жизни металлов можно, имея в виду эффект контраста, сопоставлять весьма диковинные теории Ламарка. На взгляд великого натуралиста, разнообразнейшие формы материального мира, например, глина в виде мела и асбест в виде сланца, являются остатками растительной или животной жизни. Признаки организации, которые мы можем выявить в грубой материи, служат, по мнению Ламарка, следами единственной потенции к организации, что действует в природе: жизни. После смерти живого существа материальные принципы, аккумулированные жизнью (а это прежде всего воздух и вода), поначалу исчезают. Третье материальное начало, огонь, впоследствии частично рассеивается; другая же часть жизненного огня может скрываться, и мы обнаруживаем ее в твердых камнях. Итак, эти твердые камни, некие до предела сгущенные остатки, являются окаменелостями живых существ, ископаемыми уже не по форме, но по самой материи.
Следовательно, камень, кристалл и металл – примеры архаизма материи, организованной жизнью. Читатель, у которого достанет терпения прочесть, например, два толстых тома «Исследований о причинах основных физических фактов» (Аn II), будет то и дело изумляться. Он увидит, до какой степени виталистское воображение Ламарка шло вразрез с химическими открытиями его эпохи. Регулятивное начало ламарковской химии – это тенденция всех составных веществ в природе к саморазрушению, когда отправная точка – живая материя (Т. II, р. 33). Благодаря своего рода систематике смерти, смерти глубинной, смерти материи, последовательно возникают разные виды минеральной материи, начиная от материи, организованной жизнью. Всю эту эволюцию в обратном направлении – от живой материи к материи минералов – он резюмирует в таблице (Т. II, р. 360), которой придает большое значение. В более разработанном виде Ламарк воспроизводит ее в своей книге V[331] года, где он объединяет «Записки, излагающие основы новой физической и химической теории» (р. 349). Эта таблица первичных тел исходит из «останков живых тел». Кровь, желчь, лимфа, моча, жир, желатин, фибрин, кости и роговой слой образуют «животный перегной панцирных» и «кладбищенский перегной». С другой стороны, основные соли, сахар, слизь, камедь, растительное масло, смола, крахмал, клейковина и древесина формируют «растительный перегной равнин» и «растительный перегной болот». Исходя из этих четырех типов перегноя Ламарк обозначает ископаемые минералы, располагая их в четырех столбцах.
В качестве примеров приведем некоторые из минеральных ископаемых, происходящих из живого, в порядке непрерывно усиливающегося разрушения. Исходя из животных, среди прочих субстанций Ламарк называет мел, мрамор, гипс, кремень, агат, опал, алмаз. Отправляясь от растений – глину, черепицу, стеатит, жировик, слюду, яшму, гранаты, турмалин, рубин, аметист. Фигурирует в таблице еще и то, что исходит из определенной стадии глубинного разрушения как животной, так и растительной материи, прежде всего пириты[332], затем металлические руды и, наконец, сами самородные металлы. Итак, свинец, железо и золото в минеральных грезах великого естествоиспытателя представляют собой сгущенную плоть, кровь или же ультракоагулированный древесный сок. Эта ископаемая плоть еще хранит малую толику огня жизни с незапамятных времен. Этот-то остаточный огонь и придает ей непрозрачность и цвет. Если наступит тотальная смерть, то регрессивная эволюция минеральной жизни приведет к возникновению конечной материи, последнего трупа, и это – горный хрусталь. В горном хрустале материя земли «полностью воспользуется своими качествами, каковые суть: твердость, нелетучесть, огнеупорность и полное отсутствие запаха, вкуса, непрозрачности и цвета» (Lamarck J.-B. Recherches. T. II, р. 369).
Более знакомые примеры притязают на подтверждение этой судьбы материального разрушения (Recherches. T. II, р. 357). Ламарк пишет:
Достаточно рассмотреть субстанцию большинства булыжников, чтобы убедиться в частоте перехода одной и той же субстанции от известкового состояния к состоянию кремния. Внешняя часть почти всех булыжников является пока еще совершенно известковой, а внутренняя – полностью кремниевой или чисто стекловидной…
Таким образом, речь идет не просто о поверхностном износе камней. Смерть находится внутри. Чем сгущеннее существо, тем дальше оно от жизни. Все, что сгущается, все, что рассыхается, и все, что сморщивается,– вот признаки материальной смерти. Наиболее тяжеловесное является наиболее мертвым, самым скученным и погруженным. Вся земля, с точки зрения Ламарка, следовательно, представляет собой своего рода космическое кладбище, где всё – трупы. Опираясь на эту систематику материи как трупа, Ламарк объявляет чепухой всевозможные алхимические теории, верившие в жизнь минералов, в медленное и закономерное вызревание металлов[333].
Возможно, анализ столь обстоятельной системы образов, как ламарковская «геология», картинок, которые во всех деталях подлежат ведению психоанализа инстинкта смерти, мог бы послужить для вынесения оценок более скрытым образам. Между тем в несомненно более фрагментарной «геологии» Мориса Барреса представлена особая ось грез о земле. К примеру, в «Саду Береники», XII, читаем: «Геологические модификации аналогичны типам деятельности живого существа». Баррес не отдает себе отчета в том, что состояние ископаемого существа является состоянием дефицита. Его невозможно грезить как деятельность, поскольку это крах всякой активности, поскольку такова судьба трупа у Ламарка. Лишь окольный путь грез, наделяющих землю жизнью, может придать активность ее глубинам. И тогда следует размышлять уже не об отложениях, а о выходящих на поверхность живых существах, о живых минералах, о минералах с активными корнями, ищущими в центре земли тайну вертикальной жизни. Если мы понаблюдаем за такими образами, мы поймем, что бессознательное не воспринимается как редукция сознательного,– но также и то, что,– на какую бы глубину мы ни опускались,– за бессознательным следует наблюдать как за силой, выходящей на поверхность, как за силой, ищущей выражения, словом, как за производством. Всякий образ позитивен. Всякий образ развивается позитивно, увеличивая блеск, вес и силу. Вот почему темы Ламарка, даже как космологические грезы, едва ли могут вызвать отзвуки. Надо ли выделять страницу из «Моих тетрадей»[334], на которой Баррес говорит, что ему хотелось бы стать поэтом вулканов? Ведь здесь в барресовской геологии опять же нет ничего позитивного. И прочитываем мы в ней не столько совет вспыхивающего огня, сколько всё тот же образец сухой и растрескавшейся земли, земли, что вырождается в духе Ламарка. В пригрезившемся ему вулкане Баррес, как он недвусмысленно заявляет, наделяет ценностью лишь засушливость.
Идея книги о вулканах. Если бы вождь всей поэзии дал мне возможность избрать литературную сферу во всем мироздании, я не пожелал бы обездолить никого из мэтров, царящих над океаном, на равнинах, среди озер и лесов. Я оставляю им эти красоты. Из всех форм Природы наиболее могущественная, волнующая, та, которую я хотел бы изучать и отображать,– таинственный, жгучий и бесплодный вулкан. Вот этой-то ярости, этого-то великолепия, этой-то сухости я и хотел бы быть поэтом. Я чувствую, какую дочеловеческую книгу, какой первозданный гимн о своих путешествиях к вулканам я поведаю!
Если бы мы писали книгу по истории познания металлов, нам пришлось бы здесь привести многочисленные указания о взаимоотношениях между астрологией и алхимией, в особенности же – о магических соответствиях между металлами и светилами. Здесь же мы хотим проанализировать такие соотношения лишь под углом осмысления. Мы лучше уразумеем это осмысление, если учтем, что оно касается человеческой жизни. Для Парацельса семь металлов служат связующими звеньями между Макрокосмом и Микрокосмом, между Вселенной и человеком. Вот какова эта гармония в том виде, как она приводится у Элен Метцгер в ее книге «Понятия науки» (Concepts scientifiques)[336]:
В этой таблице не фигурируют конечности. Они считаются чисто животными частями тела. Они не сопричастны ни грезам о глубинах, ни субстанциальным грезам. Очевиден был чисто внешний характер конечностей, их понимали как механические случайности. Строго говоря, болезни конечностей и представляют собой механические несчастные случаи. Они нарушают механизмы, при помощи которых человек воздействует на механическую вселенную. Все эти акцидентальные болезни подвергаются суждению ясной мысли. Стало быть, донаучные формы медицины, занимающейся конечностями, относятся к экстравертивной медицине. И наоборот, медицина внутренних органов длительное время рассматривалась под знаком интровертности. В этом не слишком отдают отчет в нашу эпоху, когда любую затею по самоанализу, с помощью которого больные «сочиняют небылицы» относительно состояния своих органов, характеризуют как бред. В донаучные века интровертивной была именно вся медицина. Медицина обращалась к вселенной как к ответственной за состояние конкретной селезенки и определенной печени. Любое больное тело считалось центром разладившейся вселенной. А значит, не стоит удивляться тому, что история медицины содержит столь грандиозные сновидения.
Если бы нам захотелось «вставить в рамку» все эти сновидения, нам следовало бы находить и объединять темы астрологии и геомантии[337]. Впрочем, с ними можно было бы сопрягать и прочие методы гадания. К примеру, де ла Шамбр