бессознательное-тип[129], бессознательное, по сути своей женственное, и самым мягким из орудий труда следуем уже осознанному пробуждению мужской агрессивности. Мы вступили в сферу коварной, но уже цепкой воли, оборачивающей к собственной выгоде самые разнообразные силы. Так человек становится центром враждебности. Его колоссальная агрессивность не оставляет во вселенной сил ничего бездействующего. Стоит лишь обнаружиться какой угодно силе в какой угодно субстанции, как возникает первый вопрос: против кого и против чего она может действовать? Переживаемое человеком вязкое ищет врага. Динамизма вязкого не замечают, отдаваясь ему, словно жертвы.
Но мы-то, разумеется, опыт вязкого переживаем не с этой стороны, и, если бы нам понадобилось дать легкий набросок вязкой вселенной, мы предпочли бы вспомнить время приготовления варенья. Вот полными супницами вишни, из которых вынуты косточки. Пальцы уже слегка липнут, а это приятный признак зрелости ягод. Затем в большом позолоченном котле высветляется сок. Розовая разливательная ложка, жужжат осы… Если сюда войдет праздный человек, все покажется ему вязким, неприятно клейким, кухня – загроможденной, и он посчитает ее грязной в то самое время, когда столько предметов в ней сопричастны эстетике сиропа. Однако, чтобы не выглядеть так, будто мы расхваливаем свои таланты приготовителя варенья, попросту перепишем одну страницу из Джозефины Джонсон, и эта страница покажет нам должную динамику. В разгар лета молодая женщина суетится перед пылающей кухонной плитой. Она видит, как вишни превращаются в
красивый красный обильный сироп. Она неистовствует вокруг кастрюль, пробуя и разливая жидкость, кричит «но!» и «тпру!» вишням, убегающим из кастрюль, и при этом одной рукой льет парафин на банку, а другой помешивает варенье, нюхая крепкий запах подгоревшего сока, черной массой облепившего плиту там, где содержимое кастрюль перелилось через края. Не знаю, от чего это зависело, возможно, от ее здоровья, просто-напросто от избыточного здоровья, которое тоже переливалось через край или излучалось вовне подобно жару этих перегруженных плит.
Здесь мы ощущаем, что хозяйка находится в центре своей деятельности, осознавая активную силу: вязкое, липкое и клейкое теперь против нее бессильны.
И вот человеческое существо предстает как противобытие по отношению к вещам. Речь идет уже не о том, чтобы встать на сторону вещей, но о том, чтобы вещи обвинять. В диалектике убожества и гнева против убожества, которое заключается в увязании в клее, пробуждается освобождающий гнев. В одном месте из Якоба Бёме мы читаем о человеческой воле во второй позиции, об этой воле как ответе, производящем противобытие:
Если воля существует в сумеречной тревоге, она заново образует для себя некую вторую волю, чтобы выскользнуть за пределы тревоги и породить свет; и эта вторая воля представляет собой эмоциональную основу, из которой мысли восстают против пребывания в этой тревоге.
Благодаря стремительному циклическому процессу бытие дегтя заменяется противобытием руки. Если охарактеризовать деготь с человеческой точки зрения, его можно в этом случае назвать волей к «вылезанию из смолы» (dépoisser). В трудовом психоанализе воля творит себе оружие из того, что казалось естественным оскорблением, наносимым субстанцией. Зажатый в перчатку сапожника, из липкого деготь делается просмаливающим. От дегтя скрипит просмоленная нить. Он становится агрессивным вяжущим средством, коварно сражается против влажности, навязывая новое качество древесине. Еще раз рабочий укротил субстанцию. Таков урок Якоба Бёме, сапожника, «дегтедробителя». И урок этот настолько отчетлив, что автор превращает его в источник своих высочайших сравнений. Когда субстанцию укрощает рука, одушевляется целая жизнь. Когда рука «вот так дробит мрак, взгляд проницательных глаз предается самосозерцанию в приятных наслаждениях, за пределами мрака и на острие воли». Мы не поймем такие тексты, если не будем исходить из материального образа сумрачной субстанции, субстанции, материализующей густоту мрака. Впоследствии от воображения материи необходимо перейти к воображению силы и обрести господство над смолистой густотой. Черное, густое и смолистое представляют собой три расположенные ярусами субстанциальные инстанции, сквозь которые предстоит пройти воображению. Стоит победить смолистое, как густое и черное автоматически становятся побежденными.
Заметим, что для труженика вязкое характеризует лишь определенное время труда. Он знает, что эта вязкость преходяща, что он одержит над ней триумф. Существование невозможно абсорбировать случайно, по случайности. Впрочем, существуют субстанции-времена, видоизменяющие темпоральность наличествующей субстанции. К примеру, в эпоху, когда дрожжи были одним из фундаментальных материальных образов, считалось, что одна из их функций – как раз борьба с вязкостью теста[130]. Следовательно, для труженика дрожжи играли роль подручного. Если зимним днем работа с тестом не спорится, мы принимаем решение получше позаботиться о дрожжах, подержать их в тепле, под шубой. И до чего же доверчивой становится рука, когда она воображает, будто дрожжи – ее товарищ по борьбе против вязкости! Благодаря действию дрожжей все вязкие волокна вскоре ослабевают. То, что разлагает вязкость на волокна, ускоряет ее поражение: нити легко разрываются.
Ни в коем случае не следует упускать из виду того, что субстанциалистские грезы всегда предполагают конвергенцию функций и являются суммами полезных смыслов. Дрожжи, добавляемые в тесто, способствуют пищеварению. Это пищеварение представляет собой варку. Значит, дрожжи, вызывающие ферментацию, начинают варку. Это недвусмысленно выразил Блез де Виженер: «Дрожжи, которые мы добавляем в тесто, проваривают его изнутри» (Traité du Feu et du Sel. 1618, p. 211).
С точки зрения медика конца XVII столетия, который возводит медицинские взгляды на космический уровень, если Нил выходит из берегов, то происходит это оттого, что ферментация ила «вызывает набухание» вод (Duncan D. La Chymie naturelle… 2e partie. 1687, p. 34). Аналогично этому в моменты прилива океан обрабатывается некими дрожжами. Море больно лихорадкой, и ферментация его дрожжей выкидывает из него грязь на берега. Этот материальный образ морских дрожжей можно заметить как нечто старомодное в образной системе Вальтера Скотта. В «Антикваре» мы читаем, что на другой день бури «ветер все еще вздымал волны, как дрожжи вздымают тесто» (Scott W. L’Antiquaire. Trad., p. 118). Если из этой образной системы убрать материальные грезы, мы едва ли увидим, как в мире движений и форм можно оправдать этот образ.
Все только что упомянутые идеи, несомненно, неверны, и в наши дни дрожжи рассматриваются в совершенно иной научной перспективе. Но от исправления идей смыслы образов почти не меняются. Воображаемая энергетика труда выразительно объединяет материю и труженика. Вязкая экзистенция теста теперь становится лишь отправной точкой, лишь побуждением к существованию под чьим-то господством. Эта экзистенция вязкости, побежденной и усвоенной энергетическим империализмом субъекта, – новый пример сверхэкзистенциализма. Этот сверхэкзистенциализм тем более поучителен, что он господствует над экзистенцией, обладающей ничтожным смыслом, а это вступает в противоречие с первичными данными непосредственной экзистенции. Он постулирует бытие в его реакции как против внешней, так и против внутренней данности.
Стоит лишь изучить возможности обработанной субстанции, как вязкое предстанет как всего-навсего ловушка для праздных. В своем первом аспекте вязкое – материя, раздражающая руку, которая ничего не хочет делать и желает остаться чистой, белой и незанятой, – руку философа, который считал бы вселенную беспорядочной, если бы его мизинец не скользил по чистой странице так хорошо и «свободно».
Если теперь мы выйдем за рамки мускульных образов и смыслов, чтобы достичь таких образов сокровенности, как образы продуктов питания, то взаимодействие смыслов станет более очевидным. Существует масса образов, восхваляющих или порицающих вязкие элементы.
Например, в XVII и XVIII веках шла ожесточенная борьба со слизистыми продуктами, с более или менее гипотетическими желудочными, кишечными и легочными слизями. Расхваливали лекарственные травы, которые способны «рассекать» слизи. Так, Этмюллер говорит, что кресс является «весьма хорошим желудочным средством из-за того, что он рассекает и разделяет слизистую мокроту, скапливающуюся на стенках желудка». Аналогично этому Жоффруа[131] в «Лекарственных средствах» пишет, что цветы хмеля «умеряют густую и мучнистую вязкость пива, а также способствуют его прохождению через мочевыводящие пути». По мнению Жоффруа, в пиве опьяняет хмель! Умеряя вязкость пива, хмель якобы придает подвижность опьяняющим спиртам[132]. Поскольку очевидно, что никакой опыт не может легитимировать такие утверждения, в них надо видеть следствие того, что мы называем убеждениями относительно образов. Эти убеждения относительно образов содержат в зародыше образ осмысленный или же утративший смысл.
И действительно, коль скоро вязкость превратилась в объект ценностных суждений, т.е. суждений, подвергающихся ожесточенным дискуссиям, можно быть уверенными, что мы обнаружим и медицинские суждения, противостоящие пейоративным. Сколько врачей в XVII и XVIII веках стремились связать гуморы и размягчить органы… Так, Фагон[133]