подвижного и мобилизующего. На очень простой теме он демонстрирует изменчивость суждений не только для читателей с различной ориентацией, но и для одного и того же читателя в разной обстановке прочтения.
Самим фактом преувеличения в бесспорном документе он ставит проблему психологии легенды при полной виртуальности, при виртуальности беспримесной. Избавленный от реального, он показывает нам легенду об ужасной зиме, чистую легенду об адском морозе[290]. Наконец, Вирджиния Вулф показывает нам, что для оправдания зачина легенды годится не разработанная рационализация, а уже малейший намек на нее. Разве, в сущности, неверно, что холод обездвиживает живые существа? Разве не бывает, что на пастбищах мы порою находим окоченевших от мороза кроликов? В таком случае этот «фактик» служит разрешением на грезу, позволением приступить к превращению вселенной в камень[291].
Если бы можно было систематически, на основе всевозможных литературных грез отыскать следы этого понятия «разрешения на грезу», приобретаемого позитивным опытом, мы продемонстрировали бы, с помощью каких сознательных или бессознательных приемов писатель притязает на связь с реальностью, даже когда воображает. Иногда, как в примере из Вирджинии Вулф, писатель не позволяет своей хитрости себя одурачить и понимает, что читатель тоже не простак. Но все-таки писатель верит в объективность собственной фантазии: он надеется, что читатель проследует за ним в его безумную конструкцию, а точнее, уповает на то, что после часового чтения в читательской памяти останется эта легенда, эта непритязательная литературная легенда.
Глава 9Металлы и минералы
Like acid on metal: I start.
Подобно кислоте, воздействующей на
металл, я начинаю.
Исследование, подобное тому, что мы пытаемся осуществить, исследование, цель которого состоит в выявлении и классификации основополагающих видов материи, не может оставаться, как хотелось бы, полностью объективным. Материальный образ, еще больше, нежели образ форм и цвета, ускользает от тотальной объективности, ибо прежде всего он требует глубинной сопричастности субъекта. Когда кто-либо обращается к вам изнутри вещей, вы проникаетесь уверенностью в том, что слышите его интимные признания. К примеру, добрые души, прописывающие против любых недугов благотворные лекарственные травы, дышат бальзамическими воспоминаниями давней юности. Наивность архаична. Следует сколько-нибудь пожить в старом саду, чтобы с верой говорить о благотворных качествах лилии и арники. И тогда субстанция становится сном юности; целебная субстанция – это смягчение недуга и выговоренное здоровье. Чтобы сочувственно познать ее, ее следует расхваливать, о ней надо писать с естественным преувеличением воображения, с могуществом традиции, непрестанно омолаживавшейся от этого странного доверия, которое перескакивает через поколение и объединяет внука и деда. Когда мы хотим измерить отвагу спагирической[293] медицины, обещающей целебные свойства минералам, находящимся вне человеческого мира, солям, добываемым непосредственно из мира камней, нам необходимо вспомнить о таком архаическом доверии.
Если для того, чтобы наделить субстанцию благотворными свойствами, для нее необходимы такое доверие и столь явное повышение оценки, то ей вполне можно петь соответствующие дифирамбы. А значит, она удваивается подлинным литературным фактом и представляет собой литературный акт. Рядом с рациональным материализмом располагается материализм эмоциональный. Рядом с опытом – запутывая его или активизируя – грезы, поэмы и образы. Это литературные феномены реальных субстанций. Такие литературные феномены заслуживают особого изучения. Они немного освещают арканы человеческого сердца.
Иными словами, на наш взгляд, литературные образы располагаются между образами, готовящими нас к познанию, и образами, предваряющими грезы. Кроме того, последовательно редуцируясь, они могут тяготеть к рациональному познанию, а в своей избыточности – ускользать в сторону отдаленных метафор. Стало быть, на примере литературных образов, приписывающих себе заслуги субстанций, мы можем продемонстрировать диалектику значащего слова и слова оценивающего. Рефлексия и воображение обретают здесь свою антитезу. Разумеется, эти две основополагающие функции окончательно не расстаются. В частности, воображение возвращает образу то, что стремилась «развоображать» рефлексия, и этот «развоображенный» образ, заряженный традициями опыта, она вносит в список личных грез. У нас будет удобный случай показать работу квазиестественной и всегда возрождающей алхимии, которая грезит о субстанциях современной жизни, не порабощая себя алхимической традицией.
Конечно же, в простом следовании за литературной судьбой образов и в проведении опроса по литературным документам, как делаем мы, заключается много неудобств. Сколько важных образов влекут за собой дух, но так и остаются безмолвными! А еще может прийти пора, когда вся сфера материальных грез подвергнется небрежению. Вот так, например, образы металлов в современной литературе показались нам тронутыми какой-то аномальной инертностью. За исключением кое-каких прекрасных образов, возникших от кузнечных радостей, и какого-то ритмического упоения кованой медью, кажется, будто металл уже ничего не говорит современному воображению. Ни слова о свинце в эпоху, когда изобилуют сатурнические тенденции! В современной литературе свинец обнаружить невозможно, а ведь в глубинах языков он оставил столько образов! (Разумеется, мы не принимаем в расчет шаблоны и готовые формулы. Эти формы утратили как раз свои материальные грезы, сам смысл своих метафор.) Ничего о диковинном и старинном олове! Ничего и о легких металлах, о металлах летающих, вроде алюминия или магния. Литература не выдала им дворянских грамот, не снабдила их дипломами воздушных металлов. При виде такого дефицита впору поверить, будто наше воображение декальцинировалось. Может, вульгаризированные научные знания застопорили ониризм, с давних пор связывавшийся с металлами? Нам столько твердили, что металл – простое тело, что мы больше не грезим о его таинственной субстанции. Промышленность преподносит нам металл такой чистоты – и, более того, столь отшлифованный,– что металлический предмет мгновенно наделяется своими субстанциальными приметами. Значит, для современного сознания металлы стали подлинными материальными концептами. Это элементы простейшего номинализма материи.
А все-таки металл жил в воображении наших пращуров. Чтобы возродить ониризм, сопутствующий производству металла, достаточно вернуть весомость грез старинным техническим методам. Мы сразу поймем, что металл – это сама греза о пароксизме огня. Металл рождается даже не в огне, а от союза огня и земли, от огня, поддерживаемого в своей избыточности, воображаемого в своей ярости, предоставленного на волю буйству воображения. Древнейшие иллюстрации часто изображают объединившихся попарно раздувателей кузнечных мехов, бесперебойно подпитывающих кипящую руду. Как не ощутить в этих фигурах взаимного воодушевления двух тружеников? Вот где человеческий элемент техники пароксизма, вот грезы металлургической воли! Придут другие эпохи, которым будет ведома упорядоченная металлургия. Но перед тем, как знать, необходимо хотеть, и хотеть больше, чем знаешь; следует грезить о могуществе. Металл и является ценой грезы о грубой мощи, самой грезы об избыточном огне.
По сравнению с металлургическими грезами грезы алхимии чаще сопряжены с терпением и мерой. В действительности у алхимиков для плавки руды самому огню необходима помощь со стороны текучести ртути. С точки зрения материального воображения, за любой феноменологией кроется онтология, а у всякого феномена есть своя субстанция. Раз уж металл льется в неистовом огне, то происходит это потому, что огню удалось освободить текучую ртуть, жидкий принцип металлов. Едва ли существует единая алхимия. А значит, чтобы исследовать во всех тонкостях материальное воображение алхимика, требуется значительный аппарат диалектики. Но сколь бы частыми ни были ссылки на алхимию в литературе, алхимия теперь дает повод разве что для грез, восторгающихся старыми книгами, однако так и не добирающихся до самих материальных образов. Бодлер отметил условность картин, изображающих приют алхимика. Там только и показывают, что причудливые предметы – триумф живописного и разношерстного, голландский интерьер необычной утвари.
Чтобы обрести силы, воображающие становление минералов, необходимо как минимум пережить физиологию всех этих устройств, а не просто забавляться их формой. К примеру, можно грезить о перегонном кубе в его избыточности, в его космичности, вспоминая о том, что в некоторых донаучных грезах мир мыслится как огромный перегонный куб, причем все небо служит его шлемом, а земля – нижней частью. В таком случае перегонный куб дистиллятора будет перегонным аппаратом микрокосма, а следовательно, примитивнейшая из дистилляций станет операцией вселенского масштаба. Дистиллируя ртуть мудрецов, алхимики переживают вселенские грезы.
Но эта история, где грезы перемешаны с опытом, этот продолжительный спор между образами и рациональными основаниями потребовали бы капитального исследования, – а чтобы написать его, понадобилось бы усиленное внимание к двум способностям человека: к воображению и рассудку. А в эту короткую главу мы помещаем всего лишь несколько обобщенных штрихов, которые могут помочь нам в уточнении проблемы воображаемого металлизма. Отныне нам ясно, что для того, чтобы хоть немного погрезить о металле в металлургическом или алхимическом аспекте, он должен предстать перед нами как изумляющая материя. Но это изумление, рождающее грандиозные образы, – привилегия великих грезовидцев. Итак, мы привязываемся к простейшим образам, чтобы выявить непосредственные данные воображения металла.