т взрослые. Жан Пиаже[302] пишет:
У некоторых детей (не у всех, но у большого их числа) мы находим идею, будто осколки камней «пускают ростки», подобно растениям: «это зерна камешков» и «это рождает камешки», «их сажают», «это пускает ростки» и т.д. Следует ли усматривать в этих выражениях не более чем фигуры стиля? Впоследствии мы увидим, что речь идет о настоящей жизни, которой наделяется булыжник[303].
Растительное становление – промежуточное между становлением животного и становлением минерала – вызывает грезы, основанные на аналогии, и мы больше не понимаем их мощи, но они не могут оставлять безразличным земное или «подземное» воображение. Так, Кардано задает вопрос: «Что же такое рудник, если не растение, прикрытое землей?»[304] Если запасы рудника истощаются и чахнут, его достаточно прикрыть землей, вернуть к спокойному произрастанию, и столетием позже его вновь откроют и найдут пышно разросшимся. Вот она, интуиция жизни рудника, пережившая столетия. Бэкон также писал:
Некоторые древние сообщают, будто на острове Кипр находят некую разновидность железа, которая, будучи разрезана на мелкие кусочки и зарыта в часто поливаемую землю, как бы произрастает там, причем так, что все куски железа становятся гораздо крупнее[305].
Плодородие рудников – тема, которая во многочисленных трудах (Аристотель, Теофраст[306], Плиний) эксплуатирует одну и ту же эрудицию. То, что этот миф сохраняется у такого автора, как Бэкон, считающегося творцом экспериментальной науки, в достаточной степени доказывает, что грезы всегда образуют вокруг мысли некую туманность[307].
Разумеется, рудник может стареть. Рационалист скажет, что он исчерпан, поскольку из него извлекли всю руду. А вот грезовидец рудничной жизни будет грезить об исчерпанности более глубокой и органической: «Говорят, когда рудник стареет, материя минералов или металлов до такой степени смешивается с материей шлаков, что отделить их едва ли возможно, потому что минеральный дух, каковой должен приступить к разделению, имеется здесь в небольшом количестве и крайне слаб» (Duncan D. Chymie naturelle… 2е partie. 1687, р. 165).
Но мы сейчас займемся гораздо более определенными образами, и они откроют нам великие и простые силы воображения минералов.
Кардано советует мастеру-рудокопу отыскать «ствол рудника» (р. 101). Рудная жила – всего лишь форма, в стволе же есть еще и тяга, тяга самóй минеральной силы[308]. Какое изумительное подземное зрение, если вдохновенный рудокоп обнаруживает под землей целое рудничное дерево! «Металлические субстанции в горах устроены не иначе, чем деревья, и имеют корни, ствол, ветви и много листьев» (Cardan, р. 106). Несомненно, залежь прекрасного гипса в форме железного копья теперь наводит нас на мысли о листе стрелолиста. Романтизм рудников – от Гёте до Гофмана – может дать нам массу других примеров для минералогического гербария. Но гербарий этот,– на наш современный взгляд,– можно назвать лишь каталогом сравнений. Наоборот, живое воображение сравнениями не довольствуется. Оно не удовлетворяется поверхностным цветом и фрагментарной формой. Оно стремится к тотальности образа и к полной его динамике. Если оно находит лист, оно ищет также ствол и корень, а также всю силу распрямленного растения. Если настоящий ствол, ствол прямой, является подземным, то он растет из самого центра Земли. Вот докуда доходят глубокие корни, что вéдомы грезовидцам земной стихии. Древо рудника – это подземный Иггдрасиль.
По сравнению с такими образами, активность которых мы ощущаем в минералогии грез, романтизм представляется крайне робким. Он принадлежит эпохе, когда космические образы уже отмирают или по меньшей мере распадаются. Порою в них видят не более чем робкие метафоры. Так, на страницах, где Флориан[309] воспевает свою Окситанию, после описания плодородности земли, рождающей виноград и оливки, он говорит: «Мрамор, бирюзу и золото производит твоя плодородная почва» (Estelle // Œuvres de Florian. T. I, p. 252). Только чувствительность к древнему образу может открыть нам, что он еще живет в неброской форме. Небрежно брошенные выражения порою характеризуют поверья о тяге ввысь. Так, например, Вера, переводчик Гегеля, говорит, что рудные жилы – это потоки, «впрыснутые в скальную породу». Это впрыскивание представляет собой уменьшительное по отношению к свободной тяге. Между тем оно сохраняет малую толику ее динамического характера. Будучи столь ослабленными, космические образы растут лишь в связи с образами фрагментарными. Современный человек раздробил Imago Mundi[310]. Ему свойственны лишь частные порывы энергии.
Образ созревания минералов только и делает, что продолжает образ прорастания и роста. В земле золото зреет подобно трюфелю. Тем не менее для достижения полной зрелости ему требуется несколько тысячелетий. Минералог, преданный подземной жизни телом и душою, считает, что речное золото не равноценно золоту глубоких рудников. Не было ли это золото извлечено из своих естественных месторождений преждевременно? В речном русле золото не может ни «как следует вырасти», ни обрести тепло полной зрелости. Бурный поток взламывает «естественную посуду до окончательной варки», – говорит Филипп Руйяк, пьемонтский францисканец. А вот такой безбожник, с точки зрения алхимиков, как Бернар Палисси, верит в созревание минералов (р. 242). Подобно всем земным плодам, пишет он, минералы «в период зрелости имеют иной цвет, нежели в период зарождения». Иными словами, цвета соответствуют возрастам. Прекрасные цвета – приметы совершенной зрелости.
И наоборот, существует масса образов дряхлости металла, миновавшего возраст совершенства. У такого химика, как Глаубер[311], мы все еще можем прочесть:
Если металл достигает высшей стадии совершенства и остается неизвлеченным из земли, откуда он не получает питания, то в этом состоянии его вполне можно сравнить с дряхлым стариком… природа сохраняет тот же круговорот рождений и смертей в металлах, что и в растениях, и в животных.
Если металл залегает не в своей жильной породе, он не в силах продолжать совершенствование. Попав в пахотную землю, он даже может претерпеть наихудшие виды вырождения. Парацельс утверждает, будто языческие монеты от длительного пребывания в земле становятся каменистыми. До этого дело не дошло бы, если бы их обнаружили в должной залежи, в жильной породе, подходящей для их металлической жизни.
На взгляд алхимиков, Природа одушевлена материальной целенаправленностью. Если ничто не препятствует ее нормальным усилиям, любой металл Природа превратит в золото.
Если бы вовне не встречались препятствия, противостоящие осуществлению ее планов, Природа всегда завершала бы все, что она производит… Вот почему мы должны рассматривать рождение несовершенных Металлов как появление на свет Выродков и Монстров, каковое происходит лишь потому, что Природа идет в своих действиях окольным путем, и оттого, что она встречается с сопротивлением, связывающим ей руки, и с препятствиями, мешающими ей действовать столь закономерно, сколь она привыкла… Отсюда получается еще и то, что, желая произвести один-единственный Металл, она все же бывает вынуждена сделать из него много металлов[312].
Меж тем лишь золото – «Дитя ее желаний». Золото – «ее законнорожденный сын, ибо лишь золото заслуживает имени настоящего продукта».
Было бы нетрудно накопить массу цитат, которые докажут, что для алхимика жизнь металлов представляет собой путь материального совершенствования. Золото – это великое будущее минералов, это наивысшее упование материи, плод длительных усилий в царстве глубинной твердости. Вот тут-то выражение «плод усилия» обретает полный материальный смысл. Здесь конкретными являются и усилие, и его плод. Следовательно, с алхимической точки зрения золото оценивается в суждении, имеющем субстанциальный и космический смысл. Оно располагается на значительном расстоянии от суждения о полезной ценности, которое классическая психология считала основой честолюбивой жизни алхимиков.
Это суждение, выносящее материальную оценку, покажется еще более отчетливым, если мы сопоставим с ним презрительные суждения о «нечистых» металлах. По мнению Фабра, свинец – это «скупое, смрадное и протухшее» золото. Локк считает, что, «поскольку металлический дух обладает в своем начале низким и мерзким телом»[313], функция алхимика состоит в его очищении.
Вот так всю алхимию одушевляет диалектика похвалы и оскорблений, об изобилии которых можно и не подозревать, если ограничиваться чтением исследований историков химии. В действительности же ценностные суждения просто подавляют объективные.
Не столь уж немыслимо доказательство того, что эта диалектика похвалы и оскорблений неотделима от подлинной симпатии к жизни минералов. Мы замечаем, как минералоги обвиняют химию в разрушении минералов. Так, Вернер[314] говорит о рудах, как бергсонианец – о жизни. Имея все те же притязания на глубинное, конкретное и непосредственное познание, не лучше ли, думает Вернер, познавать минерал напрямую, изучая его естественными средствами, пятью органами чувств? Обоняние, вкус и осязание скажут о нем больше, чем взвешивание. Вернер любил свою коллекцию камней, словно семью живых существ. Он получил