теней, ранним утром, днем и поздним вечером — причем в густых сумерках последнего полотна очертания ее почти детского хрупкого тела можно не столько увидеть, сколько угадать в тяжелых отсветах кроваво-красных, горящих жарко маков, словно напившихся за день ее крови. От внимания критиков, ранее разбиравших эту уже ставшую известной работу, ускользнула немаловажная подробность: на всех трех картинах — то есть в течение всего долгого дня! — девушка остается в одной и той же позе. Если представить себе, что с того условного момента, в который запечатлена она утром (положим, восемь — девять часов), до позднего вечера (вспомним, как поздно темнеет летом) прошло около пятнадцати часов, в течение которых спящая девочка не переменила своей позы ни на йоту, становится очевидным, что Ивлев с неслыханной откровенностью, граничащей с дерзостным цинизмом, обнажил перед нами сущность своего приема, изобразив не спящую, но мертвую в маках!»
Если статья эта написана той драгоценной ручкой, что принесла мне десять пачек сигарет, то автора можно поздравить от души, ибо он добился того, чего хотел. Если же автор ее — совсем другой человек и двигали им иные задачи, как то разоблачение пре-ступ ника и осуждение всеядных, алчных держателей галерей, — то он с треском промахнулся.
Не беда, в другой раз повезет больше.
7
Тут у меня на днях была инспекционная комиссия. Точнее, комиссий было две: первая инспектировала заключенных, а вторая — плоды ее работы. Первая состояла из двух авторитетных тюремных надзирателей: Свена, по направлению к которому двигались те, кому хотелось услуг непростых, связанных с высокой ответственностью, знанием дела и степенью риска, — например, кокаина, — и пожилого, задастого Йозефа, которого за женоподобность коллеги звали Мадам, а заключенные — Сучкой. По слухам, Свен мог помочь и оружием, а вот Йозеф торговал табаком, порнографической продукцией педофильской направленности, травой и прочими малозначительными предметами тюремной роскоши. Обменявшись с ним менеджеровой ручкой, кроме сигарет я получил некий бумажный пакетик, сложенный традиционным образом. Одна из особенностей моего номера — отсутствие потайных мест, так что хранил я этот пакетик просто под подушечной наволочкой. Обнаружил его Свен, а Йозеф извлек из наволочки и положил в карман форменных штанов; уважая священный закон неприкосновенности всякой собственности, он вернул мне его после посещения камеры главной комиссией.