– Не знаю, что они там думают, – сказал Бродманн, – но я с того момента стал за Ветцлихом наблюдать исподволь. Внешне, безусловно, сохраняя лояльность.
Чему-чему, а научным методам исследования Ханса Бродманна учили на совесть. За «объектом» он наблюдал так, что у того и подозрения не шелохнулось. А молодой ученый четко отслеживал реакции, поведение, как вербальное, так и невербальное… и отчетливо склонился к мнению о маниакальных наклонностях оберштурмбаннфюрера при вполне нормативном интеллекте.
– Ты разве не заметил? – обратился он к Обермайру. – Ты же медик в большей степени, чем я! Вспомни совещание на берегу! Что он говорил, а?
Феликс потупился.
– Ну, не знаю… – протянул он. – Если бы собрать консилиум… полагаю, мнения бы разделились.
Бродманн нетерпеливо отмахнулся: да что там консилиум! И консилиум пришел бы к тому же выводу. Маньяк самый настоящий. Облеченный властью и ни перед чем не останавливающийся.
– Простите, – аккуратно напомнил Реджинальд, – вы упомянули о последнем совещании?..
– Да, – криво ухмыльнулся Ханс. – Пока вы собирались на катере, он тоже нас собрал на совещание. И сказал, что нам выгодно идти вместе с вами – вы немалая сила, в джунглях большое подспорье. Ну, а потом, когда приблизимся к… к той территории, вас всех, уж извините, придется устранить.
– И возражений не было? – сощурился Хантер.
По смущенным, насупленным лицам немцев ясно было, что на вопрос отвечать незачем.
– Ну поди тут возрази! – не без язвительности сказал Бродманн. – И я против не был.
Он развел руками.
А Реджинальда посетила странная мысль: странная, но несомненная. Он вскинул голову, уставился на Бродманна. А тот в ответ воззрился на миллионера с каким-то позитивным вызовом.
– Если моя догадка верна… – медленно произнес Реджинальд…
– Мне кажется, да, – жестко усмехнулся одним углом рта Ханс. – Все верно. Да! Это я его грохнул. Вот, – он хлопнул рукой по деревянной кобуре парабеллума. – Из этого самого ствола. В упор. И никаких угрызений совести! Таким не место на Земле.
Глава 10
При вооружении группы пресловутая немецкая педантичность проявила себя во всей красе. Все было строго продумано: «штурмовую пехоту» вооружили пистолетами-пулеметами «МП-28», плюс обычные пистолеты или револьверы на выбор (Рейнеке неизвестно почему предпочел достаточно экзотический револьвер Деккера), плюс холодное оружие. Научный и административный состав снабдили мощными длинноствольными пистолетами Люгера, более известными под названием «парабеллум», чьи патроны и отчасти магазины взаимозаменяемы с «машиненпистоле». Эти стрелковые единицы снабжались деревянными кобурами, способными присоединяться к пистолету в качестве приклада, а все оружие, стало быть, может представлять собой небольшой самозарядный карабин. Ну а двум первым лицам, Шеффлеру и Ветцлиху, помимо парабеллумов по штату полагались еще и карманные «вальтер-ППК».
Во вспыхнувшем внезапно бою с динозаврами ученый-биолог Бродманн испытал такой азарт, какого у него отродясь в жизни не было, несмотря на всю увлеченность наукой. И страха никакого. И радостное изумление, что он, Ханс Бродманн, неожиданно, но совершенно закономерно нашел себя. Что он родился на этот свет, чтобы стать не ученым, а бойцом, только в его жизни не было случая это проверить. И вот он, случай, получи! Жизнь перевернулась.
Больше всего прельстило то, что в обстановке боя мозг работал с бешеной нагрузкой и невероятной четкостью. Ханс все видел, все схватывал, все знал – что делать каждую секунду. Он встретил исполинских хищников огнем из парабеллума с прикладом, не самым, может, метким, но уверенным, без паники, и хотя не только его пули, конечно, разили агрессоров, но и его доля в победе была. При этом он успевал зорко отслеживать действия соратников, видел, кто чего стоит – и, в общем, надо сказать, никто труса не праздновал, если кто в глубине души дрейфил, то внешне этого не проявил. Ну а про Ветцлиха и говорить нечего, тот действовал бесстрашно и даже самозабвенно, похоже, что он, подобно Бродманну, испытывал мрачное упоение бурей битвы. Это как-то желчно подхлестнуло Ханса: «Ишь, сволочь! – прорвалось в нем. – Ну постой же!..»
И сейчас, рассказывая, он прервался, до желваков на скулах стиснув зубы. Помолчал и продолжил закаменевшим голосом:
– Я решил: либо я это сделаю, либо я трус. Да. Ну… Это трудно передать.
– Мы вас понимаем, – поспешил подтвердить Хантер.
Бродманн кивнул, не глядя на него.
– Да. Я понял: сейчас или никогда. Уловил момент и стрельнул.
Тут он поднял взгляд и дерзко, с вызовом окинул им соотечественников:
– И не жалею! Эту мразь не жалко. А если кто иначе думает, то черт с ним!
Реджинальд опасливо подумал, что немцы сейчас переругаются и кто его знает, чем все это дело может кончиться… Но, к его огромному облегчению, никто даже не вякнул. Как видно, твердолобый нацист Ветцлих успел опротиветь всем.
Бродманн рассказал: он увидел, как шеф в упоении схватки очутился в рисковой близости к израненному, но еще грозному, разъяренному ти-рексу. И без малейших колебаний точно всадил пулю меж затылком и виском оберштурмбаннфюрера.
Тот, должно быть, и понять ничего не успел. Бац! – свет померк, и все. А в следующий миг страшные челюсти тираннозавра снесли полтуловища вместе с головой, а с этим и последствия выстрела Ханса.
Для ти-рекса это была пиррова победа: весь изрешеченный пулями, он зашатался, издал отчаянный предсмертный вой… Впрочем, это все видели, слышали, повторять незачем.
После рассказа Бродманна все какое-то время молчали, осмысливая услышанное. Наконец Борисов скуповато улыбнулся:
– Ну что ж. Откровенность за откровенность. Теперь моя очередь, насколько я понимаю?
– Правильно понимаете, – ответно улыбнулся Реджинальд. – Просим! – сказал он как оперному солисту.
Не только в «Аненербе» собрались интеллектуалы, чей проницательный взор в поисках «мест силы» на планете Земля обратился к Центральной Африке. Советские спецслужбы еще со времен легендарного Феликса Эдмундовича Дзержинского проявляли интерес к неординарным событиям, включая поиск тех самых мест, о которых с давних времен ходят легенды: словно бы некие сущности, в обычных условиях стиснутые гравитацией, электромагнитными полями, там, в тех местах вырывались из природного заточения и бушевали, неистовствуя разгулом стихий. Вот эти силы, сущности, стихии и надо выявить и поставить на службу Советской власти.
Данная идея вполне укоренилась в недрах ВЧК-ОГПУ, и особенно настойчивым ее адептом был бывший студент-химик Глеб Бокий, водивший дружбу с одаренным и странным человеком по имени Александр Барченко. Они, должно быть, не один пуд соли съели, прежде чем пришли к твердому убеждению: биосфера Земли полным-полна рассеянных тонких энергий, пока человеком не освоенных. Но их можно освоить, можно подчинить! И кто сделает это, тот сможет обрести могущество, по сравнению с которым покажутся смешными и жалкими потуги Цезаря, Наполеона и тому подобных персонажей.
Неизвестно, кто покровительствовал Бокию на самых высших, стратосферных уровнях партийной и государственной пирамиды. Он начинал свои сумеречные игры, когда в зените власти и славы был Троцкий – тот был повержен, но Бокий не шелохнулся. Был ли он прямо связан со Сталиным?.. Об этом никто в ОГПУ и заикнуться не смел, Василий Борисов, разумеется, тоже, хотя впечатление такое у него складывалось.
Борисов посмотрел на Вивиан, улыбнулся так, как улыбаются друг другу люди, причастные к тайному знанию:
– Сдается мне, миссис Гатлинг, что вы заподозрили нечто в моем рассказе там еще, в «Беатрисе»?..
– Не без этого, – спокойно ответила Вивиан. – Хотя в основном вы говорили правду.
– В нашем деле так и следует, – серьезно сказал топограф. – Начнешь небылицы плести – все погубишь. Легенду мы придумали быстро. Собственно, ничего и не пришлось придумывать…
То, что он рассказал Гатлингам о своей жизни до 1917 года, было чистейшей истиной. Реалист, недоучившийся студент, прапорщик военного времени; топографическая служба Юго-Западного фронта, еще одна звездочка на погонах… все это подлинные факты биографии Василия Борисова. А вот начиная с лета 1917 года факты были иные, и о них рассказчик благополучно умолчал.
Русская революция так трепала, переворачивала, сталкивала и навек разъединяла человеческие судьбы, что на фоне всего этого произошедшее с подпоручиком Борисовым выглядело сравнительно ординарным.
Армия при Временном правительстве катастрофически разваливалась. Солдаты бежали с фронта толпами, кое-кто из офицеров тоже стыдливо давал тягу в одиночку или парой-тройкой. Дисциплина пришла в упадок, никто, по большому счету, не контролировал службу, и подпоручик-картограф, уныло слоняясь по улочкам захудалого галицийского городка, грешным делом подумывал: а не пуститься ли и мне домой, пересидеть там всю эту смуту?.. В таком кавардаке никакой бес тебя искать не станет.
И вот в одной из таких прогулок картографа поймал унтер-офицер, член полкового солдатского комитета.
– Слушай, ваше благородие, – сказал он с развязностью, установившейся за последнее время, – вот хочу тебе доброе дело сделать.
– С чего бы вдруг? – криво хмыкнул подпоручик.
– А нравишься ты мне! Хороший парень, жаль будет, если пропадешь. Что сейчас идет, это еще цветочки, скоро таки ягодки пойдут, что хошь песни пой, хошь волком вой… Ну да к делу! Ты же, я дак понимаю, вроде землемера?
– Можно и так сказать.
– Ну, то-то и оно. Стало быть, есть тебе работенка. Слушай! Я-то сам вологодский…
Слово за слово, унтер предложил ехать к нему в уезд и устраиваться на работу землеустроителем. Мужики, дескать, вот-вот начнут землю делить – так вот тебе самое то! Озолотишься.
– Ну и мне дак землицы подрежешь по дружбе, – тут он хитровато подмигнул. – У меня там брат, отец, крепкий еще старик; адреса дам, свяжешься с ними, помогут на первых порах… Ну как тебе такое предложение?