Как быстро менялись зеленоватые тонкие цифры на темном электронном табло телефона! Правила пользования международным телефоном-автоматом были напечатаны по-английски. Женщина говорила по-французски. Я думал по-русски. По-русски же на стенке рядом с телефоном было начертано знакомое мне с детства, короткое, емкое ругательство. Порывшись в карманах, я нашел в пиджаке шариковую ручку. Долго думал, что написать, и совершил в конце концов плагиат, повторив уже написанное слово дважды, один раз — крупно и жирно, второй — буквами поменьше. В трубке к этому времени раздавались короткие частые гудки. Я повесил трубку, затем постоял в кабине и, вместо того чтобы выйти, все-таки снова набрал тот же номер. Затем — еще трижды. Было занято. За эти несколько минут, проведенные в кабине, я успел страшно вспотеть. Я шагнул из кабины, — дверь ее мягко, бесшумно закрывалась за мной.
В фойе у дверей на улицу я приостановился, собравшись закурить. Сбоку меня тронули за руку.
— У вас не найдется сигаретки и для меня? — услышал я женский голос.
Я оглянулся; передо мной, смеясь, стояла девушка, с которой встретился я вчера при таких странных обстоятельствах в загородном доме гостеприимного, хлебосольного Б. Я не мог не усмехнуться ей в ответ.
— Вот так встреча, — сказал я. — Кто бы мог подумать. Добрый вечер, Анна.
Она кокетливо подала мне свою узкую, слабую ручку.
— Вы даже имя мое запомнили? — удивилась она.
— Я о тебе много думал, — сказал я.
Она засмеялась польщенно.
— Я вас видела только что в ресторане.
— Правда? А я вас — нет.
— Вы были такой бледный и мрачный… Мне показалось, что у вас что-то случилось.
Она как будто ждала ответа.
Я покачал головой.
— Все совершенно в порядке.
— Я думала к вам подойти…
— Тогда почему не подошла?
— Боялась, что вы меня прогоните.
— Почему вдруг я должен был тебя прогнать?
— Ну конечно, — сказала она, делая вид, что говорит серьезно. — Ведь вы женаты… — И рассмеялась.
Я только вздохнул.
— Ну вот. Вы сразу снова помрачнели.
— Ты хорошо выглядишь, Анна, — сказал я.
— Таким тоном говорят: а не пошла бы ты…
Она закурила предложенную мной сигарету; по тому, как она взяла сигарету в рот, как стала затягиваться, прикуривая от моей зажигалки, как выдохнула дым — неловко, сразу густым облачком, — можно было понять, что курить она не умеет.
— Ты не куришь? — спросил я.
— А что, видно?
— Заметно.
— Нет, — она улыбалась, часто моргая: дым попал ей в глаза. — Несколько раз пробовала, вот как сейчас, но мне так и не понравилось. Это невкусно. Хотя все курят.
Мы помолчали, глядя друг на друга.
— Не думал, что мы с тобой еще встретимся, — сказал я.
— Мир тесен, — произнесла она. От дыма глаза ее сразу же покраснели, увлажнились, словно она готова была вот-вот заплакать.
Она обернулась, обвела глазами зал; снова взглянув на меня, улыбнулась.
— Вот так, — сказала она, смущенная молчанием.
Я помолчал еще, глядя на девушку.
— Ты здесь с друзьями? — спросил я.
— Нет, так же, как и вы, одна, — ответила она, играя грусть. А потом добавила: — Если вам одиноко, я с удовольствием составлю вам компанию.
Если мне одиноко…
Я не знал, что ей ответить: сердце мое разрывалось от тоски.
— Слушай, ты меня все на «вы» называешь. Я себя так совсем стариком чувствую. Давай перейдем на «ты».
— Хорошо.
— Анна, Анна… Ты угадала, мне сегодня на самом деле очень одиноко.
Она разулыбалась.
— Пойдем к тебе, — сказала она, беря меня под руку. — Ты в этой гостинице остановился?
Я покачал головой. Меня вдруг поразило, что глаза у нее точь-в-точь того же цвета, что и у Лизы. Только Лиза пониже. И волосы у нее темней. Зато прически у них почти одинаковые. Вообще, многое в ней — в девушке, выходившей со мной под руку из гостиничных дверей на темную, ночную улицу, — делало ее необыкновенно похожей на Лизу. Но что именно еще, я не мог бы сказать. Тип лица, походка? Голос, фигура? Не знаю. Я не особенно задумывался в тот вечер над своими ощущениями. В тот вечер мне не хотелось думать.
В машине, на заднем сиденье, она прижалась ко мне, приблизила свое лицо к моему — в ее глазах отражались ночные московские огни. Я равнодушно коснулся губами ее губ. Она закрыла глаза, обняла меня обеими руками за шею, кусая мои губы. Шофер временами поглядывал на нас в свое узкое зеркальце. Она взяла мою руку и положила себе на грудь. В" машине мы не успели сказать друг другу ни слова. От нее пахло духами, чуть-чуть табаком, ветром — в ожидании машины нам пришлось простоять на улице с пятнадцать минут, Анна продрогла, но в машине снова согрелась. Мы молчали и в лифте, глядя друг на друга в зеркало. На дверном косяке еще можно было различить слабое пятнышко, оставшееся от пластилиновой печати. Странно было вспомнить о том, что связано с этой печатью, словно случилось все это с кем-то другим, не со мной. Анна снова прижалась ко мне, когда я закрыл за собою дверь. Я чувствовал ее ноги, ее живот, ее грудь. Отпустив мои губы, она сказала, смущенно улыбаясь:
— Я на секунду в туалет, ладно?
В почти мертвой тишине номера было слышно все, что делала она в туалете: шорох поднимаемого платья, удар по телу тугой резинкой трусов, скрип голубого пластмассового сиденья унитаза, на которое опускалась девушка, предательское журчание струйки, тут же заглушенное шумом воды, которую пришлось затем пустить еще раз. Чуть покрасневшая, она вышла из туалета.
— А ванная — там? — спросила она.
Я усмехнулся: история повторялась.
— Шампанского не хочешь? — сказал я — не знаю, в шутку ли, всерьез.
— Если честно, я не люблю шампанское. Я от него икаю, — ответила Анна. — Я не буду. А ты — как хочешь.
Я ждал ее у окна, глядя на пустынный проспект, на темные липы с неподвижными листьями, на стоявшие через дорогу темные здания с темными окнами, на еще более темное небо над крышами, на фонари, одни из которых горели, другие — нет. Дверь ванной комнаты открылась, и я отвернулся от окна.
Анна пробежала ко мне и порывисто обняла за шею; ее губы показались мне более прохладными, чем до этого.
Понимать, что и жар, и порывистость, и нежность продиктованы не искренним чувством ко мне, а профессиональной привычкой, навыком, было грустно. Сколько у нее уже было сегодня вот таких же встреч? Одна, две, пять? Или пока ни одной? Кем был я для нее? Случайным дружком, клиентом, работодателем и работовзятелем, мясом? Как называла она меня мысленно? Испытывала ли ко мне хотя бы симпатию? Чувствовала ли отвращение, целуя меня и обещая большее, нежели только поцелуи? Все эти вопросы, разумеется, не стоило задавать себе, пригласив в свой номер проститутку, пусть даже такую юную, как эта Анна. Заведя руки за спину, она одним движением расстегнула платье, сбросила на пол, переступила через него ко мне, оставшись в белом, тонком белье. Я все ожидал, когда скажу ей остановиться: в том, что я не стану пользоваться всем набором ее услуг, я не сомневался.
Расстегнув за спиной и лифчик, она чуть задержала его чашечки на грудях, а потом опустила на живот, бросила на пол. Соски ее были розовые и совсем маленькие; округлая припухлость вокруг сосков — настолько нежная и тонкая, что почти не отличалась по цвету от остальной груди, небольшой, но высокой, точеной, под которой местами шла слабо-розовая полоса, оставленная резинкой бюстгальтера. Полоса эта как-то особенно, остро умилила и привлекла меня: обняв одной рукой спину Анны, я поднял ее грудь и поцеловал это розовое, едва заметное углубление. От прикосновения — к груди она вздрогнула, глубоко вздохнула, словно вступала в холодную воду, тело ее напряглось. Сосок ее в моих губах стал крепнуть, расти. Я чувствовал тонкий аромат ее кожи. Я взглянул в ее лицо: глаза она держала закрытыми, губы были сжаты, дышала она порывисто; когда я провел пальцами по ее животу, кожа ее сильно дрогнула.
— Раздевайся, — прошептала она, бледнея. — Раздевайся и ты.
— Послушай, Анна, — сказал я. — Меня этой ночью ограбили. Так что у меня совсем нет денег, только мелочь. Я почти все отдал таксисту. Я не смогу тебе заплатить.
— Идиот, — прошептала она. — Замолчи. Замолчи. Идиот.
Она сама стала расстегивать на мне рубашку, стягивать пиджак. Разведя полы рубашки, она, смежая веки, коснулась меня грудью.
Она была почти одного со мной роста и очень тонка, из-за чего казалась необыкновенно стройной. Я поднял ее и перенес в постель. Бледная, она смотрела на меня, лежа на белом покрывале; ее глаза казались сейчас темными, чуть ли не черными на таком бледном лице.
15
Мне показалось, что, просыпаясь, я кричал; мне было жарко — я был мокрый от пота. Утирая обеими руками лицо, глядя в потолок над собой, чуть освещенный пробивающимся сквозь занавески желтоватым светом уличного фонаря, я старался вспомнить сон, так испугавший меня. Я был ребенком в этом сне. Пологий песчаный берег сменялся в нескольких шагах за моей спиной резким обрывом, на верху которого стояла, выпуская из земли змеиные сплетения темно-коричневых корней, старая, разлапистая, кривоствольная сосна, тяжело нависающая над обрывом, над берегом, надо мной, над водою, блистающая, какая-то фиолетовая, кроваво-сиреневая в лучах горящего ярко солнца. Ослепительно белый песок у самой воды темнел, становился коричневатым. Пологий берег в воде резко обрывался, уходил в глубину сразу на несколько метров; вода у берега была прозрачна, но из-за глубины казалась черной. Прямо передо мной, у самой поверхности воды, держалась стайка небольших рыб: их темные спинки ловко изгибались, рыбки играли, всплескивали водой, мгновенно прыскали в глубину, чтобы в следующую секунду снова оказаться у самой поверхности, серебряно вспыхивали брюшками, застывали, едва заметно дрожа плавниками и поводя раздвоенным, острым хвостом, и снова срывались с места. Я кормил рыб, крошил и бросал в воду хлеб.