За двадцать минут мы доехали до гостиницы, не сказав друг другу ни слова. Мне дали чужое легкое пальто, закрывшее рваную, нечистую, заляпанную зеленым и красно-бурым — рвотой — рубашку, на ногах у меня были туфли, тоже чужие. Мы быстро прошли по холлу к лифтам, поднялись на мой этаж. В лифте, когда я взглянул на себя в зеркало, меня слегка замутило. Я выглядел если не собственным отцом, то уж, по крайней мере, старшим братом. Сорвав с двери печати, мы прошли в номер. Перечислять, что именно у меня украли, не имеет смысла. Проще сказать, что унесли почти все: деньги, документы, бумаги, — оставив на постели одежду, висевшую в шкафу, вывалив на пол содержимое чемодана. Выходя прошлым вечером на улицу, я положил на всякий случай в потайной кармашек чемодана кредитные карты и иностранный паспорт; к счастью, все это осталось на месте.
Примерно через час я был один. Закрыв дверь на ключ, повернул дверную защелку, которую можно открыть только из номера.
Я долго принимал душ, ни о чем не думая.
Когда я брился, глядя на себя — вымазанного по низу лица густой белой пеной — в чистейшее прозрачное зеркало, я вдруг вспомнил долгий взгляд официанта на Лизу, так задевший меня вчера в ресторане. Тогда я не хотел себе в этом признаться, но сейчас понимал, что разозлил меня не столько взгляд того человека, сам по себе ничего не значащий, сколько замеченный мною Лизин ответ на него: она улыбнулась мужчине — как можно улыбнуться знакомому — и тут же постаралась скрыть свою улыбку; отведя от него глаза, она посмотрела на меня с каким-то едва уловимым напряжением, почти испугом. Как она постаралась скрыть от меня улыбку, так и я, в свою очередь, постарался тут же забыть о ней — что у меня на удивление легко получилось.
После бритья я стал выглядеть довольно прилично. Застегнув на себе свежую белую рубашку, повязав свой любимый шелковый галстук, надев затем темный парадный костюм — я и вообще смотрелся замечательно. Словно меня прошлой ночью не пытались отравить. Словно я только что не вернулся из больницы, где мне подряд поставили восемь клизм.
У меня не было времени сушить волосы, я лишь зачесал их назад. По запястьям моим шли неровные, густо-лиловые линии широких кровоподтеков. Касаться их было больно. Вообще, двигать руками до сих пор было сложно.
Я спокойно шел по коридору клифтам, но мне хотелось бежать. Ресторан открывался в восемь. Сейчас был десятый час. О том, что официанта может и не оказаться в ресторане, я не думал.
Метрдотель отходил от дверей в глубь ресторана, провожая к столику (как вчера — нас с Лизой) пожилую иностранную чету; мужчина говорил громко, женщина смеялась, словно гавкала — гортанно и резко, отрывисто; бросилось в глаза изящество широкого, от уха до уха, зачеса волос на голове пожилого господина. Стоя спиной ко мне, метрдотель склонился в почтительном поклоне и отодвигал перед дамой стул. Справа от меня, у входа, булькала, захлебываясь, арфа. За первым столиком трое мужчин одинаково поднесли к губам удлиненные водочные стаканчики, одновременно выпили. Вчерашний официант уходил с пустым подносом в сторону кухни. Я нагнал его в темном и узком коридорчике между кухней и залом ресторана.
— Здравствуйте, — сказал я, за плечо развернув его к себе.
Он вздрогнул от неожиданности.
— Вы меня помните? — сказал я.
Он не успел ответить.
— Мы вчера у вас до утра сидели. Помните? Вы наш столик обслуживали.
Мимо нас прошли.
— Помните?
Я говорил быстро и тихо.
— Помните?
Он кивнул.
— Да-да, теперь вспоминаю.
— А девушку, которая со мной была, вы тоже вспоминаете?
— Послушайте, что это за тон?! — спросил он, повышая голос. — Что это за допрос?
— Тихо, — сказал я, сдерживая себя. — Пожалуйста, тихо.
— А почему это я должен…
Я слишком много пережил за последние сутки. И этот человек был моей последней надеждой. Я два раза подряд ударил его между грудью и животом: первый раз промахнулся, почувствовав, что попал в ребра, — вторым ударом нашел его солнечное сплетение. Слезы брызнули из его глаз; он задохнулся, припав к моему плечу. Я выглянул из-за угла и посмотрел в сторону кухни: в двух шагах от нас была дверь. Человек не сопротивлялся; за волосы я потащил его за собой к двери. Только закрыв дверь на ключик, я понял, что мы очутились в туалете.
— Скажи только одно: ты знаешь ее?! — прошептал я, прижимая его к стене перед собой. — Мне от тебя ничего больше не нужно! Я тебе ничего не сделаю! Только скажи мне, где я могу ее найти! Слышишь?!
Ему становилось легче, это было понятно. Пуская из глаз слезы, он отрицательно качал головой.
— Где я могу ее найти?!
— Не знаю! Что вы ко мне… Что это за допрос?! Откуда я знаю, с кем вы вчера были! Сколько здесь таких за вечер бывает…
Я ни секунды не сомневался, что он лжет. Бешенство душило меня.
— Один вопрос, болван, идиот, где я ее могу найти?!
Я видел, как растут капельки пота на синеватой коже над его верхней, прыгающей губой.
— Я буду кричать! — прошептал он, глядя на меня круглыми от ужаса глазами. — Я сейчас закричу!
Я замахнулся, теряя от бешенства голову, — он обеими руками схватил меня за кулак.
— Да что ж это такое?! — взмолился он. — Для чего?! Да какой смысл?! — восклицал он, обращаясь скорее к самому себе. — Я вам скажу, только не бейте! Я ее давно не видел, несколько месяцев. Раньше они по вечерам всегда собирались в «М.», в ресторане. Только не в подвале — там в подвале зал есть, — а наверху. Там такой столик круглый посреди зала. Большой. Вы сразу увидите. Круглый. Они там обычно и сидели раньше. Если не работали.
13
У подъезда гостиницы стояли сразу несколько такси; я сел в первую машину — старую, замызганную, разбитую «волгу».
— Куда? — хмуро спросил водитель.
Я назвал гостиницу — знаменитую старинную гостиницу в самом центре Москвы, с чудесным видом на Кремль.
— А сколько платите?
Я сказал.
— Маловато, — поморщился он.
— Хорошо, — ответил я, поворачиваясь к дверце и собираясь выйти из машины.
— Шутка, шутка, — сказал водитель. — Шуток не понимаете?
Машина тронулась, и в салоне сразу запахло бензином. Приостановившись у перекрестка — водитель по-птичьи вертел головой, выбирая момент, когда можно будет вписаться в движение, — мы выехали на бывшую улицу Горького, ныне Тверскую.
— Ничего, что я курю? — равнодушно спросил водитель, не поворачиваясь ко мне; сигарета, которую, не вынимая, держал он в углу рта, была докурена уже почти до фильтра.
— Не страшно, — ответил я.
— Ты иностранные языки знаешь?
Я усмехнулся вопросу.
— Немного.
Человек покопался в кармане своей бесформенной куртки и протянул мне небольшой пузатый баллончик — газовый, насколько я понял.
— Чего там написано, не разберешь? — говорил он, включая в салоне свет. — Мне сказали, нервно-паралитический. Ты посмотри, там должно быть написано.
— Слезоточивый, — ответил я.
— Точно?!
— Да.
— Вот елки-палки, вот елки-палки, — занервничал он, опуская баллончик обратно в карман. — Вот суки! Никому верить нельзя. Вот суки!
— Это вам для обороны?
Мужчина возмущенно посмотрел на меня.
— Да для какой обороны?! Как тут станешь обороняться?! Ствол к затылку приставят… Или ножом по горлу. Вот тебе и оборона. А это, — он ударил себя по карману, — это так. Хрен его знает зачем. От комаров… Вот суки, вот елки-палки!..
Остаток пути мы проехали молча. От водителя отвратительно несло потом; запах пота перебивал даже запах бензина, бивший из двигателя.
14
20.06
До сих пор я не задумывался, зачем ищу ее. Исчезновение вещей и документов, хоть некоторые из них и были достаточно важны, само по себе как-то не взволновало меня, я просто-напросто забыл об этом. Мне хотелось увидеть Лизу. Это желание было сильнее всего, сильнее усталости, которую я уже чувствовал. Зачем мне ее видеть — я не знал. Я ни разу не задал себе этого вопроса. Войдя в зал следом за молодым человеком в смокинге, я прошел к свободному столику совсем в углу, оглядывая ресторан. Лизы в зале не было. Принесли меню — увесистую книгу в мягком кожаном переплете. На закуску я заказал лангустов, затем — форель по-провансальски, затем — что-то еще, и еще, и еще. Мне принесли графин белого вина, — мне казалось, что вина я не заказывал; опьянел я мгновенно, отпив всего несколько глотков. Что я стану делать, если увижу ее? Подойду к ней или останусь сидеть на месте и буду смотреть на нее, ждать, пока она сама не заметит меня? Заговорю с ней или буду молчать? Ударю?
Не знаю, сколько просидел я в ресторане. Что-то было принесено и поставлено на стол, торжественно и значительно, что-то было съедено, что-то было со стола убрано, и принесено вновь. Я успел протрезветь и опьянеть снова, но на этот раз — легче. В зале стало как будто более шумно, чем было, когда я вошел. Я видел, как отчаянно жмет мужчина за соседним столиком ногу своей спутницы, дамы в открытом платье, дамы, сверкающей золотом и бриллиантами. В центре зала был рояль, за ним сидел пожилой, седоватый человек; заказывая музыку, подходившие опускали деньги в хрустальную вазу, стоящую перед ним на рояле. Пианист улыбался, щурясь, показывал тусклые зубы, кивал, одновременно благодаря и соглашаясь.
Я вышел из зала, нисколько не скрываясь, и никто не остановил меня. Вдоль пустынного коридора, в котором гулко звучали по мраморному полу мои шаги, прошел к телефонам. В кабине было жарко и душно. Вложив в аппарат карту, я набрал номер. Я смотрел на часы, когда на том конце поднимали трубку, и поэтому замешкался, не успел вовремя ответить.
— Это ты? — в голосе женщины звучали слезы. — Почему ты бросил трубку?! Что ты молчишь?! Я знаю, я знаю, что это ты!
Женщина молчала какое-то время, а затем разразилась рыданиями.
— Зачем ты меня мучаешь?! Тебе это доставляет удовольствие? Скажи, я увижу тебя еще?! Ответь!