Прежде всего перечитайте ученый труд, например Бернара Палисси, и вы поймете, что такое эндосмос легенды и опыта. Бернар Палисси считает, что «человек, животное и дерево могут редуцироваться в камень» (Œuvres, р. 203). Между тем, он признает, что относительно человека фактов засвидетельствовать не удалось. Он говорит, что был знаком с одним медиком, видевшим в кабинете некоего помещика «окаменелую человеческую ногу»; другой медик якобы видел «окаменелую человеческую голову». Таким феноменам Бернар Палисси дает толкование, находящееся в центре множества его мыслей: все происходит благодаря «способности к заморозке», в силу аттракции солей. На многих страницах своих трудов Бернар Палисси поистине переживает эту стягивающую способность солей, это притяжение подобного подобным, сыгравшее столь громадную роль в интуициях Бэкона. «Соль находящегося в земле тела притягивает другую соль (соль камней)… и обе вместе могут затвердеть и превратить человеческое тело в металлическую материю».
Бернар Палисси находит новое применение этой столь глубинно субстанциалистской аттракции, являющейся весьма отчетливым признаком материального воображения, когда говорит, что пни виноградной лозы, попав в глину, превращаются в железо, «ибо хорошо известно, что соль лозы, называемой tartare, обладает превосходными свойствами, привлекающими металлы» (р. 207).
Итак, минерализующее действие является здесь в высшей степени позитивным. Мы воображаем, что оно действует против обычных сил распада.
Чем больше мы удаляемся в прошлое, тем более активными становятся эти легендарные силы. Так, в своем Tirocinium Chymicum Жан Беген[321] говорит о принципе каменной соли, о минеральном Эликсире, который сохранил «тело прекрасной девушки, обнаруженное при Папе Александре VI в древней могиле столь свежим, будто она только что испустила дух, хотя это и произошло более 1500 лет назад»[322].
Фольклор, как и старинные колдовские книги, поможет нам подготовиться к легендарному материализму, постоянно задействованному в воображении. Так, Поль Себийо[323] замечает, что медь в некоторых повествованиях называют «минерализованной кровью людей, раздавленных гигантами». Впрочем, известно, что классическая мифология рационализует легендарных великанов через тот факт, что в земле обнаруживаются оссуарии людей громадного роста. Боккаччо упоминает раскопанного в Сицилии окаменелого великана ростом в двести локтей.
Если теперь наш дух исполнится этими стародавними, прочитанными в старых книгах воспоминаниями о людях, то своего рода ониризм чтения, ониризм, формирующийся в области промежуточной между фактами и грезами, позволит принять новый рассказ с большей снисходительностью. С большей легкостью мы воспримем и слегка преувеличенные детали, например, вот эту: на цветах в петлице у жениха «не было ни малейшего следа разрушения» (Hoffmann Е. Т. А. Œuvres, р. 120). Зайти немного дальше дозволенного в фантастическом рассказе – один из способов подчеркнуть правдоподобный характер не столь совершенной фантастики. Цветок? – Нет, какой там цветок, лицо. Разве мы не начитались рассказов о таких чудесах?
Впрочем, теперь мы оказались в центре реалистического образа металлизации, ибо смысл рассказа – в этом образе. Между тем сам по себе этот образ не доносит до нас всей мощи рудника. Необходимо, чтобы мы добавили к нему силы более смутные и глухие, чары жизни минералов, подземной жизни. Эти силы относятся к сфере воображения материи.
Обобщенно говоря, рассказ, подобно сновидческим доктринам рудника, должен подвести читателя к самим залежам, где происходит минерализация. Он должен пробудить в читателе теллуризм, внушить читателю интерес к миру минералов. Влечение к руднику подробно описывается в гофмановском рассказе. Жизнь минералов беспредельно притягивает того, кто посвящен минеральной жизни и смерти. И мы добираемся до сложных образов, в которых психоанализ отыщет превосходный материал для анализа. Символы возвращения к матери и смерти как матери уловлены здесь в их синтезе. Никогда такой синтез не достигал большей силы и напряженности, чем в этом образе. Души чувствительные, более воздушные или в большей степени ощущающие влечение к пьянящей волне, отшатнутся от этого синтеза рудника, матери и смерти. Некоторые образы новеллы они сочтут зловещими. Однако уже тем самым повествование Гофмана с легкостью станет психоаналитическим тестом.
Как только мы чуть пристальнее посмотрим на смешение человеческого и теллурического, нам удастся понять смысл образов смерти в земле и смерти в глубинах. Подземная Королева желает взять жениха для одной из дочерей земли. Она порабощает его гипнотизмом глубин. «Вниз, вниз, поближе к вам!» – шепчет грезящий (р. 100), и Гофман комментирует: «Его подлинное „я“ спускалось в центр земли, и он почивал в объятиях королевы в минуты, когда добирался до своего неприметного ложа в Фалуне», в жилище его живой невесты. Эта разделенность бытия на сон и бодрствование, эта двойственность жизни грез и реальной жизни представлены с большой психологической тонкостью. В таком сомнамбулизме глубин очень хорошо проявляется вертикальность сознательного и бессознательного. Наблюдая за его эволюцией, мы поймем, почему Дюрлер сказал, что спуск в земное лоно представляет собой один из наиболее действенных образов для изучения бессознательного[324]. Этот рассказ нетрудно сопоставить с древними мифами. Например, многие повествования согласуются между собой, сообщая, что Трофоний[325] был «знаменитым архитектором, что, спасшись бегством от врагов, был поглощен землею вблизи Ливадии, а теперь живет в ее лоне вечной жизнью, предрекая будущее тем, кто спускается к нему и вопрошает его» (Rohde Е. Psyché. Trad., р. 95). Более современные рассказы – типа гофмановского – подчеркивают материальные инстанции, каковых почти не было заметно в некоторых античных повествованиях, уже весьма эвгемеризованных. Потому-то мы лишь мимоходом приводим ссылки на аналогичные повествования, исследования которых можно найти в книге Роде[326] (см. рр. 102–103).
Несмотря на все свои достоинства, рассказ «Фалунские рудники» все же не представляется нам совершенным. По сути дела, его детерминированность материальными образами наталкивает нас на ряд возражений. Фактически эта новелла не кажется нам достаточно продуманной с металлической стороны, а ее социальный «наряд» идет в ущерб ее космической мощи. Фундаментальный образ минерализованного рудокопа достигается лишь в конце рассказа. Он не подготовлен несметными богатствами, которые автор мог бы обнаружить в легендах. Будучи вынесенным из шахты, минерализованное тело тотчас же рассыпается в прах, словно для того, чтобы запретить всякое позитивное исследование чудесного факта, как будто автор внезапно отрекся от всей совокупности грез о минерализации.
Забыта еще одна черта: в одной старой книге сказано, что по выходе из земли – пятьдесят лет спустя после его погребения – тело теллурического человека было еще теплым. Как и многие другие, с этой легендой встретился Жан-Поль Рихтер. И эту легендарную черту он сохраняет. У него труп ребенка, найденный восемьдесят лет спустя после его исчезновения, еще теплится. Этого требует земной ониризм минерализации в лоне земли. По многим качествам такая глубинная, плавная, медлительная минерализация, наступающая во время мирного сна и застигающая спящего врасплох, отличается от «медузирующего» окаменения. В ее результате мы не видим окоченевшей фигуры, внезапно остолбеневшей от ужаса. Различие между первой и вторым – это именно разница между материальным и формальным образами. Впоследствии мы заметим, что по-настоящему сокровенный образ хранит следы какого-то мягкого тепла. Ведь все, что медленно формируется в царстве воображаемого, сохраняет мягкую теплоту.
Нам, быть может, возразят, что вводимое нами здесь различие чересчур искусственно. Но если мы согласимся с возражением, мы нарушим сопричастность, что сродни самой жизни воображения материи. Если же мы, напротив, захотим понаблюдать за материальными образами в их глубине или, точнее говоря, в никогда не завершающихся поисках субстанциальных глубин, то мы не сможем недооценить чары подземных минералов,– как если бы глубина субстанции и глубина шахты усиливали их символический смысл. Когда минералы выходят на поверхность, когда они выставляют свое бытие на дневной свет, они, с точки зрения грезовидца, стремятся стать формами, их рост заканчивается, и они становятся инертными и холодными. А вот в лоне рудника они наделяются всеми привилегиями становления, всеми его возможностями. Функция понятий состоит в пренебрежении деталями. Образы же, напротив, их интегрируют. Отделанный металл может казаться холодным, он может производить первое впечатление холода, обездвиживающего идеи философа. Но благодаря воображаемому росту металл интегрирует теплоту роста. Грезы о концентрированной субстанции возвращают ей качество теплоты, в которой ей может отказать опыт.
Все эти образы прояснятся, если занятия минерализмом мы будем сочетать с темами воли, принимая динамические образы энергии рудников. У моряка взгляд острый из-за того, что он расслаблен и далеко видит; у рудокопа же взгляд проницательный оттого, что он напряжен и видит хорошо. В «Фалунских рудниках» старый шахтер говорит скитальцу морей (р. 97):
Кто сказал тебе, что если уж слепой крот роется в земле, повинуясь слепому инстинкту, то глаза человека при свете подземных вспышек в отдаленнейших глубинах рудника незаметно не приобретают больше энергии, так что ему, наконец, удается своим проницательным взглядом уловить в чудесных формах царства минералов отсвет того, что сокрыто в небесах выше облаков?