Пушистик за последние дни сильно изменился. Подрос, окреп. Зверь отлично питался все это время, поэтому бока у него округлились, а под шкурой стали хорошо заметны крепкие жгуты мышц. Густая шерсть отливала шелком, появился мягкий, как пух, подшерсток.
Да и выглядел он гораздо симпатичнее своих родителей. Если те пугали розово-белым корпусом, уродливыми мордами и странными лысыми, прижатыми к белой шерсти ушами, тотемные, точно вишни, глаза Пушистика вызывали умиление, а слегка приплюснутая острозубая пасть временами казалась даже симпатичной.
Да и окраска его изменилась. Вдоль спины протянулась серо-черная полоса, подушечки на лапах тоже потемнели. Он не походил ни на кошку, ни на собаку. И в то же время удивлял гибкостью, завершенностью и ловкостью. Он отлично умел убивать и всегда питался от пуза.
Таис не задавалась вопросом, что же он ест. Пушистик уходил в лес на несколько дней и появлялся всегда ближе к вечеру, сытый, медленный, довольный и вальяжный. Разваливался у печи или под кроватью, щурил глаза, лениво распахивал зубастую пасть и демонстрировал острые клыки.
Он ни разу не выказывал привязанности или любви к своим хозяевам, не ластился, не заглядывал в лицо – другими словами, никаких унижений. Пушистик вел себя как полноправный член семьи, только очень независимый. И чем сильнее он становился, тем наглее и равнодушнее блестели его выпуклые глаза.
Федор называл его братаном и временами посмеивался.
– Эта зверюга гуляет сама по себе, – говорил он. – И наверняка думает, что оказывает нам честь своей дружбой. Посмотри, как щурится на огонь, точно хозяин леса.
– Пушистик, Пушистик, – принималась звать его Таис и трепала за мягкую шерсть.
Пуш не реагировал, только еще больше щурился, и не ясно было, нравится ему ласка или он милостиво терпит хозяйские приставания.
Но иногда на Пушистика нападала жажда общения с людьми, и тогда он таскался за Таис по огороду, к ручью и даже в лес. Ходил по пятам, махал отросшим белым хвостом и дергал ушами, отгоняя мелких мушек.
Вот и в этот раз, когда зазвучал призывный вой труб с деревенской площади и Федор, натянув жилет, собрался уходить, Пушистик выбрался из-под кровати, озабоченно потряс башкой, словно прогоняя сонливость, и выжидающе уставился на Таис.
– Ты идешь? – на всякий случай уточнил Федор. Он уже застегивал ботинки, и за поясом у него блестела рукоять меча.
– Да, пойду. И никакие мужчины меня не прогонят, если рядом будет Пуш. Ты слышал, животинка? Пошли с нами! – Последние фразы были обращены к Пушистику.
Тот понимающе мигнул, фыркнул и нетерпеливо переступил всеми четырьмя лапами.
– Значит, братан идет с нами? – Федор усмехнулся. – Давай напустим на себя побольше важности и придем, как великие жрецы с ручным священным семуком. Наши предки всегда с нами. Правильно, братан?
Пуш дернул ушами, словно понимая человеческую речь.
Они вышли в темноту все вместе и двинулись по мостику. Деревянная конструкция с крепкими дощатыми перилами тянулась далеко вперед, огибая всю высоченную скалу. Временами на доски падали бледные пятна света из небольших окошек. Временами попадались масляные фонарики, укрепленные на деревянных шестах.
Можно было, конечно, пройтись по деревенской улице, делающей небольшой поворот перед площадью, но едва Таис вспомнила запах смешанной с кровью пыли, как желание подниматься наверх тут же пропало. Видимо, Федор думал точно так же.
А Пушу было без разницы, где идти. Он следовал за хозяевами светлой тенью, ступая настолько тихо и ловко, что ни одна доска не скрипела под его мягкими, быстрыми лапами. Зато весь мостик дрожал от решительных шагов Григория, который догнал их и поинтересовался, в честь чего затеяли общий сбор.
– Кто их знает, этих дикарей, – буркнула Таис. – Сейчас начнут нам рассказывать, как священны обезьяны и как мы теперь должны деревне за убийство лучших в мире животных. Могу поспорить, что так и будет. Они уже успели почтить своих богов, повесили на деревянные фигурки обезьян цветочные гирлянды и небось отбили сотню поклонов. Простите нас, дорогие предки… – последнюю фразу Таис произнесла противным тонким голоском, передразнивая жрецов. – Люди думают, что произошли от обезьян. Почему бы тогда не почитать всех своих предков?
– Ты несешь ерунду, – невозмутимо сказал Федор.
– Вот посмотришь, – мрачно заверила его Таис.
Ветер, ставший порывистым и резким, рванул за растрепанные волосы и забрался холодными пальцами под расстегнутую рубашку. По коже побежали мурашки, захотелось завернуться во что-то теплое, выпить горячий травяной настой и завалиться спать.
А вместо этого Таис шагала по деревянному мостику, прислушивалась, как ревет внизу беспокойный океан, как плещут волны, и слизывала с губ соленые капли, долетающие даже на такую высоту.
Погода обещала бурную ночку, и ничего тут нельзя было поделать.
Снова загудели трубы, и тяжелый медленный звук поплыл над домами, заборами и огородами. Он звучал где-то над головой, вгрызался в мозги и скручивал внутренности липким страхом. Как будто темнота ночи издавала такой мерзкий звук, как будто мрак населяли огромные чудовища, рычащие и ворчащие. И чудовища жаждали жертвы, им хотелось есть и есть…
Только Таис знала, что в данный момент настоящими чудовищами были здешние люди. Не так страшны обезьяны и фрики, как могут быть опасны собственные родители, готовые оставить младших детей на съедение диким животным.
Наконец мостик вывел их к длинной и широкой деревянной лестнице, бесконечными ступенями уходившей вверх. Кроссовки Таис застучали по доскам, впереди загромыхал Федор, а за спиной торопился Григорий. Пуш влетел наверх самым первым, прыгнул куда-то в кусты и скрылся. Удержать его рядом с собой не было никакой возможности. Вот кто по-настоящему был свободен на проклятом острове нелегалов!
– Что, ускакал братан? – хмыкнул Федор.
– Видимо, припала охота чего-то пожевать, – тяжело дыша после длительного подъема, пропыхтела Таис.
– Сейчас найдет себе еду, – ответил Григорий.
Едва они оказались наверху, как в глаза ударили яркие огни факелов и костров. Множество факелов и множество костров, нагревающих воздух и распространяющих аромат хвойной смолы и горьких трав. Казалось, что пространство переполнено жаром, голосами и тягучим воем и уже не вмещает всего этого, потому раздувается и раздувается. Но ведь пространство не бесконечно, и однажды оно лопнет…
Толпа мужчин окружала центр деревенской площади, где находились каменные часы и статуи обезьян. Женщины толпились чуть в стороне, и их было гораздо меньше. Детей же не было и вовсе, если не считать мальчиков-подростков.
Григорий, Федор и Таис встали подальше от центра и от множества потрескивающих и слишком сильно чадящих факелов. Слева оказались три здоровенных костра, вздымающих к небу бешеные лохмы огня, и Таис слишком хорошо почувствовала их жар. Холод прошел, но мурашки дурных предчувствий остались.
Гудение труб вдруг прекратилось, и люди притихли. Мужчины как можно ближе подобрались к каменным часам, ряды уплотнились, и в спину Таис кто-то уперся. Она оглянулась, увидела темные лохмы и блестящие глаза Ната, одного из младших братьев Амалики. Он считался по здешним меркам уже вполне взрослым мужчиной, ночью вместе с отцом выходил в океан и неплохо владел висевшим на поясе длинным ножом. Лет ему было, как подозревала Таис, не больше тринадцати, но ростом этот мальчишка умудрился догнать своего отца. Длинный, худющий, верткий и наглый – вот что можно было сказать о Нате, ни капли не погрешив против истины.
– У тебя отличный меч, – хриплым горячим шепотом заговорил Нат, и от него пахнуло домашними лепешками, мятным отваром и дорожной пылью. – Дай подержать. Я чуть-чуть подержу и верну.
– Обойдешься, – резко ответила Таис и на всякий случай отодвинулась.
– Подумаешь, важная какая. Отец все равно заставит вас сдать оружие, чтобы вы больше не нарушали наши правила, – скривил губы Нат.
– Пошел он вон, твой отец, – грубо отрезала Таис.
Федор оглянулся, смерил Ната совершенно спокойным взглядом и поинтересовался:
– Чего тебе надо, пацан?
Нат высунул язык, скорчил мерзкую рожу и нырнул в темноту.
И в этот момент собрание началось.
Говорил Йомен. Сначала многословно рассуждал об обязанностях каждого в деревне, после говорил о правилах. Это было скучно, долго и невнятно. Таис переминалась с ноги на ногу и начинала жалеть, что пришла. Уж лучше бы сидела дома, в тепле и покое. Какой смысл собирать людей, чтобы ветреной ночью перед бурей говорить о каких-то очевидных истинах?
– Мы всегда слушались жрецов и потому выжили! – громко проповедовал Йомен. – А сегодня у нас произошло страшное событие. Виной тому чужаки, что поселились у нас!
Таис вздрогнула. До нее вдруг дошел смысл выступления бородатого старейшины. Он что, желает в чем-то обвинить Федора, Григория и Таис с Надей?
– Обезьяны приходят, едят и уходят! Так было всегда! И мы никогда не трогали обезьян! Вы это все знаете! Чужаки не могли знать наших обычаев, но с ними священный семук, и мы не можем ругать их. Семук пожелал напасть, и это его священное право, потому что обезьяны – это еда семуков! Повторите все, хором, чтобы я мог слышать ваши голоса! – Йомен повысил голос и упер руки в боки.
Он стоял на небольшом каменном возвышении рядом с часовым кругом, и его могли видеть все.
– Обезьяны – еда семуков! – нестройным хором заговорили деревенские.
– Еще раз! Я хочу слышать это еще раз! – заорал Йомен.
– Обезьяны – еда семуков!
– Отлично! Еще раз! Еще три раза повторите заповедь, чтобы я мог услышать каждого!
«Обезьяны – еда семуков!» – загремело над площадью. В этот раз включились все, и клич, набрав стройность и громкость, долетел, казалось, до самых горных склонов.
– Мы не едим еду священных животных! Мы не прикасаемся к ней, не стреляем, не пугаем, не кидаем в нее камни! – надрывался Йомен, все больше и больше повышая голос. Его лицо покраснело – или так только казалось в свете факелов? Выпуклые глаза чуть ли не вываливались из глазниц, а воздетые к небу руки совершали одни и те же движения. Вверх, вниз. Вверх, вниз. – Тогда почему вы осмелились нарушить заповедь? – Голос старейшины понизился, он опустил руки и ткнул указательным пальцем в толпу. – Кто сказал, что заповедь не действует? Или вы все вдруг стали обладать священным семуком, как пришельцы? Или вы забыли о приходящих гоменах?