Chose vraiment épouvantable,
De la force du Diamant,
Opiniâtre à son contraire,
Combattant comme un adversaire
La force et la vertu de l’Aimant.
Скажу я вещь невероятную,
Вещь поистине устрашающую,
О силе Алмаза,
Упорствующего против своей противоположности,
Борющегося, словно противник,
С силой и доблестью Магнита.
Но кто сейчас считает, что Алмаз и Магнит остались непримиримыми противниками – не только по этимологии, но и для воображения сил?[378]
Эта тема космической силы алмаза, камня, сосредоточивающего силы мироздания, может сочетаться со стихиями в исследованиях психологической зоны, промежуточной между опытом и воображением. Но отчетливо уловить, в чем проблема, трудно, поскольку сам избыток метафор привел к износу наивных убеждений. Так, один автор XVII века после нескольких других легенд сообщает еще и следующую:
Алмаз, который не поддается величайшим силам вселенной, таким как железо и огонь, по словам Плиния, складывает оружие перед кровью Козла и уступает ей, надобно лишь взять ее прямо из животного и употреблять теплой.
Впрочем, автор добавляет: «В Париже над этим насмехаются, к тому же это сказка и ее не следует рассказывать в приличной компании». Цель такого предуведомления, несомненно, убедить нас в том, что в записи этого поверья также присутствует неуместность. Мир устроен так, что мы, как правило, запрещаем улыбаться философу, изучающему поочередно рассудок и образы: если он рационалист, то разве у него нет обязательств по отношению к серьезному, к строгости и косности рассудка, а если он желает изучать ониризм, то как он посмеет отрешиться от энтузиазма и забыть вдохновенный тон? А тем не менее существует столько промежуточных проблем! Рационализация зачастую бывает изнанкой рациональности, а воображение часто переходит от убежденного тона к подшучиванию. В приведенном примере насыщенный отзвуками предрассудок экстравертируется в шутку. Если бы наша цель состояла в нагромождении примеров такого рода, мы могли бы беззлобно посмеяться над всеми преимуществами психоанализа. Даже в сфере рационального познания мы приходим к лучшему пониманию чего-либо, когда искренне смеемся над собственными заблуждениями.
Нет более затертого образа, чем образ пламени алмаза; нет более легкой материальной сопричастности, чем причастность драгоценного камня огню стихий. Нам кажется бесполезным приводить его примеры в простой форме. Образ кристалла, который «мечет пламя», в какой-то степени является естественным. Стало быть, мы удовольствуемся показом того, как этот образ обрабатывается метафорами, как воображение возвышает его сверх всякой меры.
Поначалу кажется, что воображение, не устающее наделять свои объекты богатствами, с легкостью перегружает собственных героев сокровищами. Литературное воображение расточает украшательство. В романах носят гораздо больше украшений, нежели в жизни. Вот как Гюстав Кан описывает цирковую звезду:
Змея из карбункулов расплющивалась о ее грудь; в громадном опале у нее на шее отражались зори в млечном утреннем тумане на больших реках, а дальний пылающий костер был фоном и как бы душой камня[379].
Превосходный пример нагромождения космических прилагательных: тут и вода, и молоко, и туман, и огонь. Прекрасный пример противоречий, дорогих для воображаемого богатства: большая река и пылающий костер. И все это на груди наездницы! У символизма было неплохое зрение!
Камни могут превращаться в образы снопов многоцветного пламени. В своей книге «Ковчег» Андре Арнивельде проявляет собственную причастность снопу пламенных отблесков, «космическому празднеству», в следующих выражениях:
Опьяненный и беспредельный, жонглируемый этой огненной волной, жонглирующий сам, свет, попавший в эту бурю камней, я чувствовал, как я журчу, пылаю и блистаю в демиургической оргии лучей, цвета и пространства…[380]
Грезовидец жонглирует и жонглируем, мечет огни, а огни мечут его – вот доказательство того, что он причастен струе пламени, брызжущего из камней. Не будем забывать, что огонь обретает смысл в своих образах прежде всего благодаря движению. Это ускоритель как в воображаемом, так и для воображающего. Слово пыл обращается ко всем органам чувств.
Подобно любому сочетанию живых и разнообразных красок, скопления драгоценных камней наделяются движением и порывами. Кажется, будто они – эти тысячи неподвижных огней в драгоценных камнях – уже готовят образ колибри и райской птицы, которых так часто сравнивают с летающими сокровищами. Жюль Дюгем[381] сообщает легенду об индийских мудрецах, поднимавшихся в воздух благодаря свойствам драгоценных камней, и добавляет:
Малайцы некогда поклонялись маленькой райской птичке… коей они приписывали миссию провожать и защищать стаи изумрудных райских птиц[382].
Наконец, «перья наделяли способностью к полету носившего их мудреца». Легенды группируются вокруг простой реальности и сцепляются с нею: цвета огня летучи. Они потрескивают. Во многих образах африканский ткачик в полете как бы разбивает кристаллы. Андре Бретон оформляет этот образ по-новому: «Алмаз можно разделить на столько алмазов, сколько потребовалось бы для купания всем африканским ткачикам»[383]. Для поэтов кристалл – это еще и своего рода звуковой охват вселенной. Пьер-Жан Жув[384], умеющий вслушиваться в тихое безмолвие стихов, пишет:
La chose tremble et l’on entend
Les forêts de cristaux se former…
…………………………………
Les musiques jamais entendues se mettre au travail.
Вещь дрожит, и мы слышим,
Как образуются леса кристаллов…
…………………………………
Неслыханная музыка принимается за работу.
(Le Paradis perdu. Mouvement, p. 20)
При умиротворенном созерцании слышится хрустальный перезвон. Похоже, что некоторые напряженные души в своем напряжении ощущают кристалл как взрывчатую материю, в которой содержится разрывающий клетки огонь. На взгляд д’Аннунцио, кристалл представляет собой прозрачную боль, чуть ли не разбивающую сердце[385]. В «Может быть, да, может быть, нет» сланцы блистают так, что кажется, будто они «потрескивают, словно стерня в пламени… прокаленные булыжники сияют острой белизной, подобно отрывистым крикам» (Trad., р. 270).
По многим качествам феникс, огненная птица, подобна «агрегату» летающих драгоценных камней. Один автор описывает ее «в пурпурном оперении с двумя слоями позолоты». Из бессознательного образ наделяется сверхрасцвеченностью, чтобы подчиняться закону сверхдетерминированности богатств. Цвета недостаточно, нужен еще блеск, а блеск и огонь сконденсированы в драгоценных камнях.
Для доказательства нашего сближения «драгоценные камни – райская птица – феникс» покажем, как один автор говорит о райской птице:
Вечная игрушка воздушных волн, райская птица не находит иного убежища, кроме дыхания ветров, другой пищи, кроме небесной росы. Природа, украсившая ее отблесками изумруда и позолоченными лучами топаза, дала ей лишь крылья, словно бы для того, чтобы призвать ее к небесной любви, которую никогда не придется осквернить земле… Под ее роскошными золотыми крыльями природа соорудила мягкое гнездо из перьев, и в небесах, которые райская птица не должна покидать иначе, как чтобы умереть, ее птенец резвился подобно фениксу в первых лучах солнца[386].
Так украшения из драгоценных камней становятся многоцветным пламенем, пламенем подвижным и летящим. Сокровенный огонь оживляет их, подготовляя метафоры, связанные с жизнью.
Полное изучение воображаемых огней в драгоценных камнях должно «пройтись» по всему спектру – от белизны до блеска, от «топазов, этих сосулек старых строгих вин», как выразился Шарль Кро[387], до пылающих рубинов. Но именно по рубинам мы лучше всего измеряем живость огненных впечатлений. Малейшая бледность моментально притягивает пейоративное суждение, а чуть более яркий блеск, напротив, призывает безграничную похвалу. Возьмем эти ценностные суждения, эти суждения о пыле немного более расширительно.
Когда в нашей второй книге о земле мы вдадимся в подробности нюансировки качеств, нам придется вернуться к разнообразным впечатлениям, наделяющим ценностью драгоценные камни. Теперь же мы понаблюдаем в действии игру ценностей, приводящую поочередно то к преувеличению ценности камней, то к их «очернению». В частности, воображение, наделяющее их полом, как будто просто измеряет их пыл и пламенность[388]. Один автор так комментирует силы излучения рубина: «Рубин-самец обладает бóльшим блеском и более свежей алостью, нежели самка, которая черновата, мрачна, бледна, с ослабленной и блеклой алостью»[389]. Можно уловить в действии нюансировку красного пламени рубина. Вольно же современному читателю прочитывать прилагательные свежий и блеклый, как если бы они соответствовали состояниям, обозначаемым безжизненными метафорами… Избегая сопричастности, такое прочтение запрещает себе и познание онирических ценностей, тонизирующих качеств. Подобно тому как алхимик работал до тех пор, пока не получал