– Ах во-от оно что, – удивленно протянул Симпкинс, – значит, вот кто он! А я-то думаю…
– Да, – твердо сказал Ханс. – Фактически он был главным. Номинально таковым числился коллега Шеффлер, – Бродманн небрежно кивнул в сторону магистра, – но, по сути, возглавлял группу Ветцлих.
Коллега Шеффлер достаточно знал английский, чтобы понимать, о чем говорят, поэтому продолжал сидеть с видом, казавшимся ему высокомерно-независимым, а на самом деле надутым и глупым.
Еще какое-то время ушло на подготовку, тренировки, сколачивание группы, проверку оборудования. В целях скорейшего прибытия на место вторую группу решено было доставить самолетом: «Юнкерс» «Ю-52», обычная рабочая лошадка военно-транспортной авиации рейха. Экипаж, машина, груз – все экстренно подготовили в кратчайшие сроки, и день отлета был назначен. Вернее, утро. Было принято решение стартовать на рассвете. Предстояло совершить несколько воздушных прыжков, при подспорье итальянских союзников, ибо те в значительной мере присутствовали в Африке – с переменным успехом, но присутствовали.
Ночь перед стартом Ханс не мог уснуть, сколько ни старался. И на аэродроме спать не хотелось, напряжение сжигало сон. Но стоило только самолету, ревя моторами, разогнаться, оторваться от полосы, начать набирать высоту – биолог вырубился напрочь, не заметил, как провалился в бездонную темень сна.
Он проспал всю Германию, Швейцарию и почти всю Италию. Первую посадку аэроплан совершил близ Венеции: очень краткую, даже из самолета не выходили, дозаправились и тут же взлетели, чтобы в следующий раз сесть в Бари, на самом юге Апеннинского полуострова. Здесь уже была точка отдыха экипажа, стало быть, и пассажиры поразмялись, перекусили, повалялись в казарме военно-морской базы Regina Marina (королевского форта Италии). Заняло это вечер и половину ночи, около половины четвертого утра был объявлен подъем, под звездным небом, в свете прожекторов «Ю-52» с надрывным ревом разбежался по полосе, поднялся и полетел, как будто в космосе: сверху звезды, снизу звезды, отраженные в воде Средиземного моря… Ну а рассвет над этим морем – нечто необычайное, пылающая величественная симфония, увидишь – не забудешь. Ханс Бродманн и не забыл.
Спустя несколько часов колеса «Юнкерса» коснулись африканской земли, то есть бетона взлетно-посадочной полосы аэропорта Бенгази в итальянской колонии Ливия. Дозаправились, перекусили, чуть отдохнули и снова в путь, теперь над Сахарой, до жути безжизненной, точно летишь не над Землей, а над какой-то чужой планетой. Это было нездоровое чувство, и Ханс не стал смотреть в иллюминатор, отвернулся, задремал вроде бы. А когда ощутил, что самолет пошел на снижение, заложил крутой вираж – очнулся, глянул-таки. Мелькнула тусклая, пыльная, сожженная беспощадным солнцем зелень: оазис в пустыне, оборудованный в аскетичный аэродром подскока. Земляная ВПП, щуплый домишко с радио– и навигационным оборудованием, казарма. Один инженер, два авиатехника, двадцать солдат и приземистый, коренастый, со взглядом убийцы сержант-сицилиец – видно было, что подчиненные боятся его как огня. Здесь только заправились полчаса – и старт: пилоты несколько выбились из графика, теперь нервничали, спешили засветло успеть в следующий пункт, в недавно покоренную итальянцами Эфиопию, где еще действовали партизаны эмигрировавшего в британскую Палестину императора Хайле Селассие.
Уже темнело, когда вусмерть измотанные летчики посадили «Юнкерс» на военной авиабазе к югу от эфиопской столицы Аддис-Абебы. Члены экспедиции выглядели немногим лучше пилотов, и, увидев это, итальянский полковник, командующий базой – подтянутый, солидно-щеголеватый офицер, – наскоро отпустив пару дежурных любезностей, распорядился поскорей организовать ужин и разместить гостей на ночлег.
Вырубились мгновенно. Во всяком случае, Бродманн как лег, так и отключился. А проснулся от пронзительного воя сирены, криков и стрельбы.
– Что такое?! – обалдело вскочил он, ни черта не понимая.
– Тревога! – рявкнул Хофбауэр уже с оружием и в боевом снаряжении. – Сидите здесь!
И выбежал.
Ханс мало-помалу очухался, увидел рядом с собой Феликса Обермайера. Тот был примерно в таком же огорошенном состоянии, и Бродманн понял, что спрашивать о чем-либо бесполезно.
Сирена смолкла, но стрельба усилилась, отчаянные выкрики тоже. Потом громыхнул взрыв не то гранаты, не то мины, и оба ученых проворно присели. И тут же в помещение вбежал Шеффлер.
– Бой идет! – задыхаясь, выпалил он. – Эфиопы напали, союзники отбиваются. Наши им на помощь бросились. Велели быть начеку, так что оружие наготове держите.
Научный персонал «Аненербе» военному делу обучали, но все же в данном случае ученых от огневого контакта решили оградить. Они сидели в казарме, напряженно вслушивались в бушующую ночь. Стрельба пульсировала, металась по периметру базы, то громче, то тише, то левее, то правее… и вот в целом начала стихать. Сперва такое впечатление могло показаться обманчивым, но минут через пять стало ясно: бой кончается. И наконец кончился.
Тогда снаружи послышался деловой шум: рокот моторов, сердитые командные голоса, беготня… Ученые решили выйти во двор.
На базе все было в беспокойном движении. Ворочались прожектора на крышах казарм и на вышках, выхватывая из тьмы разрозненные эпизоды происходящего: пробежал, придерживая рукой пилотку, посыльный; рослые карабинеры, бряцая подкованными сапогами по бетону, протащили на плащ-палатках убитых; конвой прогнал кучку пленных эфиопов… Появился свирепо сжавший зубы полковник – губы как две бесцветные нитки. С ледяным бешенством рявкнул что-то молодому офицеру, тот козырнул, побежал, исчез из круга света. Слышно было, как в темноте уже он заорал нечто воинственно-сердитое.
Обермайер, знавший итальянский, странновато хмыкнул:
– Однако. А ведь знаете, коллеги, они хотят пленных-то того… расстрелять.
– Да ты что?! – Бродманн похолодел, прямо-таки ощутил, как кровь отхлынула от лица, от пальцев, они стали как чужие. Он ринулся, не соображая куда, но Шеффлер и Обермайер перепуганно вцепились в него с обеих сторон.
– Т-ты куда?! – зло прошипел Шеффлер. – Стой, не дергайся!..
– Да, – горячо поддержал Обермайер, – не вмешивайся! Это их дело… война, в конце концов.
Ханс знал, что формально война кончилась, но… конечно, коллеги правы, как бы это грустно ни было.
Прожектора по команде свели все лучи к глухой каменной стене, ярко осветив ее, как в цирке. Конвоиры вытолкали пленных на эту «арену», выстроили в ряд вдоль стены, торопливо отбежали.
– Carica! – раздалась команда («Заряжай!»).
Хансу чудилось, что он видит на черных лицах обреченно-равнодушное выражение: эти люди уже морально перешагнули грань, отделяющую их от мира, жизнь от смерти. Они уже были там, по ту сторону… Но, может, это лишь почудилось, кто знает. Ученый не успел разобраться в собственных чувствах.
– Fuoco! («Огонь!»)
Хлестнул залп – вспышки, грохот. Пленные мешками повалились кто куда, как бы нехотя, ничуть не эффектно, не картинно, а так, словно их заставили играть в скучную неинтересную игру.
Хансу с содроганием в душе хотелось отвернуться, не видеть того, как стрелки добивают упавших контрольными выстрелами, а еще лучше – уйти… но интуиция безошибочно подсказала, что демонстрировать свободомыслие и гуманизм под всевидящим оком Ветцлиха ни к чему.
А он, собака, тут как тут. Окинул ученых нарочито равнодушным взглядом, в котором несложно было прочесть испытующе-суровое начальственное превосходство: это, дескать, вам, штафиркам, не с колбами-пробирками в лабораториях играться! И это лишь начало. Поглядим, как дальше будет!..
Именно в данный миг Ханс Бродманн остро возненавидел этого нациста.
Наутро хмурые невыспавшиеся немцы собрались близ самолета. С краткой речью выступил Шеффлер, по указке Ветцлиха, понятно. Уныло пробубнил расхожие истины о том, что предстоит последнее плечо перелета, а потом непростой путь по джунглям… поэтому дисциплина, дисциплина и дисциплина, малейшее отклонение от которой будет жестко пресекаться. Ну и так далее.
У Ханса на душе было прескверно, а рожу Ветцлиха он видеть не мог. Но куда ж деться! – приходилось и видеть, и улыбаться, и вообще держать себя как можно бодрее. Но в меру, конечно; та же самая интуиция шепнула биологу, что грубой игрой Ветцлиха лишь насторожишь. Если играть с ним, то играть надо тонко.
Взлетели. Через какое-то время выжженная «марсианская» земля Эфиопии сменилась под крылом саванной, затем джунглями. Все шло нормально, моторы гудели ровно, пилоты рулили, штурман сосредоточенно возился с картой, приборами и радиосводками. Поколдовал со всем этим, поделал глубокомысленное лицо и двинулся наконец к Шеффлеру.
– Смотрите, магистр! – проорал в ухо, перекрикивая гул. – Вот это место, откуда они радировали в последний раз. А вот площадка для посадки подходящая! Совсем рядом! Минут через десять будем над ней.
Магистр важно кивнул, как будто от него что-то здесь зависело. Штурман ушел к пилотам, коротко переговорили, вместе взглянули на карту, и самолет начал плавное снижение.
И верно, вскоре в плотной лесной зелени, сверху похожей на мох, обозначился просвет необычно правильной прямоугольной формы, словно кто-то расчищал эту площадку неизвестно для каких целей. Во всяком случае, для посадки она оказалась подходящей.
КВС (командир воздушного судна, он же первый пилот) взял управление на себя. Снизился до бреющего, прошелся над площадкой раз, другой, кивнул: будем садиться! Взмыл до нужной высоты, зашел на глиссаду и ровно по ней, впритирку над вершинами деревьев, ювелирно скользнул на поляну, колеса коснулись земли, самолет побежал, крепко подскакивая, но, в общем, сносно, сбавляя ход точно так, как надо…
И все было бы хорошо, если бы не случайность, предусмотреть которую было невозможно.
На сравнительно ровной поверхности поляны оказалась какая-то не то канава, не то выбоина, куда и угодило правое колесо шасси. Аэроплан вдруг содрогнулся, нырнул вправо, подскочил, что-то пугающе хрустнуло, правая плоскость упала, и ее край сработал как игла циркуля: самолет с силой развернуло, несмотря на то, что пилоты, матерно взвыв в две глотки, отчаянно вцепились в штурвалы, пытаясь сладить с одуревшей машиной.