Сколь бы субстанциально разнообразными ни были металлы, как бы ни различались они по весу, цвету и звучности, из них все-таки получается родовой образ, точный, ясный и непосредственный образ металлического существования. Эта прочность металла – не понятие. Она выявляет некую абсолютную экзистенцию, постулируя то самое твердое не-я, что мы уже встречали в начале нашего исследования. Согласно первому впечатлению, металл как бы материализует отказ. И образы этого отказа множатся. По сути своей,– как утверждает Гильвик,– металл «хмурится» (Exécutoire[294], р. 29).
Например, металл представляет собой саму субстанцию холода, и холод этот напрашивается в разнообразные метафоры. Если Герман фон Кайзерлинг написал: «Холод есть удельная теплота металла»[295], то это ради того, чтобы обнаружить холодную жизнь земли, жизнь всякого хладнокровного существования, жизнь, которую он считает основной для целого континента.
Вот так враждебность металла сделалась его первой воображаемой ценностью. Твердый, холодный, тяжелый, угловатый – в нем есть все что надо, чтобы быть ранящим, и ранящим психологически. Гегель огульно обличает его неприятный запах[296]. В музыкальном Космосе Александра Блока слышно, как «воет» руда[297][298]. Металл – это материальное выражение протеста. Чтобы «укротить» его, требуется вся энергия грез о провокации. Как бы там ни было, его холодность и безразличие делают в некотором отношении обязанным «этому старшему сыну» все, что производит земля,– как писали старинные книги в эпоху, когда слово «старший» резюмировало многозначность господства.
Именно в силу этого первичного единства материального образа алхимики думали об обобщенной металличности всех металлов. Несомненно, легко подшучивать над снотворными свойствами опиума, отказываясь переживать приключения, связанные с укорененностью качеств в субстанции. Но сколько плодотворных грез, сколько прекрасных пробуждений воли мы найдем в поисках металличности металла, металлического свойства металла! Как не проникнуться почтением к металлической силе руды, которую с таким трудом удается металлизировать! И эта металлическая сила металла предоставляет столько доказательств своей реальности, дает столько уверенности в своей крепости, бросает столько вызовов в своей зловредности, что почти не видно, как юмор смог бы застопорить столь захватывающие тавтологии.
Если воображаемому металлизму в самых несходных образах присуще столь значительное единство, то мы с легкостью поймем, почему в алхимические века в различных металлах усматривали переходные субстанциальные формы одного и того же вещества, характерный и глубокий признак какой-то особой жизни, судьбу царства минералов.
И тут всякая металличность предстает как прогрессирующая мощь металлизирующей силы. В такой концепции материального мира металлическое становление – не пустая идея, поскольку это становление служит связующим звеном в единстве различных металлов. Поэтому не стоит также удивляться, если в «охлажденной» алхимической мысли, подобной метафизическим системам Шеллинга и Гегеля, мы обнаружим более или менее точные ссылки на единство металлов.
Впрочем, опять же, если кто-нибудь захочет оценить диапазон такого единства материальных грез и странное блаженство, ощущаемое от всеединой грезы, то необходимо будет вернуть воображению минералов всю его космичность и поместить минерал на причитающееся ему место в мире, во всеобщую жизнь мироздания. Именно следуя по оси материального становления как жизненного порыва, мы лучше всего уразумеем направляющие принципы опыта и мысли алхимии. Итак, кратко напомним о диапазоне этой панбиологии, пробежим по этой долгой перспективе твердой, медлительной и холодной жизни. Это еще и наиболее прямой путь жизни, ибо она развивается с большей регулярностью, нежели хрупкая и ухабистая жизнь животных и растений.
Подлунный мир для алхимиков строго разделен на три царства: минеральное, растительное и животное. От этого разделения ничто не ускользает. Между царствами установлены тесные отношения: каждое предыдущее питает каждое последующее. Итак, круговорот питания наделяет весьма материальным становлением всю природу. Иногда в реторту, где готовятся материальные субстанции, алхимик помещает молоко, кровь, муку, превосходный белый хлеб не столько как субстанцию, сколько как питание. Реторта – это как бы желудок. То, что субстанция делается питанием, представляет собой ускользающий от нас признак ее осмысления, ибо слово «питание» в этом смысле превратилось для нас в абстрактное. Материальное воображение сохраняет свои конкретные ценности.
Ни одному из трех царств не удается избежать ритмов какой-либо жизни. Животное царство живет в ритме дня. Растительное – в ритме года. Минеральное – жизнью века, жизнью, исчисляемой тысячелетиями. Как только мы начинаем грезить о тысячелетней жизни металла, в ход идут космические грезы. Тогда перед нами предстает своеобразное пространство-время металлической грезы, соединяющей с идеей чрезвычайно глубокого рудника идею неизмеримого прошлого. Для алхимика металл представляет собой столетие как субстанцию.
Так пусть же никто не удивляется, что металлическая квинтэссенция, из которой производят золото, служит субстанцией молодости! Столетнего старика она превращает в юнца. Например, травы всего лишь освежают цвет лица, оленьи рога – улучшают зрение. И только металлический источник молодости омолаживает великий ритм. О нем грезят, словно о жизнестойкости, кроющейся в принципе, сокрытом в глубинах твердой субстанции.
Так как же пробудить эту металлическую жизнь, как ее активизировать, как подбодрить ее, как воспламенить ее, как довести ее до созревания? С точки зрения алхимика, всевозможные метафоры жизни проявляют здесь свою действенность, естественность и очевидность. Метафоры эти бывают учеными и наивными. Странная привилегия мыслей, о которых грезят, и грез, о которых мыслят! Они рождают своеобычный гомогенный язык, убеждающий посредством образов. Да-да, отчего же золото, эта почка металлического порыва, не напитается в глубине рудника всеми весенними соками?
Вот так начинают действовать всевозможные грезы о зародышеобразовании. Этим грезам свойствен глубокий субстанциализм; они относятся к сфере материального воображения. Алхимик ищет не столько предназначенный для чего-либо специфический зародыш, не столько зародыш, очерченный во вложенных друг в друга формах, сколько материю прорастания и зародышеобразующую силу в ее вселенской мощи. Где мы собираемся искать эту «дающую потомство» материю, которая вызовет произрастание в металле инертном и неблагородном? Зачастую – в зародышах плодов, часто – в птичьих яйцах. Вот один пример среди массы других. Тревизано[299] варит две тысячи яиц рябчика. Затем он отделяет белки, желтки и скорлупу. Над этими тремя видами материи со столь различными субстанциальными свойствами он работает два с половиной года. Впоследствии он объединяет основные эссенции первичных материй. Он надеется, что тем самым ему удалось получить квинтэссенцию животной жизни. Эта животная квинтэссенция, помещенная в должную минеральную матрицу, – вместе с материей низших металлов, страдающей от замедленной металличности, – должна вызвать совершенное и стремительное зародышеобразование, в результате которого в конце концов получится чистое золото. Курица с золотыми яйцами – наивная притча, обыгрывающая поверхностную сторону вещей. Материальное же воображение гораздо глубже, и, грезя в глубину, оно обнаруживает в яичных принципах зародыш золота. Зародышеобразующая способность яиц рябчика пробуждает мощь зародышей золота.
Алхимиков часто обвиняют в нескромности. Считают, будто они стремились создать нечто из ничего. Но ведь думая о своих материальных проблемах, они помещают их не в царство бытия, а в царство становления. Они прекрасно знают, что в этой сфере становления без зародыша становления ничто не может стать. Зародыш представляет для них временную схему, а материи остается только следовать ей, чтобы достичь продуктивного и регулярного становления. Для алхимика, как и для Гегеля, «зерно – это сила»[300].
В животном царстве зародышеобразующая способность, как правило, закреплена за особыми клетками. Но – по прихоти донаучной мысли – эту способность можно локализовать и не столь узко. Так, Гемстергейс писал:
Многие особи в трех царствах содержат производящие потомство части в совсем других местах, нежели те, что представляются нам единственно пригодными для размножения. Так, каждая частица полипа-дрожалки или, например, солитера содержит семя. А сколько растений производят себе подобных с помощью луковиц, корней, стеблей, листьев! Всё минеральное царство – это семя[301].
Согласно этому взгляду, мельчайшая часть минерала представляет собой зародыш этого минерала; в гомогенном же металле зародышеобразующая сила – повсюду. Здесь четче очертания, но сила глубже. В чистой субстанции все – семя. Своего рода акт веры в субстанциальные качества приписывает им не только способность к длительному бытию, но еще и возможность передавать их направленное к совершенству становление существу с неустойчивой металличностью. То, что философ XVIII века мог думать о столь активной субстанции, – поистине доказательство живучести мифа о металлической жизни.
Разумеется, в уме ребенка накапливаются те же образы. Ребенок высказывает (правда, не всегда с легкостью) грезы, о которых молча