[338] в «Рассуждении о принципах хиромантии» (1653) находит соответствия между различными органами человеческого тела и пальцами руки. Подобно тому как сами органы связаны с планетами, пальцы руки соотносятся с небом – так хиромантия сопрягается с астрологией. Безымянный палец, например, соотносится с сердцем, а стало быть, находится в отношениях с солнцем. Безымянный палец считается еще и медицинским, т.е. более всего подходящим для приготовления микстур и болеутоляющих лекарств. Как мы видим, тут открывается дверь для крайнего мультидетерминизма. Мультидетерминизм – это не что иное, как та самая сверхдетерминация, которая в психоанализе считается одним из явных симптомов интровертности. Чтобы представлять себе ее развитие, следует не только иметь в виду символизм форм, но и допускать символизм абстрактных идей. Однако сейчас речь не об этом. Грезы о материи, которыми мы занимаемся в этой работе, всегда останутся частными. И как раз ввиду их частного характера им присущ материальный оттенок. Они требуют конкретных доказательств со стороны как опыта, так и бессознательного. Преобразования – если не трансмутации,– коим с легкостью подвергается материя, служат подтверждением великих онирических аналогий. Когда мы грезим о вещах, их легко уподоблять друг другу. Еще в XVIII веке один автор, переведенный Дидро, писал: «Настоящий врач должен быть в состоянии произнести по поводу человеческого тела: вот сапфир, вот ртуть, вот кипарис, а вот цветы желтофиоли» (James R. Dictionnaire de Médecine. Discours historique, p. CXIII).
Возможно, пример, взятый из столетия, когда алхимия уступила место научной химии, поможет – в жанре настоящей пародии – понять несложность материального символизма, материальных соответствий: рационалист Шапталь на свой лад в нескольких словах разъясняет наиболее темные типы символизма: «Алхимики обозначали медь именем Венеры по причине легкости, с которой та сочетается и образует сплавы с прочими металлами» (T. II, р. 347). Эту медь-проститутку судят слишком уж скоро, даже с химической точки зрения. Но пример достаточно отчетливо демонстрирует фон бессознательного, сохраняющегося даже в самых что ни на есть трезвых головах. Под убогим объективным предлогом Шапталь вновь ссылается на образы алхимических марьяжей.
Впрочем, мы собираемся более отчетливо рассмотреть отношение нашей нерелигиозной эпохи к алхимическим материям. Мы увидим, как сохраняется одна тенденция грез о металлах. В следующем примере можно в подробностях увидеть интерференцию стародавних образов и мыслей, присущих нашей эпохе.
В книге «Разговор в саду» Э. В. Эшман пишет:
Утесу тоже хотелось бы существовать. Если бы мы знали его инстинкты и средства, годные для того, чтобы его возбуждать и оплодотворять, мы, возможно, сумели бы заняться разведением разных видов мрамора, подобно тому, как мы разводим георгины или сиамских кошек.
Ясно, что этот автор говорит без глубокой веры, одушевлявшей алхимиков несколько веков тому назад. А между тем мы ошиблись бы, если бы увидели здесь только парадокс или иронию. Везде, где проявляет непокорность разум, задействовано воображение. Образы всегда окутаны атмосферой искренности. Подтверждение этому мы обнаружим к концу этого абзаца. Но предмет споров прояснится лишь в том случае, если сначала мы расклассифицируем нюансы. Можно ввести следующие различия. Мы различаем четыре состояния веры.
1. Присущее психике, безоговорочно верящей в рост минералов.
2.Свойственное психике, которая, возможно, в это и верит, но уже подшучивает над собственными верованиями. Простецкий тон дю Бартаса[339], возможно, поможет поточнее определить этот нюанс. Впрочем, если мы хотим заниматься психоанализом культуры, это состояние веры не нужно исследовать чересчур подробно. Культурное Сверх-Я подавляет грезы, каковые меж тем направляют воображение, с тех пор как грезовидец проникается уверенностью в своем одиночестве и начинает грезить поистине для себя.
3.Метафизические утверждения о воле камня и руды, какими мы находим их в философии Шопенгауэра, не без стеснительности мешающей философу множить и особенно – уточнять свои примеры. И тогда прибегают к догматическому утверждению грез, преподнося их как мысли. Я притязает на равенство с персонажами, отраженными в Сверх-Я.
4.Наконец, можно отдельно рассматривать спокойную уверенность современного ученого, отныне имеющего дело с поведением неодушевленного и с легкостью отрезающего от своей культуры всевозможную чушь, отошедшую к истории.
А теперь мы попытаемся возвести свидетельство Эшмана на психологический уровень. Оно приглашает нас отступить в сторону воображаемого, несмотря на уверенность в поведении неодушевленного, и уточнить образы вопреки обычаям философии. Иными словами, запреты науки и принимаемые философией меры предосторожности не препятствуют игре воображаемых ценностей. Они всего-навсего делают эту игру более тонкой и изощренной, а когда вместе с Эшманом мы пожелаем ей поддаться – еще и более стимулирующей. Поэт рисует мне это хрустальное острие столь хрупким, что, подобно Салавену[340], я чувствую искушение разбить его. Но не отразит ли оно натиск? Разве, по сути своей, камень не предоставляет нам материального подтверждения воли быть заостренным, а точнее – воли к прокалыванию? Чтобы понять агрессивность камня, достаточно найти врага, которого он боится. К нему так подходят анималистические образы!
Известковый шпат с Андреасберга: как ощетинивается он, весь в пене пузырьков, еще дрожа от дыхания энергии, стремящейся оторвать новые ячейки от его материи и преобразить их.
В другом прозрачном камне воображение видит белизну при его обработке. Разве эти белые следы не напоминают млечный сок, усваиваемый прозрачной материей? «А рассматривая глыбу исландского халцедона, мы направляем взгляд прямо во внутренности животного, медленно пережевывающего пищу» (р. 27). Так жизнь минералов приумножает свои образы в ущерб рациональным идеям; наиболее устойчивые формы начинают деформироваться, как только воображение связывает их с живым. Но – странная привилегия, оставшаяся почти незамеченной,– больше всего способно к варьированию литературное воображение. В царстве литературного воображения стоит лишь появиться новой вариации на допотопную тему, как на эту вариацию начинают воздействовать фундаментальные грезы. Уже никто не верит, будто исландский халцедон живой, но тем не менее писателю удается показать его в процессе пищеварения. Этот образ, столь ложный с формальной точки зрения и столь явно отвергаемый трезвой мыслью, онирически правдив. И как раз этот психологически правдивый ониризм способствует легкости чтения приведенной страницы Эшмана. Читатель, не желающий переживать литературные образы медлительно, в медленном ритме, при котором ощущается пищеварение халцедона, разумеется, может захлопнуть книгу. В книгах большой литературы истории сочиняются для того, чтобы расставлять образы по местам. Если читателю не по душе пребывать среди образов, чтение приведет к потере времени.
Можно привести примеры, когда грезы о металлах приводят к созданию историй. Мы держим в руках какой-нибудь металл, а в грезах становимся разведчиками земных недр. Металл, субстанция немного диковинная, зовет к приключениям. Не поразительно ли узнать, что Пьер Лоти так и остался под впечатлением столь специфического воспоминания детства, как грезы об олове? В «Романе о ребенке» можно прочесть: «Раздосадованный дождем, от нечего делать я решил развлечься и для этого вообразил, как расплавлю оловянную тарелку и – жидкую и раскаленную – брошу ее в ведро с водой.
В результате получилась какая-то истерзанная штука цвета прозрачного серебра и чем-то напоминавшая руду. Я долго и мечтательно ее разглядывал» (Loti P. Le Roman d’un Enfant, pp. 276–277). К сожалению, Лоти не описывает нам своих материальных видéний. Но последующие страницы все-таки небезынтересны, поскольку созерцание минерала определяет поведение разведчика земных недр.
Итак, на другой день, когда мы добрались до середины горы по пути, – как бы там ни было, – отменно подходящему, безлюдному, таинственному, пролегавшему среди лесов и зажатому тесными мшистыми склонами, я остановил свой отряд, повинуясь своему нюху вождя Краснокожих: вот оно, должно быть, где; я признал существование драгоценных залежей, – и действительно, покопавшись на указанном месте, мы обнаружили первые самородки (расплавленную тарелку, которую я зарыл накануне).
Эти рудники бесперебойно давали нам работу в продолжение всего конца сезона. Им (его товарищам), абсолютно убежденным, хотя и ошарашенным, и мне, который каждое утро расплавлял столовые приборы и кухонные тарелки, чтобы подпитывать наши серебряные жилы, – так что я сам тоже почти поддался иллюзии…
Разумеется, этот психологический документ можно изучать с нескольких точек зрения. «Социальная перегруженность», характеризующая преждевременную потребность в доминировании, склонность по-военному командовать группой сорванцов в конечном счете маскирует более глубокую материальную грезу. К тому же весьма очевидно, что представленные здесь интересы являются полунаивными и полуинтеллектуальными интересами «практического урока». Эти «практические занятия» (leçons de choses) зачастую организуются кое-как, и учитель ведет себя на них отстраненно: в наших школах почти не преподают материю. Но каким бы убогим и инертным ни было такое преподавание, оно все же оставляет неизгладимые следы. Когда ребенок видит, как плавится олово или свинец, это открывает перед ним глубокие материалистические перспективы. Пусть каждый, кто любил мастерские и карьеры, вспомнит об этом! Энциклопедия материалистических грез могла бы предоставить нам психологические детали, о которых мы даже не подозреваем. Но мы привыкаем обозначать вещи через их формы и цвета, и ни один из нас не делится с другими впечатлениями, приобретаемыми нами от материи предметов. Между тем стоит лишь какому-нибудь писателю поведать нам свои грезы о сопричастности к определенной материи, как в нас просыпается неожиданный интерес к банальнейшим вещам. Прочтите, к примеру, превосходную статью Мишеля Лейриса