Так что, если он хочет благополучно вернуться домой, нужно соблюдать осторожность. Но хуже всего то, что некому было рассказать Сьенфуэгосу о жизни и обычаях тех народов, которые могли встретиться ему по пути.
«У меня два глаза, — думал он, — но почему-то я чувствую себя слепым, идущим наугад. А хуже всего даже не то, что я могу споткнуться и сломать шею, а то, что моя гибель будет напрасной».
Когда же воины — а это, несомненно, были воины, вооруженные до зубов — исчезли из виду, канарец решился продолжить путь, бдительно оглядываясь по сторонам. К вечеру он достиг широкого кукурузного поля; стебли поднимались так высоко, что не осталось сомнений: эти растения выросли не по странному капризу природы, а посажены рукой человека.
Сьенфуэгос двигался медленно и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху, который мог предупредить его о близкой опасности; но ничто не говорило о присутствии близкой угрозы — ни звуки, ни запахи.
В воздухе витал лишь густой запах дыма и соблазнительный аромат жареного мяса и кукурузных початков. Подобравшись ближе, Сьенфуэгос заметил столб дыма на расстоянии броска камнем.
Невдалеке слышались приглушенные голоса.
Он решил затаиться и дождаться наступления темноты.
Напряженное ожидание казалось бесконечно долгим, поскольку темнело здесь намного позже, чем в Санто-Доминго или на Кубе, и это говорило о том, что он отклонился далеко к северу.
На него вновь нахлынули воспоминания, и сердце сжалось от ностальгии; но уже в следующую минуту подумалось, что, если его обнаружат, он вполне может стать частью того самого жаркого, чей дурманящий запах сейчас витает над безбрежным кукурузным полем.
С наступлением темноты Сьенфуэгос подобрался поближе к краю поля, откуда разглядел деревню примерно из тридцати хижин, расположенных полукругом у большой площади с видом на море, посреди которой горел огромный костер.
Он различил с полсотни суетящихся человеческих фигур — мужчин, женщин и детей, они казались вполне миролюбивыми, но все же он предпочел не рисковать.
Канарец, конечно, не мог знать, что туземцы принадлежали к западной ветви племени семинолов — отважных воинов, готовых любой ценой защищать свои богатые земли от захватчиков, но при этом они никого не трогали, если их к этому не вынуждали.
И, конечно, они не были людоедами.
Они возделывали поля, где растили кукурузу, дыни и тыквы, а также занимались охотой, рыбной ловлей и собирали дикие плоды в обширных лесах. Многие одевались в меха соболей, которых добывали при помощи хитроумных ловушек в северных болотах, где и укрывались сами в случае серьезной опасности.
Они бы не причинили никакого вреда чужестранцу, пришедшему из-за моря, которое они всегда считали краем света; но Сьенфуэгос, разумеется, не мог этого знать, а потому после долгих раздумий вновь решил соблюдать осторожность.
Наконец, костер начал догорать, а человеческие фигуры одна за другой стали исчезать внутри хижин, пока у костра не осталась лишь пара караульных. Тогда Сьенфуэгос решился пройти мимо деревни по берегу моря, стоя по грудь в воде, чтобы не оставлять следов на песке. Лишь когда деревня и кукурузные поля остались далеко позади, он вновь углубился в лес.
Рассвет застал его в миле от индейской деревушки, и он решил дать себе заслуженный отдых. Канарец проспал до полудня, а проснувшись, наскоро поел. Но, уже собираясь пуститься в путь, заметил поблизости красивую девушку с роскошной гривой черных волос и одного из могучих воинов, которых видел вчера. Как раз в эту минуту парочка решила предаться страстной любовной игре, так что Сьенфуэгосу оставалось либо дожидаться, пока они закончат, либо делать изрядный крюк.
«Вот черт! — подумал он с досадой. — Столько кругом места, так нет, приспичило им кувыркаться именно здесь, больше негде!»
Так или иначе, ему ничего не оставалось, как набраться терпения и вернуться в укрытие, стараясь не думать о самом скверном. Лишь час спустя горделивый воин и прекрасная черноволосая девушка, утомившись от страстных игр, решили окунуться в море, где долго плескались, смеясь и гоняясь за волнами, а чуть позже, взявшись за руки, вернулись в деревню.
Видимо, этот вечный любовный ритуал все совершают одинаково, независимо от расы, обычаев или места жительства. Вздохи, ласки, смех и страстные стоны мало чем отличаются на разных континентах, и, глядя издали, как женщина кладет голову на плечо любовника, припадая к нему щекой, Сьенфуэгос представил, что видит себя и Ингрид, выходящих из озера на далекой Гомере.
В конце концов он пришел к выводу, что от этих людей не стоит ждать ничего дурного.
И всё же...
Он вновь пустился в путь, и в последующие два дня был занят лишь тем, что шагал, ел и спал.
4
Он не мог поверить своим глазам.
То, что сначала показалось не более чем обычным заливом почти в три мили шириной, усеянным несметным количеством крошечных островков с мангровыми зарослями, которые огибало мощное течение, неуклонно стремящееся на юг, оказалось устьем огромной реки. Никогда не встречал он на своем веку подобных рек; никогда даже не слышал, что существуют на Земле реки столь гигантских размеров.
Трижды Сьенфуэгос пробовал воду и трижды убеждался, что она совершенно пресная, без каких-либо признаков солености. Поневоле ему пришлось признать, что это не просто странное место, где впадает в море река обычных размеров; нет, это действительно огромная масса грязно-бурой, но совершенно пресной воды, неустанно текущей день за днем, час за часом, минута за минутой, из глубин этой неведомой земли.
Боже ты мой!
Каких размеров должна быть земля, чтобы собрать, накопить и вернуть в море такой громадный поток воды?
На Гомере не было рек — за исключением небольших ручьев, через которые он мог легко перепрыгнуть; даже на таком большом острове, как Санто-Доминго, устье реки Осамы не превышало двадцати саженей в ширину; река на Твердой Земле, по которой ему когда-то довелось плыть, была значительно больше, но ничто, ничего на свете не шло ни в какое сравнение с тем зрелищем, что сейчас предстало его глазам.
Цивилизованному человеку, каким, впрочем, канарец так по-настоящему и не стал, невозможно даже представить, чтобы в море каждую секунду извергалось почти двадцать тысяч кубометров воды.
Сьенфуэгос устроился меж корней кедра на вершине небольшого холма, завороженно любуясь течением гигантской Миссисипи, что на языке семинолов означает «большая вода». В эти минуты канарцу вспомнилось, как Ингрид несколько лет назад рассказывала ему о своем родном Рейне, по ее словам, важнейшем водном пути в Европе. Но даже пресловутый Рейн показался бы лишь струйкой ослиной мочи в сравнении с тем, что Сьенфуэгос видел теперь.
«Это невозможно! — повторял он снова и снова. — Не может быть, чтобы на свете существовали подобные реки!»
Ни один мозг не мог вместить даже мысли о том, что вся эта масса воды течет на протяжении шести тысяч километров; это все равно, что представить, будто бы Рейн из рассказов Ингрид решил изменить направление и течь к заливу Кадис, по дороге становясь все шире и глубже.
Ошеломленный этим великолепным зрелищем, канарец в первую минуту пришел в ужас, все еще не в силах поверить, что на свете может существовать настолько огромная река, к устью которой его принесло морское течение. Когда же он наконец пришел в себя, то убедился, что это и в самом деле река. Тщетно пытался он найти в своей памяти подходящие для нее слова, но смог произнести лишь, завороженно глядя на медленно текущую воду:
— Вот черт!
Он отдал бы несколько лет своей жизни за то, чтобы рядом оказалась Ингрид, или Арайя, или кто-нибудь из друзей, с кем он мог бы поделиться впечатлениями об этом грандиозном явлении природы. Его угнетала мысль о том, что, если он когда-нибудь сможет рассказать близким об увиденном, никто ему не поверит.
Всем известны, что первооткрыватели Нового Света имеют извечную привычку преувеличивать, когда рассказывают о своих открытиях; по этому поводу даже ходила поговорка: «Раздели все сказанное на четыре, и тогда это станет похоже на правду». Но даже если эту реку разделить на четыре, она все равно окажется куда больше всех тех рек, что он видел до сих пор.
Много лет спустя одноглазый Франсиско де Орельяна откроет великую Амазонку, которая окажется еще длиннее, шире и полноводнее, чем Миссисипи семинолов, но сейчас, это была, несомненно, самая необъятная масса пресной воды, какой прежде не видел ни один христианин.
Сьенфуэгос решил дать себе пару дней отдыха и полюбоваться роскошной безмятежностью великолепного пейзажа, а потому спокойно расположился в тени зеленого дуба, чтобы как следует отдохнуть, прежде чем продолжить долгий и тяжелый путь. Он подозревал, что Создатель, пославший ему столько радостей и горестей, оказал ему честь стать первым «цивилизованным» человеком, увидевшим все эти сказочные чудеса, стать благословением или проклятием этого нового мира, куда он прибыл безбилетным пассажиром на каравелле «Санта-Мария».
«Грех пересечь эту реку, не запечатлев ее навсегда в своей памяти, — подумал он. — В старости мне бы хотелось закрыть глаза и увидеть ее перед собой, как сейчас».
Он знал, что, несомненно, так оно и будет. Многие люди замечали, что, если на что-то долго смотреть, пусть даже на самый незначительный предмет, он навсегда отпечатается на сетчатке, а потом в самые неожиданные моменты будет вставать перед глазами, словно наяву.
И действительно, стоило Сьенфуэгосу закрыть глаза, как его мысленному взору представало красное солнце, медленно уходящее за горизонт, чьи последние лучи тонули в водах гигантской реки, на которую со всех сторон слетались десятки крякв.
Когда спустя три дня Миссисипи осталась далеко позади, в душе Сьенфуэгоса образовалась странная пустота, одиночество стало еще более невыносимым, а подступившая тоска грозила затопить сердце до самых глубин.